Глава 9. Красная шапочка и серые волки
1
Река Пряжка
В Ленинграде объявили затемнение. Евгения Трофимовна купила синие обои, их склеили рядами, закрепили и повесили на окно, выходящее на Пряжку. По дворам ходили дежурные и кричали: «У вас щель!». Перебои с продуктами, например, исчезновение масла, Евгению Трофимовну с внучкой не коснулись. Их привычный рацион, пшено и чечевицу, пока продавали свободно. Обмороженных бойцов с черными лицами и замотанными руками свозили в госпитали, переоборудованные из детских больниц. На фабриках шили маскхалаты. Студентов-лыжников из института Лесгафта формировали в отдельные бригады. «Раздавим финскую козявку!» – восклицали заголовки советских газет. Мобилизованный в декабре 1939 Борис Савич был отправлен на Северо-западный фронт. Началась финская война.
Сосняком по откосам кудрявится
Пограничный скупой кругозор.
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озер!
Ломят танки широкие просеки,
Самолеты кружат в облаках,
Невысокое солнышко осени
Зажигает огни на штыках.
Советская песня 1939 года,
музыка братьев Покрасс,
слова А. Д’Актиля
Река Вуокса
Шли бойцы в тоненьких шинелях по пояс в ледяном крошеве с трехлинейками в руках под огнем финской артиллерии. Падали в карельских лесах под выстрелами неразличимых «кукушек». Голодали в окружении, отрезанные от единственной железнодорожной линии, по которой поступало на фронт продовольствие. Финны сгребали в штабеля закоченевших в неестественных позах красноармейцев, о смерти которых, по приказу члена Военного совета А. А. Жданова, было запрещено сообщать родственникам.
…Что это было? Бездарность полуграмотного военного командования, которое не умело читать карты и посылало танки на Карельский перешеек, покрытый сетью озер? Запутались в европейских интригах, мелкие шулеры против многоопытных дипломатов типа Риббентропа? Демонстрировали могучесть Красной армии, способной на такие же блицкриги, как и войска Вермахта? Сами не понимали, до какого дна они расточили страну и как шатко все, что возвели на месте разорения?
Финляндия из скромного соседа, немножко испуганного, как и другие скандинавские страны, поджавшие хвосты перед двумя хищниками, превращается в хорошо организованную военную машину. «Суоми-красавица» выступает против СССР в качестве союзника Германии. Оккупация Германией нейтральных скандинавских стран, ввод немецких дивизий на территорию Финляндии, угроза Мурманску и мурманской железной дороге, полная блокада Ленинграда с участием финских войск.
Если встать лицом к Адмиралтейству, то с правой стороны на доме № 14 вы увидите табличку, под ней всегда лежат цветы: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Я люблю задавать московским друзьям «вопрос на засыпку»: почему в окруженном гаубицами городе безопасно было ходить именно по левой стороне Невского? Мало кто знает ответ. Войско маршала Маннергейма за все 900 дней блокады не сделало ни единого выстрела.
Более 130 тысяч убитых бойцов Красной армии – до сих пор историки не сговорились о точной цифре. 26 тысяч перечисленных поименно финских солдат. 25 тысяч раненых красноармейцев, которых, не довезя до Ленинграда, перегрузили в эшелоны и отправили в лагеря в Заполярье. Кровавый бой на улицах Выборга 13 марта 1940 года. Тысячи солдат и офицеров с двух сторон, погибших в условиях мира.
Сержант 7-ой Стрелковой дивизии Борис Савич заткнул еловую ветку за пояс маскхалата. Это была примета, по которой предполагалось отличать своих во время рукопашного боя на улицах города. Полк остановился на окраине Выборга на подходе к железнодорожному вокзалу. Бойцы до утра грелись у костра, ждали, когда саперы разминируют дорогу. Командир роты достал фляжку, разлил по кружкам свою порцию недавно введенных наркомовских ста грамм и, помявшись, сказал:
– Ребята, вы завтра поберегитесь, до 12 воюем, а потом – конец войне.
Однако утром объявили: «Приказ Сталина – выпустить как можно больше снарядов». Финны ответили ураганным огнем. Город пылал, искры мешались с дымом, трещали и рушились деревянные постройки, подожженные факелами. Загорелся шпиль на городской Ратуше, накренился и стал падать огромной огненной стрелой, указывающий на Север. Рядом разорвался снаряд, Борис упал и уже не слышал наступившей тишины и крика: «Мир, братцы, мир!»
Бывший театрал и франт вернулся с фронта с контузией и тяжело подергивающимся лицом. Был комиссован и мобилизации не подлежал.
Финны уходили, оставляя пустые дома, огороды, аккуратные стопки поленьев в сараях, посуду, кладбища, церкви, свежевыпеченный хлеб на столах и горшки со щами. Уезжали на лошадях, велосипедах, лодках, в «бычьих» вагонах, сидя на необструганных скамьях, – замотанные в шарфах до ушей дети, испуганные женщины с наспех собранными сумками и кутулями. Мимо окон мелькали названия станций – Терийоки, Куоккала, Виипури – и исчезали навсегда.
Переступая опасливо порог еще неостывшего жилища, вологодские крестьяне дивились на чужую добротную жизнь: тяжелые гранитные фундаменты, белые ажурные веранды, узкие каналы, яблони с мелкими упругими плодами и длинные красно-рыжие стволы корабельных сосен…
Покроется влажным мхом гранит, зарастут и затянутся ряской каналы, хозяйки, окая, будут хвастаться вечнозеленым финским луком, необструганными досками заколотят ажурные, как бабочкины крылья, окна…
На линии Маннергейма мы собирали грибы. Первой волной, в июне, идут сыроежки. Белые снежные столбики ножек, шляпки, желтые или ярко-красные, как капля на плакате про донора. В июле все усыпано чистенькими сухими лисичками, и только в конце августа, после частых и мелких дождей, появляется настоящий гриб: моховики, подосиновики, белые. Перочинным ножиком снимешь шершавую шкурку с ножки, липкую бордовую кожицу с плотной шляпки, разрежешь пополам и выкладывай сушиться – можно на печку, а можно прямо на улице, на скамейку у крыльца – под «невысокое солнышко осени».
