Глава 5. Белые ленточки
1
Река Днепр
Раз пробившись в город, каждая новая власть оставалась в Екатеринославе насовсем. В ноябре 1918, когда городской глава с говорящей фамилией Труба призвал представителей всех политических сил города провести переговоры, в зал набилось больше десяти делегаций. И это учитывая, что большевиков не пригласили.
Первыми осенью 1917 года в город над Днепром, на место исторической дислокации Тараса Бульбы, прибыли украинские части.
Над Соборной площадью вьются жовто-блакитные флаги, на ограде Преображенского собора висят мальчишки, лениво швыряя переспевшие груши-паданки в курчавые шапки с красным верхом, не достигая, впрочем, даже и зевающего на тротуаре народа. Под роскошным куполом храма поет красно-золотой архиерей: «…И залиш нам борги наши, як и ми вибачаемо боржникам нашим…», и вздыхает за ним слаженно хор казацкого воинства: «Аминь».
Под пение «Заповиту» широкое полотнище с вышитым угрюмым Шевченко плывет вдоль фронта войск, мимо коленопреклоненной толпы.
– Мало кто сдержался, чтобы не пролить слез, – докладывал комиссару Центральной украинской рады начальник залоги, – а кое-кто и вовсе не мог владеть своими нервами!
Однако на выборах в Учредительное собрание украинская партия, представленная коллективом почты, псаломщиком с сестрой и десятком-другим студентов в крестьянских свитках, заняла третье место, уступив Бунду и большевикам.
Пользуясь общим наступлением войск Советской России, оживляются рабочие самого крупного в Екатеринославе Брянского завода. Борьбу за светлое будущее они начинают с экспроприации – угоняют единственный бронированный автомобиль, находящийся в распоряжении украинских частей. Пока его делят все заинтересованные стороны, включая Трубу, в город входят красные отряды из Харькова. На месте памятника Екатерине Великой, снесенного еще февральскими энтузиастами, воздвигают картонный монумент революции, который, для большей схожести, красят белилами, а в Доме ревкома стреляют еще не пуганных буржуев. Однако развернуться по-настоящему не успевают: в город вступают отряды вольного казацтва, а следом – австро-венгерские войска генерала фон Арна. Топорща усы и мощно отбивая подкованными сапогами шаг, маршируют по Соборной площади австрияки. Некоторые не могут сдержать слез. Екатерину находят на задворках и закапывают во дворе городского музея. Немецкая марка гуляет по рынкам наравне с рублем и гетмановским карбованцем. В «Версале» и «Эльдорадо», под пышными ясенями Екатерининского проспекта пьют кофе лощеные австрийские офицеры. Рестораны, кабаре, игорные дома, лимонадные переполнены возбужденной публикой: нарядные дамы в платьях из портьер, гетмановские чиновники с трезубцем на картузах, сечевики в синих жупанах и чудовищных шароварах. В скверах военные оркестры наяривают незнакомые марши, в такт медным литаврам мелькают щетки, вбивая гуталин в элегантно покачивающийся сапог.
В приемной австрийской комендатуры, навалившись животом на стол и кряхтя от усердия, пан добродий заполняет графы длинного списка. Багровая физиономия, кажется, лопнет сейчас от натуги.
– Пан Колошенко, не тяни, – нудит над ним Москаленко, – второй час здесь околачиваюсь. Сейчас их благородие от коменданта выйдут, а у тебя еще конь не валялся.
Колошенко вытягивает из кармана необъятный платок, снимает с кончика носа угрожающе нависшую над списком каплю, сопит и, наконец, взрывается:
– Черт бы побрал эту ридну мову! На русском давно бы написал!
Не зря понукал добродия Геннадий Борисович – за дверьми кабинета начальника грохнуло, будто шмякнули об пол стулом, но еще громче раздался могучий рык, в котором бывший чугуевский фельдфебель разобрал даже пару-другую известных с фронта немецких слов.
…Полковник Магдебург зашел в комендатуру на регистрацию – нехитрая процедура, при поражавшей всех корректности австрийского начальства… Плотный гауптман в синем мундире открыл дверь, пропуская вперед Григория Трофимовича.
– Непорядок? – взволнованно спросил Москаленко.
– Писарь, который ведет записи, осмелился сесть в моем присутствии и получил нагоняй от своего начальства, – посмеиваясь, объяснил полковник.
Спустились по мраморной лестнице бывшей губернской управы, шли, едва перекидываясь словами, по двойному ряду тополей на бульваре. Григорий Трофимович похлопал перчаткой по руке и произнес мечтательно:
– А помнишь, Геннадий Борисович, как мы этих австрияков в Карпатах на штыки поднимали.
О приходе к власти гетмана Скоропадского и о том, что Украина теперь не республика, а монархия, в Екатеринославе узнают только в мае.
Ясновельможный пан Скоропадский, бывший флигель-адъютант государя императора Николая Александровича – прямой потомок гетмана Скоропадского, назначенного Петром Великим после предательства Мазепы, демонстрировал лояльность к России и приверженность к монархическому строю, а самое главное, предлагал создать сильный и здоровый плацдарм для борьбы с северноруссским коммунизмом, и это были не пустые слова. С его согласия по всей Украине собирались дружины Добровольческой армии, куда притягивались те офицеры, которые, несмотря на все уверения Скоропадского, не хотели служить в украинизированных частях и были сторонниками единой и неделимой России. В Екатеринославе таким центром руководил полковник Островский.
2
В феврале генерал-майор Васильченко привел с распавшегося румынского фронта Феодосийский полк. Привел в полном составе, не потеряв, что не характерно для того времени, ни одного офицера, и сразу же, по приказу военного министерства УНР, начал формирование Екатеринославского корпуса.
По данным регистрации, в Екатеринославе в это время более одиннадцати тысяч военных. Офицеры 133-го Симферопольского и 134-го Феодосийского полков составляют основу корпуса; другие идут в авиационный дивизион и 7-ой Новороссийский конный полк; некоторые, отвергая украинизацию и Брестский мирный договор, поступают в дружины Добровольческой армии.
Полковник Кусонский, полковник Люткевич, полковник Магдебург со своими сослуживцами оказываются в корпусе генерала Васильченко.
3
9 ноября начинается революция в Германии. Немцы в качестве прощального привета выпускают из тюрьмы в Белой Церкви Симона Петлюру. В четыре дня Петлюра берет Киев и объявляет Украинскую директорию. Торжественно занимает гетмановский дворец.
По кафе и бульварам Екатеринослава циркулируют самые дикие слухи. Несколько дней с воодушевлением обсуждают, что в Одессу и Новороссийск прибыли чернокожие десанты французских войск. Повсеместно созываются особые совещания, где принципиально и пламенно спорят о текстах приветственных адресов. Ждут Махно, английскую эскадру, Григорьева, Деникина, латышских стрелков, китайцев, еврейских погромов – имена причудливо переплетаются в горячем шепоте парочек, угнездившихся в задних рядах кинематографа. Бронзовую Екатерину откапывают и водружают на место сгнившего большевицкого картона.
Петлюровцы входят без боя, гарцуя на сытых донских лошадях, занимают нижнюю часть города, у железнодорожной станции и моста через Днепр.
Корпус поднимает трехцветный флаг. Казармы превращены в военный лагерь.