2
Река Нева, 22 июня 1941
«Я не могу даже на четвертый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического чувство страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат, и руки леденеют. Очень страшно, и вдобавок какое это унизительное ощущение – этот физический страх», – признавалась в своих дневниках Ольга Федоровна Берггольц.
Сгорели Бадаевские склады. Незамедлительно ввели карточную систему.
«Покинуть Ленинград» – ничего другого потерявшее голову городское начальство придумать не могло – и людей выгоняли из города буквально на смерть: немцами уже были отрезаны все пути из города.
Евгения Флоровича Долинского вызвали в паспортный отдел и вручили постановление о высылке.
– Хорошо, согласен, – сказал Евгений Флорович, – я – бывший гардемарин, но моя жена чем провинилась?
Затюрканный чиновник оторвал взгляд от бумажек на столе и посмотрел Евгению Флоровичу прямо в глаза:
– Когда-нибудь вы мне спасибо скажете за то, что я выслал вас сегодня и вместе с женой.
Долинские собрали рюкзачки и пешком ушли из города.
«В сентябре 1941 года, за несколько дней до того, как вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, – пишет бывший ШКИДовец Леонид Пантелеев, – меня срочно вызвали – через дворничиху – повесткой в паспортный отдел городской милиции на площадь Урицкого.
Иду со своей повесткой и вижу, что такие повесточки у многих. За столиком сидит человек в милицейской форме.
– Ваш паспорт.
– Пожалуйста.
Берет паспорт, уходит, через две минуты возвращается.
– Возьмите.
И протягивает обратно паспорт.
Раскрываю и вижу, что штамп моей прописки перечеркнут крест-накрест по диагонали черной тушью».
Пантелеев остался в гибнущем городе без прописки – а значит, без жилья и продуктовых карточек. «Домой я тогда не пошел, – пишет он дальше, – а пошел на улицу Декабристов».
Там жили его мать и сестра Ляля; ее взяли истопником в Дом писателей. Тем и кормились. Пути Господни неисповедимы. До войны Пантелеев вдруг увлекся собиранием этикеток на спичечных коробках. Коллекция оказалась практически золотовалютным запасом…
Во время артобстрелов и налетов вода в канале Грибоедова кипела. Печку-«буржуйку» топили остатками мебели и книгами. «Три мушкетера», «Братья-разбойники» – Галя прочитывала каждый том, прежде чем бросить его в печку. «Упырь» А. К. Толстого. «Вы спрашиваете, каким образом узнавать упырей? Заметьте только, как они, встречаясь друг с другом, щелкают языком. Это по-настоящему не щелканье, а звук, похожий на тот, который производят губами, когда сосут апельсин. Это их условный знак, и так они друг друга узнают и приветствуют».
«Дорогая моя Тамарочка! Пишу письмо, а руки леденеют, очень холодно в комнате, поэтому мы идем греться к тете Саше, там иногда протапливают кухню. Галя потеряла хлебные карточки, и мы до первого числа без хлеба, но ты не беспокойся: едим сухари, которые я насушила раньше.
Тамарочка! Не жалей, что мы не рискнули ехать эшелоном к тебе. Вот моя соседка Ефремова поехала с маленькой девочкой Люсей к своим двум старшим детям Оле и Тане в Ярославскую область, и по дороге ее убили. Ребенок остался. Если ехать, то надо было еще раньше, до войны или сейчас же по объявлении войны, но в это время не было эшелонов в вашу сторону. Эвакуировали детей только с детским садом и школой в определенное место, остальным трудно было достать билет и невозможно. Теперь об этом говорить не приходится.
Береги себя. Мы с Галей принимаем все меры предосторожности, – если бомбежка, спускаемся вниз, в бомбоубежище, так все делают. Иногда спим там – конечно, не раздеваясь. Аня и Женя Долинские обосновались в Кирове, а Саша, Оля и тетя Саша плохо питаются и им плохо. Тетя очень плоха?, не слышит и плохо видит, с ней тяжело во время тревоги. Она просит меня не оставлять ее, а я сама боюсь медлить, и ее жаль.
Была у Левиных родных, они живы и здоровы. Левин сынок замечательный мальчик, здоровенький, немного говорит, Левину сестру Асю называет мамой. Левина мама просит, если это возможно, пусть Лева оттуда пришлет детям маленькую посылочку муки и если это возможно, то и ты пришли для Гали валеночки или боты на 34 номер ботинок.
Левина мама просила написать, пишет ли ему мама Киры и где она находится.
Вера кланяется тебе, живет в Озерках.
Галя просит прислать ей твою фотокарточку. Она не учится, школы закрыты. Борис без работы, болеет.
Не беспокойся, еще раз прошу тебя, радио не слушай лучше, а то только расстроишься, послушав его. Если долго писем нет, значит – холодно, писать не могу.
Целую тебя крепко. Твоя мама».
Снаряд, угодивший в соседний дом, выбил стекла в окнах. Соседи с нижнего этажа, Исуповы, взяли бабушку с внучкой к себе. Мария Никитична работала судомойкой в госпитале, который располагался недалеко от Невского, в бывшем Пажеском корпусе. Сутками она мыла котлы, в которых варили овсянку для раненых. Когда каша пригорала, то она соскабливала обгорелки, завернув в тряпку, прятала за пазуху и приносила домой. Их-то и ели Евгения Трофимовна с Галей. Что-то выменивали, потом уже ничего не было.