Полковник Островский дает приказание добровольцам явиться в казармы феодосийцев, где наверху, на горе, собраны все офицерские части города.
Сводка Добровольческой армии на середину декабря: «Город разделен на пять районов. В верхней части укрепились добровольческие дружины, в районе городской думы – еврейская самооборона, далее – кольцом охватывают немцы. Добровольцев, самооборону и немцев окружают петлюровцы, и, наконец, весь город в кольце большевиков. На окраине, в Гуляй-поле ждет своего часа батька Махно».
23 ноября 1918 года город разбужен пулеметной трескотней. Население теряется в догадках: то ли это большевистское восстание, то ли австрияки бьются с явившимися, наконец, союзными войсками, то ли началась «Всемирная забастовка», которой давно грозили рабочие хлебопекарни и городского водопровода. Сведения поступают из самого верного источника – от гайдамаков, утром явившихся с обыском. Бой возник между офицерами корпуса и отрядом пана Горобца (при старом режиме без заминки откликающегося на кацапскую фамилию Воробьев) и был прекращен вмешательством австрийского командования, которое пригрозило обстрелять город тяжелой артиллерией, если не прекратятся уличные бои.
Генерал Васильченко созывает собрание всех чинов гарнизона. Командир Новороссийского полка полковник Гусев отказывается участвовать в любых митингах – пережитки 1917 года! – однако отправляет полкового адъютанта, чтобы тот держал руку на лихорадочном пульсе событий.
Мнения разделились. Одни горячо ратовали за выход из города с оружием в руках и соединение с Добровольческой армией, другие так же яростно, чуть ли не пробивая несогласных штыком, предлагали распылиться по месту жительства. Узнав, что происходит, полковник Гусев приказал новороссийцам седлать лошадей и привел эскадрон к казармам. Спешившись, взошел на трибуну и голосом, которым обычно посылал своих драгунов в атаку, завершил прения:
– Я веду мой полк на соединение с Добровольческой армией, кто хочет умереть честно и со славой, пусть присоединяется к Новороссийскому полку, кто же хочет бесчестно умирать в подвалах ЧК, пусть немедленно покинет казармы. Митинг окончен.
Команда была дана за час до выхода. Ворота Феодосийских и Симферопольских казарм распахнулись, и отряды офицеров выдвинулись на улицу. Было их – тысяча.
Впереди, покачиваясь в седлах, рысят драгуны. За ними идут пехотные полки. Следом трясется бронетехника, застревая в сугробах. Самолеты. (В первую ночь они подорвут и бросят все машины, которые невозможно будет везти по грязи, то расплывающейся в непролазное месиво, то застывающей в ледяные бугры.) Подводы, груженные пулеметами. Обозы. Лазарет.
Горожане сбегаются из переулков к Екатерининскому проспекту, по которому вниз, с горы, движется корпус, и стоят молча, недвижно. Лишь женская рука оживет вдруг, и, раздвигая снежную пелену, вычертит в воздухе крест. Дребезжит серенький утренний свет. Снег метет отовсюду, от стен, от тротуаров, от голых деревьев, оседая, укрывая белым платом оставленный город.
Рядом с Григорием, нагнув против ветра голову, идет капитан Ломаковский, младший брат жены.
– Гриша, – окликает он. – Посмотри налево!
Вдоль живой стены бежит мальчишка в гимназической тужурке; бежит сосредоточено, упрямо сжав покрасневшие кулачки, огибает стоящих не шевелясь людей, ныряет за широкие донские шубы, и отцу видны только остренькие лопатки, серая спинка, – снова протискивается вперед, ужасно маленький, жесткий, как гвоздик, и бежит, бежит…
Скрипит под непарадным, экономным шагом снег, и сквозь кружение метели шеренгами уходят от него белые заснеженные шинели с крестами наплечных ремней.
4
…Самыми последними тихо и незаметно уйдут австрийские войска. Через неделю в пустой город явится Махно. В воздухе будет стоять гул от пальбы, стекла в окнах задрожат и полопаются. Будут врываться гурьбой, обвешанные гранатами, разряженные – кто в роскошной енотовой шубе, кто в крестьянском зипуне и железной австрийской каске.
– Вы кто?
– Вот увидите!
На улицах, засыпанных осколками снарядов, битым стеклом, кусками обвалившейся штукатурки, среди трупов лошадей и собак мальчишки собирают шрапнель.
Рыжие молодцы в синих штанах с красными швами волокут топить Екатерину в Днепре; директор музея выменяет у них памятник на бутылку самогона. Окончательно свергнут императрицу большевики, и она простоит во дворике музея среди каменных скифских баб до Второй мировой войны и исчезнет в плавильной печи немецкого металлургического завода.
5
Правый берег Днепра
Петлюровцы, обнаружив утром, что офицерский корпус покинул Екатеринослав, преследовать не рискнули, ограничились лишь расстрелом тех, кто, тайком покинув казармы, остался в городе. «Всем украинским частям» был дан приказ «перенять» офицерские отряды по пути следования и не допустить соединения с Деникиным.
Для того чтобы примкнуть к Вооруженным Силам Юга России, нужно было переправиться через широкий, разбухший от осенних дождей Днепр. Разведка донесла, что Кичкаский мост (ближайшая переправа) находится под охраной атамана Григорьева и противник готовится, отступая, взорвать его. Приняли решение двигаться по правому берегу и, переправившись ниже по течению, повернуть на Перекоп.
Отряд растянулся на пять-шесть верст. Сначала шла разведка, потом передовая застава, артиллерия, штаб, обоз, лазарет, в версте от них – арьергард.
…У плетня, окунувши головы в поднятые воротники зипунов, курят мужики.
– А як ты думаешь, Петро, чи много их?
– Та мабуть тысяч шисть-сим, а може и бильше…
– Бильше, бильше, – загудели голоса.
– А що ти скажеш, служивый? – сизоусый казак в богатой свитке поворотился к Москаленке, который давно и небескорыстно прислушивался к неторопливой беседе.
– Целая армия, земляки, движется! – не моргнув глазом, отрапортовал Геннадий Борисыч, – всех по пути бьем и никому нас не удержать!
Мужики уважительно почесали затылки.
– А, к примеру, сала у вас на продажу не имеется? – перешел к делу унтер-офицер, – или птицы битой, яиц?
– Усего хватае, пан офицер. Да ты карбованцы свои заховай, вы люди дорожни.
Прослышав от местных жителей, будто от Хортицы по Бериславской дороге идет огромное войско, петлюровцы в бой не вступали, мелкие наскоки строевые офицеры отбивали, продолжая неустанно движение и очищая степь от махновских и прочих банд.
Осадив коня, генерал Васильченко остановился у открытой подводы.
– Не армия, а великое переселение народов, – сердито бормотал он, оглядывая расположившихся на ночлег офицеров: Леонтий Ломаковский, замотанный в одеяло поверх крестьянской свитки, Магдебург в истрепанной, еще чугуевской шинели и великолепно выбритый полковник Люткевич в замызганном нагольном тулупе с зияющей на рукаве прорехой.
– Завтра, господа, соблаговолите в качестве отличительного знака прикрепить к фуражкам белые ленточки, как корниловцы в незабвенном Ледовом походе!