«Дорогая моя Тамарочка! Сейчас я нахожусь в квартире Марии Никитичны Исуповой, они нас приютили на время холода, т. к. у меня дрова растащили и окна выбиты. Дома жить совсем нельзя, спасибо добрым людям Исуповым, мы пользуемся их теплом, и они Галю подкармливают немного, иначе было бы очень худо, у меня уже ноги и руки плохо работают, не знаю, доживу ли до лета. Очень теперь жалею, что не послушалась тебя и не поехала к тебе.
Тамарочка, напиши письмо заказное на имя Григория Федоровича Исупова и его жены Марии Никитичны на квартиру 107, поблагодари за Галю, скажи, что ты никогда их не забудешь за поддержку Гали.
Тетя Саша умерла. 5 января ее хоронили. Борис, вероятно, где-то пропал что-то не приходит, вероятно, тоже скапустился, он все время хворал.
Целую крепко, твоя мама».
На обороте листа – приписка: «Дорогая мама! Я жива и здорова. Целую тебя. Галя. Пришли посылку».
3
Перед смертью Александра Людвиговна Долинская лишилась рассудка. Неподвижно сидя в комнате, монотонно бормотала: «Таня, иди сюда, я тебя съем». Девочка забилась под рояль и сидела там неделями.
Вероятно, в те же дни (точная дата неизвестна) погиб Николай Аркадьевич Нелюбов.
Сошел с ума Александр Долинский. Несколько дней он простоял в коридоре в платяном шкафу, держась за перекладину, как на распятии, и жизнь медленно уходила из него. У Ольги Долинской распухли и покрылись трещинами ноги. Она оттащила тела мужа и свекрови на кухню, взяла картонку, написала на ней: «Меня зовут Таня Долинская» и повесила дочке на шею. Вывела на лестницу: «Иди, ищи тетю Лину» и. закрыла дверь. Шестилетняя Таня встала как вкопанная на лестничной площадке.
Лина, младшая сестра Ольги Долинской, работала на прядильной фабрике. В тот день она отпросилась проведать сестру. Ее отговаривали – идти далеко, опасно. Добредя до «дома-сказки», она стала подниматься по склизкой, укатанной ледяными нечистотами лестнице и наткнулась на Таню, которая так и стояла с табличкой на груди. Лина погрузила сестру и племянницу на саночки и потащила на фабрику. На следующий день она снова пошла через весь город к их старшей сестре, Нине Рубец. На полу, у открытой настежь двери, Нина выла, скрючившись, над мертвыми мужем и сыном.
Лине удалось поместить сестер в стационар, Таню – в детский сад на фабрике. Девочка уже не вставала. На руках и ногах у нее выросла шерсть. По капелькам вливала Лина племяннице в рот воду с разведенным сахарином. Таня, которую спасла, а потом вырастила тетя Лина, всю жизнь вспоминала и не могла простить себе, что не простилась с матерью.
– К тебе какая-то старушка, – позвала воспитательница.
– Таня, подойди, я пришла попрощаться, – Ольге, Таниной матери, было 28 лет. В дверях стояло страшное, жалкое существо. Девочка заплакала и убежала. Мать умерла на следующий день.
Борис встал на пороге. Ржавое пальто, шея до глаз замотана серым трикотажным шарфом. Треух завязан под подбородком.
– Мама, – сказал он, не заходя в комнату, – отдай мне папины золотые часы.
– Боря, ты все равно не донесешь, потеряешь по дороге, а мне Галю кормить.
– Мама, – произнес он тускло, – посмотри на меня. Я умираю.
Евгения Трофимовна приподняла край матраса, вытащила, звякнув пружиной, бумажный сверток и протянула Борису:
– Возьми.
Он сжал посиневшими пальцами круглый бумажный комок, сунул руку в карман и крепко прижал к телу.
– Галя, – попросил он, не поворачивая к ней головы, – сходи, пожалуйста, наверх, в мою комнату, посмотри, вдруг в письменном столе завалялась папироска.
– Дядя Боря, там одни покойники, я боюсь через них переступать!
– Галя, ты ведь всегда меня любила… и я тебя любил.
Лицо сморщилось, затряслось. Борис заплакал. Повернулся к ним сгорбленной спиной и пошел вниз, по ступенькам, ведущим к черному дверному провалу. Девочка скулила, скрючившись на стуле, а мать стояла, прижавшись лбом к перечеркнутому крест-накрест стеклу.
Борис брел по желтому снегу, шаркая опухшими ногами. У Театральной остановился. Прислонился к стенке дома с ледяными подтеками, медленно сполз, сначала на колени, потом повалился на бок и лежал тихо, как заснувший ребенок; перед его незакрытыми глазами еще несколько секунд стояла белая громада Мариинки, как заиндевелый корабль, который уносил его туда, где смерти нет.
4
Евгения Трофимовна знала, что у нее последняя степень дистрофии. Она взяла Галю за руку и повела в детский распределитель на Покровке. Там ребенка принять отказались: брали только тех, у кого умерли все. Евгения Трофимовна достала оставшиеся от Тамариного перевода деньги и потащилась на барахолки, что на трамвайных путях между Консерваторией и Мариинкой. Купила какую-то детскую одежонку: пальтишко, ботики, серую заячью шапку, снятые, видно, с уже умершего ребенка. Пришла домой, собрала тючок и написала на нем химическим карандашом: Детдом № 84. Завернула конверты с надписанным павлодарским адресом.
– Скажешь, что у тебя больше никого нет.
Бабушка сняла с шеи образок с Божией Матерью и надела на Галю.
– Никогда не снимай. Ложась спать, перекрестись и прочитай про себя «Отче наш».