– Можно подумать, я своих не отличу от хамских рож, – проворчал вслед генералу Леонтий. – Где я посреди степи ленты возьму? Не на ярмарке, кажется.
Приподнявшись на локте, Григорий распахнул шинель и резким движением оторвал край нательной рубахи. Засунув лоскут за околыш простреленной в двух местах фуражки, нахлобучил ее поглубже на уши и, привалившись головой к вещмешку, закрыл глаза. Повозившись в груде сваленного в углу подводы тряпья, затих и Леонтий. Давно спит, с головой укрывшись конской попоной, Люткевич. Тихо в степи. Прояснилось, вызвездило вдруг, склонившись над белой гвардией, просторное украинское небо, словно все звезды с их споротых погон поднялись и рассыпались над ними.
Через две недели подошли к днепровским плавням и «втянулись в дефиле» – между Днепром и железной дорогой. Именно здесь, на подходе к переправе, противник и должен загородить дорогу.
Сражение началось утром на огромном лугу между селами Марьинским и Ново-Воронцовкой. Петлюровцы поднимаются в атаку и всякий раз отступают. Васильченко посылает эскадрон драгун и броневой дивизион на тачанках к железнодорожному пути, куда, как показывают пленные, должно прибыть подкрепление. Эшелоны с петлюровцами утыкаются во взорванные рельсы, пулеметная бригада открывает огонь, и когда конница подходит к составу, ей уже нечего делать. К станции Апостолово, где расположился петлюровский штаб, на подводах везут раненых. Темнеет, близится и наступает ночь, а транспорты, забитые окровавленными людьми, все идут и идут. Станция переполнена, уже некуда складывать. Атаман Григорьев мечется по перрону, схватившись за голову:
– Що воны зробилы, що зробилы. Як з ними воювать?
…В ночь после боя корпус продолжает движение дальше на юг. В степи бушует снежный буран. Размеренно, не теряя шага, идет колонна по дороге, меченной рядом телеграфных столбов, через вросшие в снег, примолкшие – ни огонька – деревушки, вязнут в сугробах подводы с ранеными. 20 часов без остановки, 60 верст, сквозь секущий лицо ледяной ветер преодолеет смертельно усталое – вторые сутки ни маковой росинки во рту, ни перекура, в сырых сапогах, тяжелых, набухших влагой шинелях, – белое воинство. На рассвете, наткнувшись на село, занятое григорьевцами, они вновь принимают бой…
6
Мерно, гулко гудит над днепровскими волнами монастырский колокол. Высоко, раскидисто стоит на каменистой круче Таврский Афон. Извилисты, скрыты от праздного взгляда тропы в известковой скале, шиповником и боярышником поросли узкие входы в подземелье и кельи монашеские. Тремя угловыми круглыми башнями, каменной оградой, зубчатой контрфорсной стеной укрыт древний Бизюков монастырь, на запорожские, ох, нелегко добытые казацкие гроши возведенный на беспокойной границе с ляхами оплот православия.
Тяжело, устало поднимается по обрывистому, размытому дождями склону пехотный полк. Лошади, помесив копытами грязь, стали понуро: утомлены так, что не поднять им на скользкий холм обозы с техникой. В придорожной почтовой станции остается броневой дивизион, полувзвод драгун для связи и заслон – несколько старших офицеров.
Лишь только бледно-золотая нить вытянулась над днепровской водой, а офицеры, нехотя выбираясь из теплого, почти домашнего сна, гремели рукомойником, прибитым к влажному березовому стволу у крыльца, отряхивали от налипшей соломы шинели, брились, повернувшись вполоборота к раннему свету, сквозившему в узкую щель меж ставнями, благодать эту утреннюю, полузабытую, прервал, вернув к беспощадной действительности, крик дозорного:
– В ружье, пулеметы на позицию! Жив-во!
«Железная бригада» петлюровцев, ведомая в бой севастопольскими матросами, наступала правильными перебежками; за садом в мутном утреннем тумане прорисовывалась конница и длинная лента повозок.
Каменный забор, окружающий почту, служит укрытием, сквозь быстро вынутые бойницы «броневички» ведут частой строчкой огонь, генерал Кислый, принявший на себя командование, отправляет трех драгунов с донесением к Васильченко.
– Генерал! – взбегает на крыльцо полковник Люткевич. – Подводу с боеприпасами вчера в монастырь отправили! У нас заканчиваются патроны!
– Всем собраться в доме и набивать пулеметные ленты! На позиции оставить только пулеметы и десять лучших стрелков! – Порфирий Кислый выхватывает из-под рогожи винтовку и командует: – Магдебург, Каштелян, Войнаровский, Гуреев – за мной!
Сад окружен. Металлический вихрь мечется справа, слева, сбоку, над головами. Схватился за плечо ладонью, словно пытаясь удержать льющуюся по рукаву кровь, и уронил оружие генерал Кислый.
– Цепи приближаются, – цедит он сквозь зубы, – можно даже рассмотреть лица.
– Рожи. Хамские рожи, как сказал бы Ломаковский, – поправляет его Григорий и меняет прицел.
Все сливается в серое поле: линии вражеских цепей, напряженные сосредоточенные руки, прыгающие стволы. Сосед уже начинает прилаживать к ноге веревочную петлю, чтобы в последний момент привязать к спуску.
Гонят лошадей по обледенелому склону новороссийцы. Обгоняет остальных, направляя по каменистым тропкам конский бег, корнет Рубанов и падает, выбитый из седла петлюровской пулей; поднялся на дыбы и медленно повалился на бок конь под юнкером Татарко; скачет, припав к гриве, ротмистр Лабинский, храпит задетый двумя пулями в круп гнедой, но близки уже белые монастырские стены, уже открываются кованые ворота, уже седлают лошадей драгуны, и выкатывают пушки артиллеристы, и выдвигается пехотная дружина, подняв трехцветный флаг. бежит «железная команда», уходит в степь, оставляя неубранных раненных, трупы людей, лошадей, брошенное оружие, но больше всего – ботинки, которые они поскидывали с ног, чтобы быстрее тика?ть…
7
– Миром Господу помолимся. – склонился над книгой в стертом сафьяновом переплете отец Варсонофий. Стоят перед игуменом офицеры, сняв фуражки с белой ленточкой. Горят редкие свечи, бросая золотые тени на алтарные иконы, выхватывая из прозрачного полумрака впавшие щеки, небритые бороды, красные прожилки в глазах, устало опущенное плечо; поют монахи, читает Варсонофий – звучит под сводами вечная правда, ради которой ведет их неумолимый долг каменистым, терновым путем с крестом наплечных ремней на спине.
– Еще молимся о христосолюбивом воинстве.
У каменного фонтана с замерзшей водой, опершись на бердянки, переминались крестьяне в туго перетянутых нагольных тулупах.
– Наша охранная дружина, – объяснил игумен, задержавшись на широких ступенях, полковнику Магдебургу, чье лицо не сразу можно было разглядеть, укрытое низко махровым углом башлыка, только мгновенно схваченные морозом казацкие усы показала желтая полоса света из незатворенной двери храма.
– Пойдемте, ребята, со мной к обозу, отгрузите пулеметы и пару ящиков с патронами. Обращаться-то умеете?
– Да мы, вашблагородие, – отозвался чернобородый мужик, видно, старший, – еще с Японской научены. А староста наш, стало быть, Нечитайло, с румынского фронта Егория принес.