Галя спускалась по парадной лестнице к разбитому дверному проему. Бабушка стояла на площадке, держась за перила: серое лицо, запавшие щеки, шапка из вылезшего обезьяньего меха. Девочка шла, оборачивалась и махала, махала рукой…
5
В середине апреля, когда ладожский лед начал таять, оставшихся в живых детдомовцев отправили из Ленинграда по «Дороге жизни». Сверху на детей набросали тюфяки, чтобы хоть так обезопасить их от осколков. Под колесами грузовиков хлюпала талая вода. Ближе к берегу пришлось идти пешком по колено в морозной жиже: лед мог не выдержать тяжести груженых машин.
На Большой земле подкормили и пересадили в поезд, составленный из вагонов для скота. Путь лежал в Краснодарский край, в станицу Лабинская. Галя сидела на нарах в костюме Красной Шапочки, который бабушка сшила для школьной елки, единственной налезшей одежонке: черный жилет, полосатая юбочка и чепчик с завязками.
У одной девочки оказался с собой резиновый мячик. Его разрезали, и в половинки набирали воду.
«Дорогая мамочка! Я эвакуировалась с детдомом на Северный Кавказ. Когда я туда приеду, дам телеграмму. Бабушка боялась, что не доедет, и не поехала. Когда я тебя увижу, то все расскажу.
В Вологде нас поведут в баню и пропустят через изолятор. Едем в теплушках, на одних нарах 12 человек. Пишу неразборчиво, потому что поезд едет и всё трясется.
Очень спешу: ночью будем в Вологде, а мне надо написать еще бабушке, она, наверно, беспокоится. Попроси, чтобы тебя отпустили за мной. Целую тебя крепко».
Приписка по самому краю листа: «Телеграфируй бабушке, что я в Вологде – у меня больше нету конвертов».
До Лабинской добрались к июню.
В те дни в Ленинграде умерла Евгения Трофимовна Савич. Ей было 59 лет.
«Дом-сказка» погиб: в 42-ом от попадания зажигательной бомбы в нем начался пожар, который продолжался несколько дней и уничтожил большую часть здания. Тушить было некому. Дом на углу Пряжки, в котором жил когда-то Блок, тоже разбомбили.
«Дорогая мамочка! Я нахожусь на Сев. Кавказе. Сейчас на рынке продают фрукты, а у меня нету денег. Если можешь, вышли, как только получишь письмо».
В Лабинской детдомовцев с воспитателями поселили в пустующем здании школы на улице Сталина.
Топчаны, посредине столик. Вечером, когда воспитатели гасили свет, кто-то обязательно начинал плакать, кто-нибудь из маленьких, чаще всего Нина Егорова.
– Что ты плачешь, Нина?
– Маму вспомнила.
Вслед всхлипывала Валя Михайловская:
– У меня была маленькая сестренка, я ее обижала, не играла с ней, когда она просилась, а теперь ее нет.
Плач тоненько подхватывала Ира Малявкина, избалованная, видно, была девочка, теперь-то не перед кем было капризничать. Галя садилась на топчан, поджав ноги:
– Тише, девочки, послушайте, – и заводила. – За лесами, за долами, за широкими морями. Против неба на земле, жил старик в одном селе. У старинушки три сына.
Дедушка Миша всегда утверждал, что ребенку читать можно все – он сам отделит лишнее и впитает нужное. К тому времени Галя впитала много: «Морской волчонок», «Всадник без головы», «Аэлита», «Ашик-Кериб», сказки Шарля Пьеро – только не про Красную шапочку, не про бабушку и домашние пирожки! Скакал по центральной улице Лабинской Морис-Мустангер, кружили в вальсе между кроватями Наташа с Андреем Болконским, в ногах сворачивалась Белая кошечка. Затихала Нина, переставала всхлипывать Валя, сопела, подложив ладошки под щеку, Ира.
Галя беззвучно плакала, уткнувшись в подушку стриженой головой.
«Мне детский дом опротивел. Тут находиться, как в тюрьме: ни сесть, ни встать без спросу. Ребят оставляют без обеда, без завтрака. Говорят, что нам дают вдосталь, а сами дадут утром стакан кислой пахты, вот и всё молоко.
За ребятами приезжают родные и забирают. Попросись, чтоб тебя отпустили приехать за мной».
Апрель 1940 года. «Сообщаем, что Ваше заявление об отмене высылки, адресованное в НКВД СССР, рассмотрено, в ходатайстве отказано».
Июнь 1941 года. «Сообщаем, что Ваше заявление об отмене высылки, адресованное на имя тов. Берия, рассмотрено, и в ходатайстве отказано».
Ноябрь 1942 года. «Сообщаем, что по Вашей жалобе Лен. гор. прокуратурой рассмотрено дело об административной высылке Вас из г. Ленинграда. Ходатайство оставлено без удовлетворения. Высылка была проведена правильно, т. к. Вы являлись женой, совместно проживали на одной жилплощади, на полном иждивении НАУМОВА Т. В., осужденного за контрреволюционную деятельность. Оснований для отмены высылки не имеется.
Начальник отдела по спецделам Григорьев.
Прокурор отдела Сорочин».
Не было никаких звуков, кроме рева мотоциклов. Дым стелился над низкими крышами, пахло паленой бумагой и бензином. Стальные каски закрывали лица: страшные трехколесные чудовища неслись по улицам станицы. Школа сгорела за день до того, как в Лабинскую вошли немцы. «Несколько дней перед оккупацией дым стоял над станицей – это жгли архив». Из РОНО пришло истерическое распоряжение – детей бросить, спасаться самим, удирать с оккупированных территорий.
Детдомовцы жались друг к другу, прятались в брошенных без охраны колхозных садах. Те, кто побойчее, стучались в окна к станичникам, просили поесть. Им сыпали семечки. Фруктовые сады ломились от несобранных плодов – яблоки, абрикосы, сливы. Галя с Надей собирали груши в подол, огородами пробирались к маслозаводу. Двери были распахнуты, на втором этаже на железном полу стояли огромные чаны. Девочки забирались по лесенке наверх и ели груши, макая в постное масло.
Александра Алексеевна Каверзнева, завуч детского дома, осталась в Лабинской. В уцелевшее от пожаров и не занятое под нужды нового начальства каменное здание детского садика она собрала по садам и огородам разбежавшихся детей. Немцы обустраивались всерьез и надолго. Открыли комендатуру, полицейский участок, посреди площади установили виселицу, в здании школы появился клуб, где вечерами танцевали офицеры, загоняя туда сельскую молодежь.
Одно немецкое слово Александра Алексеевна знала: kinder. Найдя среди учебников русско-немецкий разговорник, она решилась пойти в комендатуру. Ей разрешили использовать здание и выдали вид на жительство – право на жизнь ей и сотне ленинградских детей. Порядок есть порядок, и директорствовать над детским домом прислали герра Богуша. Маленькая головка, бледное истовое лицо, тощий, невысокий – на чистого арийца он не тянул, однако характер демонстрировал нордический. «Даром никого кормить не будем», – заявили в комендатуре, и герр Богуш организовал трудовой лагерь. Детей обрили наголо. «Мне здесь волосы не нужны, – объяснил загоревавшим девочкам герр директор, – если я кому захочу дать подзатыльник, то зачем мне кудри». Немцы отбирали овец у станичников, мясо отправляли в казармы, а кости и кожу привозили в детдом. Из костей детям варили бульон, а из шкурок им полагалось шить смушковые шапки. Младших мальчиков посадили ремонтировать обувь, возить воду, колоть дрова, а девочек – прясть и вязать. «Каждый получает по заслугам», – говорил герр Богуш. В кабинете на стуле был натянут резиновый обруч. Провинившегося вызывали в кабинет, и немец назначал наказание. Грыз семечки – один удар, запачкал пол – два удара. Резиновый обруч свистел в воздухе, и на спине вспухал красный рубец.
Каждому ребенку был присвоен номер, его полагалось носить нашитым на левой стороне груди. У Гали был 74. Голубыми нитками она вышила на клочке тряпки цифры и ровненькими стежками прикрепила к рубашке.
Из распотрошенных матрасов и подушек воспитательница вынула вату и показала девочкам, как делают ровницу. Вечерами дети собирались в комнате у Александры Алексеевны, зажигали лучину и вязали носки мальчикам, занятым на уличных работах. Галя с Надей начинали тихонько петь – «Ой, Днипро, Днипро», «Ночь над Белградом тихая»…
– Тише, тише, ребятки, – останавливала их воспитательница, – тише, нам надо выжить.
…Вольга-Вольга, мутер Вольга,
Вольга-Вольга, русьлянд флюс…
Из комендатуры поступила разнарядка выявить всех евреев и отконвоировать в полицию. Александра Алексеевна уже знала, что шепотом передавали друг другу станичники: у колхоза «Красный форштадт» после страшных мучительств зверски убили несколько сотен евреев, согнанных из окрестных сел. Яше и Мише Плавникам поменяли фамилии, без фантазии, на Ивановых. Эльзу Сбриджер можно было назвать хоть Петровой, хоть Сидоровой, но характерная внешность выдавала ее с первого взгляда. Девочку прятали в сарае.
Три дня мимо окон детского дома гнали стада: коровы, быки, лошади, овцы, свиньи – богатая была Кубань. Герр Богуш исчез. С линии фронта, которая приближалась к станице, доносился гул. Морозной бесснежной ночью 1 февраля 1943 года в станице никто не спал. Около детского дома остановился грузовик, из него выскочили двое немецких солдат с лопатами и начали копать яму. Александра Алексеевна поняла: бомба. Она выбежала на улицу и кинулась к солдатам: «Киндер! – Кричала она. – Киндер! У тебя тоже есть дома киндер!» Она ползала на коленях, цеплялась за полы шинели, плакала, размазывая по лицу землю. Солдат оттолкнул ее, бросил лопату и побежал к машине. Его полк отступал, и некому уже было спросить с него, почему он оставил не взорванным детский дом.
Наутро вошли наши.
После войны Александру Алексеевну объявят пособницей и арестуют за «сотрудничество с немцами». Миша и Яша Плавники-Ивановы, курсанты военно-морского училища, будут биться, слать запросы, ходить по инстанциям, доказывать, что только благодаря ей сто ленинградских детишек остались живы. «Ваше письмо принято во внимание», – будут отвечать им через окошечки тетки с пустыми рыбьими глазами.
6
Река Кама
Когда немцы подходили к Москве, Александр Людвигович с женой эвакуировались на Урал в город Камышов, где жили родственники Евгении, жены их сына Игоря. Александр Людвигович сразу пошел преподавать в школу. Игоря мобилизовали, младшая дочь Галина, которая к тому времени окончила Медицинский институт, с первых дней войны служила военным хирургом на санитарном поезде.
7
Река Ловать
Участок Северо-Западного фронта под Старой Руссой: изрытая бомбами и снарядами земля да останки нескольких деревень – бревна пошли на накаты блиндажей. По ту сторону реки Ловать врылись в землю немецкие части…
Игорь Александрович Савич командовал батареей 76-миллиметровых пушек о шести лошадях и девяти человек прислуги при каждом орудии.