– Не последнее отдаете, Григорий Трофимович? Вам еще неделю идти до переправы, – остановил полковника отец Варсонофий.
– У нас достаточный запас, батюшка. Петлюровцев мы порядочно напугали, к нам они, пожалуй, больше не сунутся.
Они помолчали, пряча друг от друга тревогу.
– А охране монастырской, – негромко добавил полковник стылым голосом, – патроны понадобятся.
– На все воля Божия, – щуря близорукие глаза, игумен встретил его внимательный взгляд, поднял вдруг и положил на плечо Григория покрасневшую на морозе руку. Ссутулив худые плечи, он повернулся и пошел по протоптанной в снегу тропинке. Ветер мел по земле, раздувая обмерзший край рясы; за освещенными окнами трапезной шевелились быстрые тени; в лазарете уже спали, только угловое стекло бросало желтый треугольник света на темный сугроб, казалось, что он светится изнутри. Белая луна ничего не освещала.
Петлюровцы действительно запуганы. До такой степени, что, уплывая в панике на пароходах, забывают угнать огромный паром.
…Грузится пехота; по одному ведя лошадей под уздцы, всходит Новороссийский эскадрон, и паром неторопливо отплывает от пристани, окутанный белым, как молоко, туманом.
В день Рождества Христова восьмой корпус, пройдя за 35 дней 500 верст, прибыл в Джанкой.
«В воздаяние доблести, проявленной во время похода», главнокомандующий Русской Армией генерал Врангель наградит екатеринославцев серебряными крестами в форме Георгиевского, черной эмали с белой широкой каймой по краям сторон, соединенных серебряным терновым венком, в середине же креста – герб города Екатеринослава. Мало кто из них получит этот крест, коллекционерам достанутся только изготовленные уже в эмиграции, вручную, штучные награды.
8
…В селе Красный Маяк на развалинах Бизюкова монастыря сохранилась старая винодельня. Подземный ход, который прорыли еще запорожцы, за давностью лет разрушился, но до сей поры остался винный погреб. На его стенах вот уже более восьми десятков лет не исчезают темные кровавые потеки…
10 февраля 1919 года в Покровском соборе Бизюкова монастыря шло богослужение. Махновцы, воевавшие тогда на стороне большевиков, ворвались в храм. Схватив священников и служителей из братии, красные партизаны затащили их в «запорожский» погреб. Золото требовалось махновцам; они рассчитывали, что в богатом монастыре, который беспрестанно с конца 1917 года грабили большевистские банды, оставалось еще чем поживиться. Смиренные узники предали себя воле Божьей. От чего больше озверели бандиты – от отсутствия добычи или кротости монашеской? Пленников изрубили шашками: кровь брызгала и темными полосами стекала по стенами подвала… Оставшихся по каменной лестнице свели вниз к покрытому льдом Днепру. Братья, перекрестившись, падали в прорубь.
Спасать монахов прибежала вооруженная екатеринославцами охранная дружина. Отбили у махновцев иссеченных шашками игумена Варсонофия, отца Онуфрия. Тех, кто еще дышал, крестьяне погрузили на телегу и увезли в деревню.
В 1921 году монастырь закрывают. Расхищено, разрушено, пущено по ветру богатейшее хозяйство, веками обрабатываемые поля, виноградники, сады. Уничтожены четыре храма, семинария, больница, которая в годы Первой мировой войны служила лазаретом для раненых фронтовиков, детский приют для 200 воспитанников, гостиницы, пекарня, электростанция. К 1922 году на территории Таврского Афона остается один собор. В 1923 году закрыт и он.
Начинаются эксперименты. Завозят рязанских крестьян, американские колонисты создают артель «Селянская культура» – запустение… Наконец, над входом прибивают надпись «Совецкое хозяйство Красный маяк».
В годы, которые вошли в историю Украины, Поволжья и Казахстана как «голодомор», в большом трехэтажном братском корпусе открывают школу комсомольского и партийного актива. Силы, упавшие в борьбе за счастливое детство, будущие строители коммунизма подкрепляют в бывшей монастырской трапезной продуктами, подвезенными из спецраспределителей. Из окрестных сел сползаются голодающие дети, копошатся во дворе и умирают. Их тихо сносят и скидывают в Пропасную балку.
В единственном не разобранном на кирпичи храме Покрова Пресвятой Богородицы вовсю кипит культмассовая работа. Со сводов над хорами взирают на танцульки лики ангелов и святых. Каждый новый комендант под угрозой срыва антирелигиозной пропаганды забеливает ненавистные образы. Но снова и снова проступают кроткие лица сквозь слои штукатурки. Наконец, самый изобретательный хватается за кисть и дорисовывает вокруг глав православных святых космические скафандры.
Я часто думаю, читая бесчисленные истории о поруганных храмах: святотатство – одно из самых страшных преступлений, и совершить его может только отъявленный безбожник, человек, не верящий ни в Бога, ни в черта. Но, стоя перед на твоих же глазах свершающимся чудом, кощунствовать над ликом святого, неуклонно проступающего пред тобой, несмотря на все твои усилия избавиться от «рисунка», то есть понимать, что перед тобой – иная сила, грозная, недоступная… и, тем не менее, продолжать совершать преступное деяние, – на это простой смертный, который поостережется даже улицу переходить, если ему черная кошка дорогу перебежала, не способен. И, нуждайся я в доказательствах существования мира иного, то последнее сомнение отвергла бы, понимая, что совершить это может только существо, которым завладели бесы.
Зацепив стальным тросом, тянут тремя тракторами алтарную арку Вознесенского собора. подрывают фундамент, закладывают взрывчатку – все бесполезно. Так и стоит она, одна – все, что осталось от пяти величественных храмов. С той поры перестали появляться над селом аисты.
Накануне 100-летия Ленина бульдозерами срезается монастырское кладбище, старые кресты, надгробья. Крестьяне, собравшиеся вкруг отверзшихся могил, видят нетленные мощи святых угодников в облачениях, с деревянными нательными крестами.
Площадку выравнивают под школьный стадион. Дети играют в футбол и гоняют по полю череп монаха.
Те, кто читал или видел фильм по пьесе Булгакова «Бег», хорошо помнят, что первое действие «восьми снов» происходит у стен монастыря: «.внутренность монастырской церкви, где-то в Северной Таврии».
По деталям, по исторической хронологии, по тому, что монастырей с пещерами – «. хор монахов в подземелье поет глухо» – в этой местности больше не было, понятно, что Булгаков описывает Григорие-Бизюков монастырь. В число действующих персонажей, кроме функционального, монаха, введены два духовных лица – сопровождающий генерала Черноту в Крым, в эвакуацию архиерей и игумен монастыря, «дряхлый и начитанный». Этим «начитанным» игуменом с 1916 по 1920 был 40-летний отец Варсонофий.
По ходу пьесы этот персонаж появляется пять или шесть раз. С помощью двух-трех реплик гениальный мастер создает образ жалкого, перепуганного, не блещущего умом начетчика. Оставив искаженный образ духовенства на совести давно стоящего перед иным судом великого писателя, которому я, как читатель, все прощаю за «Белую гвардию», за сияющий образ Христова воина Най-Турса в светозарном шлеме, расскажу, однако, подробнее о судьбе православного старца. «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!»
9
Детство, благочестивая юность, учеба в Пастырско-миссионерской семинарии – все шло живым и благодатным путем, которым двигалось русское духовенство перед тем, как лицом к лицу встретить годы испытаний. В Григорие-Бизюковом монастыре, где молодым послушником Василий Юрченко принял постриг с именем Варсонофия, он и был оставлен, сначала при семинарии, а затем игуменом самой обители. Провел бы свою жизнь отец Варсонофий в трудах и заботах о монастыре, о братии, о пастве, но в 1917 году Аннушка разлила масло.
…«Под угрозой немедленного расстрела большевики потребовали выкуп в размере многих тысяч рублей», – рассказывал о тех годах своим сокамерникам отец Варсонофий. Такой суммы у братии не было, и монахов поставили к стенке: «Я чувствовал необычайный духовный подъем от того, что скоро буду в Царствии Небесном. И я был горько разочарован, когда прибежал монах с нужной суммой и разстрел отменили».
Когда монастырь закрыли, отец Варсонофий некоторое время скрывался в доме у брата, но его нашли и заперли в подвал. Ряса истлела от сырости, а вшей можно было сгребать руками…
После освобождения отца Варсонофия назначают священником Свято-Натальинской церкви села Высокие Буераки около Елисаветграда. Вместе со своим братом по монастырю, епископом Онуфрием (Гагалюком) он становится ревностным обличителем обновленчества. Власти поощряли и поддерживали обновленцев административным ресурсом вовсе не потому, что их волновало, на каком языке будет вестись богослужение: готовы были раздувать все, что шло во вред православной церкви. Когда же оказалось, что дезориентировать ни паству, ни духовенство не удается, то сектантов за ненадобностью расстреляли.
На проповеди батюшки Варсонофия – смиренное обращение, мягкий голос – собираются со всех храмов. В округе из восьмидесяти обновленческих приходов не остается и десяти. С регулярностью кукушки в храм, где он служит, заявляются красноармейцы. Батюшку арестовывают, допрашивают, сажают в тюрьму, отпускают, против него ведут судебные процессы, но духа сломить не могут.
Накануне Вербного воскресенья 1924 года в Покровскую церковь явился обновленческий епископ и потребовал ключи. Прихожане собрались вкруг храма, особенно неустрашимыми, как пишет свидетель, были женщины, плотно вставшие у дверей. На помощь обновленцам присылают отряды конной милиции, комсомольцев, комбед… Наконец, пожарная команда струями холодной воды из шланга разгоняет народное сопротивление. Власть объявляет отца Варсонофия зачинщиком бунта, арестовывает членов приходского совета и мирян…
В 1925 году отец Варсонофий и владыка Онуфрий оказываются вместе в Харькове, без права выезда. Надо сказать, что судьба владыки Онуфрия, канонизированного Русской Православной Церковью в 2000 году в сонме новомученников и исповедников Российских, также ведет его через аресты, ссылки, служение и мученический венец.
1 января 1931 года повсеместно производятся массовые аресты уцелевших к тому времени епископов, священников, церковных старост и даже прихожан. Схвачен и отец Варсонофий. От него добиваются показаний, применяя средства, уже многажды описанные: не дают спать, инсценируют расстрелы, лишают пищи, а потом кормят и не дают пить. После пяти лет заключения в темниковских лагерях переводят в концлагерь, расположенный в упраздненной Саровской обители. Насильно, с побоями, остригают бороду. Тайно ночью он пробирается к могиле святого Серафима Саровского, молится, читает акафист. «Он совершенно искренне принимал заключение, – рассказывал впоследствии его келейник, отец Павел, – как возможность духовного совершенствования, без страха и с благодарностью Богу».
По окончании срока ему удается вернуться в Харьков. Гонения на Церковь становятся практикой повседневной жизни: служащие советских учреждений боятся публично перекреститься, православные требы вытесняются «красными крестинами», погребение отправляется по «особому советскому чину», с музыкой и красным флагом. Младенцам присваивают новообразованные имена типа Тракторина. Ченальдина (Челюскинцы на льду), Даздраперма (да здравствует первое мая). Детей обязывают доносить на родителей, если те держат дома иконы, и особо отличившихся отправляют в награду в Крым.
Отец Варсонофий, скрывая сан, в обыкновенной, подпоясанной русской рубахе, ездит по своим прежним приходам на Кубани, в Донбассе, Одессе…
…«На окраине города, – вспоминает духовный сын старца, который сопровождал его в Херсон, – в доме, находящемся в глухом месте и огражденном высоким забором, батюшка Варсонофий исповедовал в течение двух дней и ночей приходящих людей, которые друг другу передавали о его местонахождении. Не было у него времени и поесть». В одной из таких поездок бдительные органы батюшку выследили. На Колыме он сильно заболел, его посчитали умершим и выкинули тело. Утром нашли сидящим среди негнущихся, кучей сваленных трупов. Сам старец об этом случае рассказывал: когда его выбросили, он был без сознания, очнувшись, почувствовал тепло. «Свет озарил ночное небо, явился Сам Христос, который протянул руку и сказал: “Дерзай, ты мне еще нужен на земле для проповеди Евангелия”»…
Отбыв срок, четыре года пролежал батюшка по лагерным больницам; на теле – незаживаемые раны, которые постоянно сочились, одна нога не сгибалась, другой ходил только на пальцах; до конца жизни не выпускал костыли.
В 1954 отец Варсонофий получил назначение на священническое место в Екатерининский собор города Херсона, последний храм его жизни. Сильно болел, знал заранее, когда Господь призовет его к себе, готовился к смерти. 17 октября 1954 года, в день своего небесного покровителя Варсонофия, старец отошел ко Господу.
2 марта 2007 года были обретены мощи исповедника и перенесены в Свято-Духовский кафедральный собор Херсона. Решением синода УПЦ архимандрит Варсонофий (Юрченко) причислен к лику местночтимых святых Херсонской епархии.
10
Река Сухона
Плотной тучей саранчи двинулся по домам распавшийся Западный фронт, закупоривая железнодорожные линии, сметая полустанки, оставляя за собой руины и смрад. Жандармы, охраняющие вокзалы, тонули во всеобщем смятении, как щепки.
В марте 1917 года Тотемский уездный комиссар Временного правительства, учитель (уже не удивляемся) из Кокшнеги, некто Басов, получает телеграмму о ликвидации органов полиции и жандармерии. Служба в полиции объявлена «преступным прошлым». Тюремные камеры, арестантские отделения при земстве, гауптвахта забиты чинами уездной полиции, городовыми, унтер-офицерами и прочими сатрапами.
Поморам удается дольше всех сохранять здравый смысл. Органы местного самоуправления: уездное земское собрание, управа, городская дума – продолжают работать практически до конца 1917 года.
На последнем заседании Тотемская городская дума вводит налог с увеселений – большая ли прибыль ждет город от этого новшества? – выбирает двух новых членов в комитет по призрению увечных воинов, а также подает ходатайство в губернское земство о присылке в город бесплатно пожарной трубы. Этой трубой и заканчивается в Тотьме парламентская демократия.