«Свои пушки я укрыл в овраге в трех километрах от передовой, сам же устроил наблюдательный пункт под самым носом у немцев, на крутом берегу Ловати рядом с окопами пехотинцев 27-ой особой стрелковой бригады…
Дорогу Демьянск-Старая Русса перерезать не удалось. Не успели и закрепиться – налетела воющая немецкая армада и перемешала все под собою: лошадей и людей. Во время паники я чуть было не лишился своей батареи, за которую отвечал головой: в мое отсутствие (бомбардировка застала меня среди пехотинцев) растерявшийся политрук, капитан по званию, заметив гибель более половины лошадей, распорядился выбросить замки в болото и оставить тяжелые пушки на произвол судьбы.
Угрожая пистолетом, я заставил растерявшихся артиллеристов отыскать в болотной жиже замки, впрячь орудия в уцелевших лошадей и совместными усилиями увезти их на прежнюю позицию в отдаленном овраге…
…Серия немецких снарядов накрыла аэросани – машину малополезную в войне, проезжавшую мимо артиллерийской позиции. Аэросани загорелись. Расчет бросился спасать пострадавших. Подбежал и я, как вдруг взорвался бензобак, и меня окатило с головы до ног жидким пламенем».
Бензин не тушат водой или снегом. Он потухает только от черного дыма горящей одежды, человеческой кожи и мяса. На Савича что-то накинули. «Так я погорел» – заключил рассказ Игорь Александрович.
Восемь месяцев капитан Савич провел по госпиталям. Ничего не видел: обгорело лицо, уши, руки. Глаза открыл в Ярославле. Рядом сидела жена.
8
Ладожское озеро
Галина Александровна Савич оставила воспоминания: неразборчивый, как у всех медиков, почерк, специальные термины, стихи…
«Ленинградский фронт. В наш госпиталь непрерывной волной прибывают раненые. К нам поступали бойцы с ранениями коленного и тазобедренного сустава. В дни прорыва блокады Ленинграда весь наш коллектив, несмотря на бессонные ночи, работал с особым подъемом. Многое нам тогда удавалось. Над многим крепко приходилось задумываться. Особенно огорчало тяжелое течение ранений тазобедренного сустава. В инфицированных случаях обычно приходилось производить резекцию сустава. Но даже при этом очень быстро возникал остеолиз костей таза, сепсис, появлялись пролежни, присоединялось воспаление легких.
Умирало 75 процентов раненых. Как с этим бороться? Обычно раненым накладывалась гипсовая повязка.
Мысль пошла по такому направлению. Очищение раны было явно недостаточным. Гной стекал на спину через слабо защищенную вертлужную впадину. Высокая гипсовая повязка сдавливала грудь, затрудняя дыхание. Отсюда, как нам думалось, возникали осложнения. И мы решили отступить от незыблемой до того военно-полевой доктрины. До ликвидации тяжелого состояния вели таких раненых без гипса. Каждый день купали их в ванне с мылом. Промывали раны под давлением гипертонического раствора или раствором антисептического вещества – амаргена. Придумали специальные подставки, на которые помещали отведенную ногу при повороте раненого на бок. Несмотря на то, что на каждого врача и сестру приходилось от 100 до 150 раненых. Это при непрерывном поступлении эвакуированных из Ленинграда.
Большое количество тяжелораненых требовало постоянного переливания крови. Самолеты поставляли кровь нерегулярно. Пришлось срочно организовать донорскую группу из числа работников госпиталя. Создав специально бригаду по переливанию крови, наши девушки, сестры производили от 100 до 200 переливаний в день. Преимущественно использовался капельный метод переливания крови с физиологическим раствором. Всегда стояли 30–40 «скворечников», как раненые называли кружки Эсмарха с капельницами, наполненными кровью. Истощенным и обезвоженным раненым приходилось переливать кровь даже в яремную вену, т. к. нередко вена локтевого сгиба становилась непроходимой. И как же велика была наша радость, когда раненые стали на глазах оживать. Раны быстро очищались, пролежни исчезли, воспаление легких стало редким исключением. Количество гемоглобина с 22–28 становится равно 40–50!
На лицах вверенных нам бойцов появились улыбки. Нередко в палатах слышались песни. Сестры-герои ликовали. Были еще смертные случаи. Иногда приходилось оперировать вторично. Все же это была уже некоторая победа. Вспоминается, с какой гордостью раненый И. после снятия гипса с палочкой прошел по палате.
Смертность вместо 75 % стала составлять 22 %.
К этому времени войска советской армии начали вести наступление по всему фронту. Количество раненых увеличилось.
Весной 1944 года на Съезде фронтовых хирургов (к этому времени мы были уже на третьем прибалтийском фронте) от лица нашего коллектива мне выпала честь докладывать о клинике и лечении огнестрельных ранений тазобедренных суставов. Этот съезд на всю жизнь останется в памяти. Еще шли бои, приходилось быстро передвигаться и часто менять расположение госпиталя.
Озлобленный враг сметал все на своем пути. Приходилось работать в сараях, землянках. Но наше командование сумело организовать съезд под Ригой. 10 врачей могли поделиться своими успехами, вместе разрешить вопросы.
А как нас принимали! После палаток и наспех поставленных на козлах щитов мы спали на настоящих кроватях. А вечером мы впервые за годы войны попали в театр. Нам был дан спектакль «Свои люди – сочтемся». А затем Восточная Пруссия, Южный Сахалин. И лишь в 47 году работники нашего госпиталя вернулись к своим гражданским специальностям. Я начала работать в институте, снова любимое дело, снова студенты и научная работа, но все уже осмысливаю иначе».
Река Москва
После войны московские Савичи вернулись в столицу. Жилья не было, поселились в бараке. Тимирязевка, куда сразу вышел на работу Александр Людвигович, имела неприглядный вид: «Давно не крашенные корпуса, сбитые осколками зенитных снарядов верхушки деревьев в парке, полчища сорняков на когда-то ухоженных полях».