В феврале 1918 года в актовом зале Петровской ремесленной школы, на фоне резных петушков, жестяных леек и берестяных туесков власть переходит в пользу Советов. Глава Городской думы Александр Михайлович Керенков и другие деятели арестованы и исчезают с исторической сцены.
Офицеры, казаки, чиновники царской армии, служители культа, полицейские, мельники, лавочники, душевнобольные, монахи, люди, сдающие квартиры внаем, портные попадают в пожизненные, с черной меткой, списки лишенных избирательных прав за изъяны в своей биографии. В списках фигурируют брат жены, сын брата. Кадастр пополняется волнами: в 1926–1927 добивали чуть приподнявшихся за годы НЭПа зажиточных крестьян, торговцев, предпринимателей, – тех, кто мог составить основу правового, гражданского общества; в число священников стали включать хористов и церковных старост с тем, чтобы окончательно оторвать церковь от мирян, наследственный характер дискриминаций ставил младшее поколение перед выбором – или отказываться от семьи, или разделять ее участь. Практически четверть населения лишена избирательных прав на основании Конституции с 1918 по 1936 годы, причем после формального упразднения ограничений продолжала действовать разветвленная система дискриминаций для значительной части общества, попавшей под набирающее разбег колесо репрессий вплоть до середины 50-х.
Казалось бы, ну что с того, что тебя лишили права избирать и быть избранным и ты не участвуешь в этом театральном действе, которое в любом случае обеспечит советской власти 99,9 %? И власть, и избиратели прекрасно понимали, в чем суть избирательного ритуала. Опуская бумажку в деревянный ящик, советский человек подтверждал собственную благонадежность.
Лишенца не брали на работу, он не мог стать членом профсоюза, терял право на пенсию, пособие по безработице, на медицинское обслуживание, на жилье, детей не принимали не только в ВУЗ, но и в обычный техникум, исключали из старших классов средней школы. Особенно тяжело было в маленьких городах и селах: соседи боялись подходить к изгою и заговаривать – вдруг тоже сочтут врагом народа.
Голод – вот главный инструмент советской власти. Продовольственные карточки вводятся с 1918 по 1921, с 1928 по 1935, с 1939 по 1947. Карточки разделены на категории. Есть, например, литера «А» – по ней получают литер-А-торы… Лишенцам, а надо иметь в виду, что это целые семьи, продовольственных карточек не положено…
Перечни составляли на работе, в спецчастях предприятий, в жилконторах: все общество связывалось в соучастие.
Иметь под рукой готовые списки было очень сподручно: при очередной кампании против врагов советской власти (троцкистов, промпартийцев, шахтинцев, кулаков, врачей – кто знал, кого завтра объявят отщепенцем?) из них легко подбирались кандидаты на ссылку, лагеря или расстрелы. К 1924 году, например, тем или иным способом будут поголовно уничтожены бывшие полицейские на всей захваченной территории Империи.
Большой политикой часто прикрывали экономическую несостоятельность и личные счеты. К началу 30-х годов города были переполнены сотнями тысяч крестьян, бегущих от «колхозного рая». Не хватало не только коммунальных квартир, но и коек в бараках. В Петрограде под жилье приспособили даже казематы Петропавловской крепости, и часть из них продолжала оставаться заселенными до середины 70-х годов.
Моя однокурсница Валя из Иваново снимала за 15 рублей в месяц в строении, распложенном между собором и Монетным двором, угол. Я отчетливо помню этот дом и номер на нем, охотно покажу при случае. Это была обычная ленинградская коммуналка… На входном косяке лепился десяток звонков с белыми хвостиками – «Ивановым звонить 3 р.». Мы с братом, куда бы ни приходили, всегда автоматически нажимаем кнопку дважды, как на Климове; огромный железный крюк между двумя дверьми, полутемный коридор, липкий запах кухонного чада, сундук, металлическая ванночка у потолка; корзины, набитые тряпьем велосипедное колесо свешивается с антресолей, ногой попадаешь в блюдечко с молоком, скользишь, хватаешься за склизскую стенку, задеваешь таз, и на тебя сыпятся пушистые хлопья пыли…
Все, что отняли у буржуев – «уплотнение!» – было уже поделено во время гражданской войны. Другое правительство растерялось бы и, может быть, даже ушло в отставку – но не эти. Решение квартирного вопроса по-большевистски – выселить из больших городов «социально чуждый элемент». И куда же их девать, чуждых? Из Ленинграда, например, – в Вологодскую область, через которую проходил один из главных маршрутов этапирования ссыльных.
Все церкви, монастырские постройки, сараи в Вологде заселены высланными. В Спасо-Прилуцком монастыре в шесть этажей стоят нары из сырого тесу. Вши, грязь, тиф, пайки – по триста грамм хлеба. Закапывают как скотину, без гробов. За полтора месяца только с одного этапа на вологодском кладбище схоронили 3 000 детей.
…Надо ли добавлять, что никакие наши попытки найти в Вологодской области следы бывшего станового пристава третьего класса, коллежского асессора Владимира Трофимовича Магдебурга и его семьи: жены Ларисы и троих сыновей – не увенчались успехом.
11
Крым
…Брызжет из-под медных литавр духового оркестра венский вальс, переливаются огоньками подвески на хрустальной люстре и серебряные елочные шары, на пышных маркизах мелькают узорные тени. В актовом зале женской гимназии меж белых колонн кружатся с гимназистками, заложив за спину левую руку в белой перчатке, молодые офицеры – и нет долгих верст по степи, недолеченных ран и тесных теплушек из Джанкоя в Симферополь…
8-ой украинский корпус генерала Васильченко переформировали в сводный батальон 34-ой пехотной дивизии Добровольческой Армии. Вместе с Симферопольским офицерским и Крымским конным полком они составляют основу войск Крымско-Азовской Добровольческой Армии.
Весной 1919 года в Екатеринодаре генерал Враский, помощник начальника части военно-учебных заведений Военного управления, формирует училищный кадр Добровольческой армии.
По приказу Деникина создаются два военно-училищных курса для ускоренной подготовки офицеров пехоты: Алексеевский, который направляется в Ейск, и Ставропольский. Во главе Ставропольского курса будущего Корниловского училища становятся генерал-майор Чеглов и офицеры-чугуевцы: Протозанов, Зеневич, Магдебург.
12
Река Сухона
Обнаженные мощи преподобного Феодосия Тотемского выставлены в Спасо-Преображенском соборе для обозрения публики с 12 до 17 часов. С первой попытки превратить тотемских православных в любознательных экскурсантов не удается. Прихожане, паломники, горожане, оскорбленные неслыханным поруганием, срывают исполкомовскую печать. Игумен Кирилл снимает стеклянный колпак со святых мощей и возвращает преподобного в гроб. Ему и его прихожанам уездные власти предъявляют обвинение в контрреволюции; убоявшись, однако, волнений, которые могут устроить «врожденные фанатики», «жалкие остатки трупа гражданина Феодосия Суморина» переносят из Тотьмы в Вологду, в областной краеведческий музей. В подвале, в деревянной колоде – выдолбленном из цельного куска гробу, укрытом пожелтевшими листами бумаги, – и почивали святые мощи до 1988 года.
В феврале 1919 года Наркомюст провозгласил кампанию по вскрытию мощей православных святых.