Не сразу вернулся к себе на кафедру Игорь Александрович: обожженная кожа на лице заживала медленно.
Сменив военную форму на платье, Галина Александровна свободное время проводила в компании молодых поэтов, в отпуск ездила в Коктебель, сама кропала стишки и покупала модные лодочки.
9
Река Нева
В мае 1945 года детдомовцев, которым уже исполнилось 15 лет, отправили обратно в Ленинград.
Одетые в одинаковые серые гарусовые кофточки из американских посылок, девочки стояли в ряд в коридоре. Вдоль строя шел начальник ФЗУ, внимательно их оглядывая: «Ну что, девчата, кто к нам в фабзайцы пойдет?» Галя и Надя спрятались за дверью. Галя понимала, что ее подружке, да и ей самой, ослабевшим от голода и дизентерии, смену у станка не выстоять… К оставшимся семи девушкам обратилась директор швейного ремесленного училища: «Швейная специальность – хорошая, полезная. Даже если вы потом не останетесь работать на фабрике, все равно в семье, для себя, женщина должна уметь шить». Галя и Надя вышли из-за двери.
Училище располагалось прямо на фабрике «Большевичка». Девушки работали в цехе ремесленников и жили в общежитии. Директор училища, конечно, оказалась права. Работа на конвейере была нелегкой, но их кормили три раза в день, дали по койке, а главное – разрешали брать обрезки сукна. Быстро научившись мастерству, Галя и Надя сшили себе бурочки, кромочкой закрыли шов, а внутрь подложили кусочки меха: это было гораздо теплей и симпатичней, чем сапоги из свиной кожи, которые им выдали на складе.
Как-то в цехе выдали работницам квадратные брезентовые перчатки, уродливые, но зато на заячьем меху. «Девочки, – предложила Галя, – давайте вынем мех, подберем по цвету и сошьем муфточки». Так все группа и бегала на свидания – шинель, бушлат, черный беретик с молоточком и заячья муфточка с помпончиками.
Всего лишь у нескольких девочек остались квартиры – управхоз сберег или кто-то из родственников уцелел. Однажды «домашняя» девочка принесла коробку из-под духов: пожелтевший картон с красивой дамой из нездешней жизни и дно с изящным контуром флакона, затянутое бежевым бархатом. Галя к тому времени так наловчилась, что, наверное, могла бы натянуть хрустальную туфельку не только на ногу старшей сестры, но и на капрала. Черный беретик заменила модная бархатная шапочка.
Пуговки обшивали нитками, вязали кружевные воротнички. В таком «облагороженном» платьице было не стыдно пойти в театр, в любимую Музкомедию – «И снова туда, где море огней!»…
«Дорогая моя мамочка! Я учусь сейчас хорошо, работаю на фабрике. Я уже шить немного научилась, и если мне что-нибудь надо, то шью себе сама. Мамочка, как бы я хотела быть сейчас с тобой. Ты, наверное, понимаешь, как мне тяжело жить одной в такое время. Сейчас очень холодно, сегодня было 37 градусов мороза, а в нашей комнате испортилась печка и топить совсем нельзя, даже вода замерзает.
Мама, сейчас получила твой перевод, как раз когда пишу письмо. Сколько же тебе приходится работать, чтобы присылать мне деньги, ты уж лучше не присылай.
Завтра у нас праздник: день выборов в Верховный Совет, уже на улицах повесили флаги. А с 15-го февраля начнутся испытания по теории и по практике. Я уже сшила самостоятельно второе дамское пальто.
Когда мне бывает очень трудно, я думаю, что у меня есть мама, а может быть, и папа…»
10
Прямо напротив училища, на Обводном канале, с утра до ночи гудела барахолка. Галя крепко сжимала в кармане кошелек: 40 рублей собственной зарплаты и 100, которые прислала мама. Как раз хватило на баретки – коричневые полуботиночки со шнурочками! Вообще-то мама посылала деньги на билет, но билетов на Павлодар в кассах все равно не достать.
Они не виделись десять лет. Тамара Михайловна оставила дочь в Вологодской области семилетним заморышем.
Добиралась, как придется – на угле, на подножках, на вагонах, под вагонами. На третьи сутки, измазанная угольной сажей, стала похожа на беспризорника. Маме показываться в таком виде девушка не собиралась. Сойдя за две остановки до Павлодара на разводной станции, Галя нашла колонку и, остановив пробегавшую мимо девчонку, попросила покачать воду. Блестящие пепельные кудри высохли на казахской жаре в одну минуту. Спрятавшись за станционный сарай, Галя достала из тючка бережно сохраненный «костюм физкультурника», выданный ей как участнику физкультурного парада: шелковая рубашечка и ситцевые шорты, умело перешитые в юбочку, беленькие носочки и новые баретки. «Дорожный костюм» свернула в тючок. Билет на электричку купила в кассе, как послушная девочка. Две остановки просидела на деревянной скамейке, не прислоняясь, чтобы не испачкаться. Вышла на перрон, огляделась и увидела, как вдоль поезда навстречу ей бежит белокурая женщина с красным, сгоревшим на солнце лицом: «Мама!»
11
Пасмурным весенним днем 1948 года Тамара Михайловна Наумова сошла с поезда на Московском вокзале. Бежевое пальто с шалевым воротником из вылезшей кошки, зеленый шарф, беретик, замотанные газетой ноги всунуты в боты.
Везла из Павлодара мешок муки, распрямив, спала на нем, как на матрасе. В жестяных банках волокла казахское масло с горьким полынным привкусом. Погрузили на такси мешки и поехали в Озерки к Вере Скробовой, подруге Тамары Михайловны еще с юности.