Красноармейцы громят монастырь Святой Троицы на реке Свирь под Петроградом. Пораженные, стоят над разверстым саркофагом с нетленными мощами преподобного Александра Свирского монахи; «восковой куклой» объявляют святого безбожники и изымают серебряную раку.
Публичное глумление происходит повсеместно. Святой Тихон Задонский, святой Митрофан, епископ Воронежский и Елецкий; 25 вскрытий в храмах Владимирской и Тверской губернии: святой благоверный князь владимирский Георгий (Юрий) Всеволодович, святой благоверный князь Глеб Андреевич, святой благоверный князь владимиро-суздальский Андрей Юрьевич Боголюбский, святой благоверный князь муромский Петр и святая княгиня муромская Феврония, преподобный Нил Столобенский и преподобный Макарий Калязинский… 11 гробниц святых в Новгороде и Ярославле.
В марте 1919 года Святейший Патриарх Тихон обратился к Ленину: «.Вскрытие мощей нас обязывает стать на защиту поруганной святыни и вещать народу: Должно повиноваться более Богу, нежели человеку…» Ответом было нанесение Святейшему ножевых ран некой дамочкой, ранее прославившейся покушением на Распутина.
13
Река Кубань
«Со святыми упокой»…
Владимирский храм на Александровской площади Ставрополя. У братской могилы в кладбищенской роще Архиепископ Донской Митрофан служит панихиду.
Генерал Деникин в серой черкеске и со своей знаменитой большой папахой в руке, протопресвитер военного духовенства Добровольческой Армии и Флота Георгий Шавелской с золотым наперсным крестом на георгиевской ленте, ставропольский губернатор генерал Валуев, командование войсками Юга, офицеры штаба, гарнизона, юнкера пехотной школы генерала Корнилова. – скольких потеряли они на военных дорогах, в окровавленных сугробах, под беспощадным кубанским солнцем; усталых, раненых, не сумевших подняться, тех, кого не смогли предать они мерзлой земле, сколько не похороненных, не отпетых…
«Со святыми упокой…» – звучит над рощей, где лежат офицеры, расстрелянные по приговору ЧК.
Площадь полна. Епископы, клирики, миряне Ставропольско-Екатеринодарской, Сухумской, Черноморской, Донской епархий – те, кто приехал на Юго-Восточный Поместный Собор. Казаки, горожане, гимназисты, студенты – тысячи людей, которые с мая месяца шли многолюдной толпой по всем станицам Кубани и завершили сегодня на этой площади крестный ход.
С паперти Владимирского храма произнес генерал Деникин горькие слова: «Рушатся устои веры… и во тьме бродит русская душа, опустошенная, оплеванная… охваченная тупым равнодушием. Необходима борьба с безверием, унынием и беспримерным нравственным падением, которого, кажется, еще не было в истории русского народа».
14
Белая Армия двинулась на Москву. Освобождая станицу за станицей, мчался неуловимый 4-ый Донской корпус генерал-лейтенанта Мамонтова. Кавказская армия барона Врангеля продолжала развивать успех. В августе 1919 года передовые отряды ВСЮР встретились с разъездами уральских казаков генерала Толстова у озера Эльтон.
На главном направлении находились «цветные части» генерала Кутепова: дроздовцы в малиновых фуражках, корниловцы с красно-черными погонами, алексеевцы – с бело-голубыми и марковцы с золотым вензелем «М» на черных.
Заняты Екатеринослав, Харьков, Царицын, Воронеж, Тамбов, Елец, Орел. Конные разъезды корниловцев добираются до Мценска, а Алексеевский полк оказывается в пределах Тульской губернии. До Москвы оставалось 250 верст.
Долгожданного соединения с войсками Колчака, которого Деникин признает Верховным Правителем, не состоится. Адмирал оттеснен красными от Волги и бьется под Челябинском. Русская история проходит реперную точку.
…Тульская область так и осталась самой северной позицией, куда дошли добровольцы. Множество мнений существует на сей предмет – и бессмысленное, которому учили в советской школе, об исторической обреченности нетрудовых классов, и мистическое – о вечной борьбе добра и зла и вырвавшихся на свободу бесов; военно-историческое, о разногласиях среди белого командования, предательстве Антанты, моральной невозможности отдать приказ о мобилизации при отсутствии законной власти; обидное – о романтизме интеллигентов, которые пожар раздули, а потом ждали, что он погаснет сам собой, и брезговали брать в руки огнетушитель.
Мне, пожалуй, ближе всего мысль, что в этой катавасии только большевики могли до бесконечности играть на понижение. Только им было ничего, никого не жалко. Полное расчеловечивание. Элиминация всех существующих норм, правил и законов.
Керенского, эсеров останавливала невозможность отдать немцам российские территории, интервентов – устав, зеленые и махновцы грабили с тем, чтобы взять себе, а не просто изгадить.
Только Троцкому могло прийти в голову гнать в бой мобилизованных в Красную армию крестьян заградительными отрядами. Попробуйте представить себе генерала Кутепова в этой роли… Московские юнкера сдают Кремль, потому что не могут допустить, чтобы древние стены были разрушены ударами тяжелых орудий… Через десять лет большевики снесут храм Христа Спасителя и выкинут из московских соборов гробницы русских императоров.
Генерал от кавалерии граф Федор Артурович Келлер – «христианскийрыцарь», прототип булгаковского Най-Турса, возглавлявший в 1918 году оборону Киева, – сказал, когда его вели на расстрел: «Бывают победители, которые очень похожи на побежденных»…
Река Дон
Добровольческая армия отходила за Дон.
Генерал Чеглов ведет Корниловское училище из Ставрополя в Новочеркасск, там они получают приказ охранять Ростов и железнодорожную переправу на Батайск.
Туда же стягивались отступающие от Волги части кавказской армии; войска отходили в Одессу и Крым. Лютая стужа, потемки, от усталости люди ложились на дорогу, падали кони. Пулеметы волокли на санях. Тиф. Сыпняк.
«О, русская земля, ты уже за холмом…»
Разбитая, казалось бы, армия внезапно останавливается на берегу Дона.
15
«Быти грому великому. Идти дождю стрелами с Дону великого. Ту ся копием приламати о шеломы половецкие. тьма свет покрыла»…[9]
Здесь, между Доном и Каялой, 800 лет назад сложил головы полк князя Игоря.
К ночи метель улеглась. Все стихло: степь, небо, гладь, деревеньки, полустанки – мир словно замер и ждал Рождественской звезды.
В окно видна зеркальная поверхность Дона, черный силуэт виадука, и над ним, как северное сияние, как ореол – огни Ростова.
Привалившись к печке, дремлет на соломе смена дозорных юнкеров. В трубе воет ветер. Оттаивают и покрываются капельками воды, как росой, шинели, с английских ботинок натекли лужицы.
Точными, рассчитанными движениями генерал Протозанов разливает спирт из червленой фляги:
– Да, это, конечно, не чугуевская жженка, – вздыхает он, – и здесь, прямо скажем, не Ротонда. Помните, как Шаляпин в Собрании пел?
– Где офицер, там и собрание, – благодушно отозвался Барбович, подвигая ближе сковороду с пышущей жаром яичницей и прозрачными кусками сала, нарезанными крупно, от души.
– Ну что, господа, – следующее Рождество в Москве? – Григорий взял стакан, генералы поднялись, выпили, крякнули, вытерли усы.
Дверь отворилась, и в клубах холодного воздуха возникла сначала спина Москаленки, а затем – дощатый ящик с притороченной к борту елкой; из-за него видна была красная с мороза, довольная физиономия Геннадия Борисовича.
– Добытчик, – с похвалой в голосе встретил его полковник, – где ж ты елку в степи отыскал?
– В городском парке шашкой срубил. Какое Рождество без елки? А большевикам она без надобности, – ответил Москаленко, выгружая консервы и пакеты, всем своим видом показывающие, что в них завернуты батон колбасы, круг сыра, рыбий балык. Все это распространяло забытый запах Елисеевского магазина. Юнкер у печи, не продирая глаз, пошевелил кончиком носа, повернулся и заснул еще крепче.
– Ну, Геннадий Борисыч, на те деньги, что мы тут собрали, такого добра не накупить, – заметил Протозанов.
– Склад помогал ликвидировать, – скромно ответил Москаленко, вытаскивая со дна ящика два серебряных горлышка, – шампанское! А вас, Григорий Трофимович, какой-то офицер спрашивает. Я ему сказал коня у ограды привязать.
Офицер уже заходил. Оживленно отряхивал полушубок, растирал замерзшие уши, топал ногами, стряхивая с сапог снег. Черные американские усики, гладко выбрит – по случаю праздника, видно, глубоко посаженные светлые глаза. Малиновые погоны. Дроздовец.
– Ваня! – радостно встает навстречу Григорий Трофимович. – Вот не ждал! Господа, разрешите представить, – мой двоюродный брат, штабс-капитан Иван Платонович Магдебург.
– Капитан, – заинтересовался генерал Протозанов, – дроздовские части уже в городе?
– Сегодня встали у Мокрого Чалтыря, в двух верстах от Ростова. Я услышал, что переправу держит ваше училище, и подумал, что могу найти Григория – Рождество встретить в семейном кругу.
– К столу, к столу, – потирая руки, позвал Барбович и разлил шампанское по стаканам.
Москаленко приладил елочку на лавке в красном углу хаты. От отмерзшей, расправившей лапы хвои повеяло на них домом, детским весельем, разноцветными свечками, щелкунчиком, ватными слюдяными игрушками…
– Всем хороша елочка, да украсить нечем, – Москаленко отступил на шаг, с сомнением оглядывая деревце, – и звезды Рождественской нет.
– Звезды, говоришь. – задумчиво произнес Григорий Трофимович, отстегнул орден Анны и одел на колючую ветку.
Сверкала, переливалась огнями, бликами елка. Сияли на ней светом взошедшей звезды и воинской славой два персидских Льва с бриллиантами, Белый Орел, ордена Святой Анны, Станислава с мечами, Святого Владимира с мечами и бантом, Святой Анны с надписью «За храбрость», Святого Николая Чудотворца, Святого Георгия…
Помедлив, прикрепил Москаленко на зеленую макушку над всеми офицерскими орденами своего Егория.
Ростов переходит то к красным, то к белым. Белые срывают красные тряпки с балконов и набившие оскомину лозунги, ростовчане мгновенно открывают рестораны, шашлычные, цирк. Красные развешивают на фонарях буржуев – игрушки к сочельнику, как горько шутят притаившиеся за закрытыми дверьми горожане. На станциях горят эшелоны с сахаром, табаком, обмундированием.
Последними оставляют переправу юнкера. Холодно, сыплет крупа, перемешанная с дождем. Намокшая до нитки одежда покрывается ледяной коркой.
Январь и февраль конница Буденного теснит ВСЮР. Бои ведутся под Батайском, Азовом, вдоль реки Маныч, с переменным успехом, с рейдами на Ростов, на Екатеринодар.
…Снежная пыль опустилась и закрыла, как занавес, поле последней в мировой истории конной битвы; последнего прорыва добровольческой конницы, давшего возможность Армии отступить к Новороссийску и продолжить борьбу в Крыму; последней победы конной бригады генерала Барбовича. Батальная картина наполеоновских времен: ровная, покрытая снегом искрящаяся степь, три квадрата бригад, густая лава казаков и вспышки выстрелов с флангов… После четырехдневной скачки, атак, отступлений, движения всадников, тачанок, орудий, которые неудержимо неслись к плавням, к переправам, левый берег Дона был очищен от красных. Добровольцы и донские казаки на еле шедших от усталости лошадях вернулась на свои биваки в Койсуг, оставляя на поле горы собранных, сложенных трупов людей, лошадей, которых невозможно было похоронить в глубоко промерзшей земле.
«И взшел великими скорбями
На Руси кровавый тот посев»
В конце февраля Первая конная, во главе со сменившим Буденного Тухачевским, переправляется через Дон. Добровольцы, оставшиеся в низовьях реки, продолжая отбивать атаки, отступают под ударами советских армий. Оставляют Ставрополь, Екатеринодар, Минеральные воды.
17 марта 1920 года фронт обороны белых разрушен. Главнокомандующий дает приказ отступать за Кубань и Лабу с уничтожением переправ. Ставка переезжает в Новороссийск, запруженный беженцами из Москвы, Петрограда, перепуганными жителями, офицерами, которые все это время отсиживались по тылам и ресторанам.
16
Черное море
Город уже мертвый.
От красных его отделяет два часа и заслон юнкеров. На рейде, освещенная электрическими лампочками, красивая, как открытка с курорта, стоит французская эскадра. Багровое зарево пылает над Новороссийском. Горит все: склады, поезда, улицы, брошенные на тротуаре ящики. Кони мечутся, сбиваются в стаи, топчутся у причала. Пытаются пить соленую воду. Высоко, к палубе перегруженных, осевших набок судов, плещет волна. Черной тучей, безмолвной стеной сбились в порту солдаты, казаки, беженцы. Оцепление еле сдерживает напирающую человеческую массу. Вдруг толпа расступается: с трапа «Екатеринодара», куда только что погрузился дроздовский полк, спускаются вооруженные люди и идут гуськом, держа винтовки наперевес. «Дроздовцы вызваны на позиции, потому что красные прорвались в город», – шепчутся в толпе.
Бронзовый отсвет пожара выхватывает из темноты сосредоточенные, чеканные лица.
– Куда вы? – вскрикивает женский голос.
Молодой штабс-капитан с черными американскими усиками негромко отвечает:
– Поддержим честь юнкеров.
…Стоя у окна гостиницы, генерал Деникин, уже решивший оставить пост главнокомандующего, видит, как от удаляющейся эскадры отделяется миноносец и на полном пару несется к пристани. Гремят орудия и пулеметы, расстреливая вступающую в город красную конницу: генерал Кутепов, узнав, что части, оставленные в заслоне прикрывать эвакуацию, не взял ни один транспорт, развернул «Пылкий» и поспешил на выручку.
23 апреля 1920 года Деникин собирает совещание и приказом № 2299 своим преемником назначает барона Врангеля. Прощается с сотрудниками, конвоем, офицерской ротой.
Врангель проводит переформирование. ВСЮР переименовывается в Русскую Армию. Теперь она состоит из пяти корпусов. Корниловское военное училище расквартировано в Керчи.
[9] «Слово о полку Игореве» (перевод Николая Заболоцкого).
Комментировать