В комнатке-трамвайчике, где вдоль стенки стояли кровать и столик, расставили козлы, на которых и спали мать с дочерью. Тамара Михайловна пекла на керосинке пресные лепешки из привезенной муки, тем и кормились. Ходила по городу, искала место. Работу не давали, потому что не было прописки, прописку не ставили как безработной. Наконец, удалось получить вид на жительство. Устроилась на шлакоблочный завод счетоводом. Дали две коечки в двухэтажном бараке. Там уже стояло 25 кроватей, сдвинули, поставили еще две. Ели алюминиевой ложкой с перекрученной ручкой из поллитровой банки по очереди. Будильника не было. Чтобы не проспать, поднимались в 5.30, когда по радио начинал стучать метроном.
Пролетело полгода – временная прописка истекла. На работе сократили. Вновь негде жить. Вечерами Тамара Михайловна с огрызком карандаша в руке листала газету, читала объявления – мало ли, вдруг подвернется работа. Неожиданно в какой-то заметке мелькнуло знакомое имя – Глеб Осипович Погребцов. Папин ученик из Белой Церкви! Наутро пошли в адресное бюро, узнали адрес, написали письмо. Глеб Осипович ответил незамедлительно, дружелюбно и ласково. «А помнишь, Тамара, книжку «Горе от ума» в бархатном переплете, с золотым обрезом, которую мы всем классом преподнесли Михаилу Людвиговичу? Уж, наверное, не сохранилась».
– Не сохранилась, – вздохнула Тамара Михайловна, – если бы только книга…
Глеб Осипович рад был после всех потерь встретить знакомого из юности человека. Пригласил в гости.
Жилось ему тогда трудно. Жена умерла родами, на руках – шестимесячная Наташа; старшей дочке 13 лет. На работе советуют отдать младшую в детский дом: девочка маленькая, тяжелый рахит, ему, с его постоянными разъездами по совхозам, самому не справиться…
…Портрет покойной жены всегда стоял на рояле. Глеб Осипович уже в 60-е увлекся фотографией, в темной кладовке устроил лабораторию. В жестяном подносе плавал перевернутый купол Троицкого собора, залитая водой набережная Фонтанки; сверху с бельевой веревки свисали прозрачные перекрученные пленки и коньки на связанных шнурках, в углу стояли лыжные палки, швабра, полотер; пахло химией и ваксой для полировки паркета. Много курил. На огромном, занимавшем полкомнаты столе с резными краями, в мраморной пепельнице с орлом всегда дымилась папироса; он сидел во главе стола в судейском кресле с потертыми подлокотниками; к обеду Тамара Михайловна ставила перед ним хрустальный графинчик и подавала чай в серебряном подстаканнике в виде витой черненой змеи. Глеб Осипович был прирожденный скульптор. На низком подоконнике окна-эркера, в деревянном ящичке хранились тонкие, похожие на скальпель, ножи, ими он вырезал из глины ушастые морды химер. Выучиться не удалось, под нажимом родителей получил профессию агронома, чем и спасся. До конца жизни он всегда носил с собой маленький мешочек с черными сухарями, нарезанными ровными квадратиками. Когда Глеб Осипович умер, на антресолях нашли седло, шпагу и дуэльные пистолеты Лепажа…
Тамара Михайловна поселилась с Галиной в Климовом переулке, в небольшой неухоженной комнате, забитой гамбсовской мебелью красного дерева. Наташа спала в чемодане. Сосед из комнаты при кухне рубил топором дверь с латунными ручками и вопил: «Ссыльная сволочь!».
12
Тамара Михайловна поменяла фамилию. Буквально на следующий день отправила Галю в Москву: «Езжай к дедушке Саше, расскажи ему, как мы все это пережили. Узнай, как они». Дверь открыла Галина, дочь Александра Людвиговича. Увидев молоденькую девушку, она решила, что это ученица – дом Савичей всегда был полон учеников, студентов, молодых друзей Галины и Игоря.
– Александр Людвигович на работе. Вы подождете или что-то передать?
– Я – Галя Наумова.
Затормошили, закрутили, заласкали, заговорили. Постелили на диване в большой комнате, напекли печенья.
– Галочка, ты тоже театралка? – Тетя Галя принесла билеты в МХАТ на «Синюю птицу».
Галя восхищенно, но с некоторым сомнением глядела на длинное вечернее платье, в котором появилась из своей комнаты тетя – как в нем в трамвай?
Галина Александровна сняла с бельевой веревки прищепки, подтянула юбку, ловко защипила ее складками у пояса и накинула сверху пальтишко…
– Галочка, прикрой меня, – смеясь, Галина Александровна отцепила прищепки, сунула их в карман и протянула гардеробщику куцее пальтецо. Повернувшись к зеркалу, поправила прическу и достала из бисерной сумочки бинокль цвета слоновой кости с золотым ободком: «Нищий, а с гонором»…
Утром дедушка Саша ушел на лекции, а к Александре Николаевне явился ученик. Она учила соседского Ванечку русскому языку. Услышав непонятные слова, мальчик сокрушенно кивал головой и приговаривал «Дура ты, дура».
– Бабушка, как же ты позволяешь ему так с тобой разговаривать? – удивлялась Галя.
– Как же я ему скажу, что это нехорошо, – объясняла Александра Николаевна, – если у него в семье все так говорят? Как же его сразу огорошу? Он мне доверять перестанет. А без доверия между учителем и учеником ничему не научишь. Я потом постепенно все ему объясню…
…Вспоминает Лариса Савич, жена старшего внука Александра Людвиговича.
«Учительская карьера Александра Людвиговича сложилась блестяще. Кроме основной работы в Тимирязевской академии, он преподавал в МГУ и никогда не оставлял школу. Получил все звания, какие только давали учителям. Александр Людвигович для целого поколения педагогов был светилом. От моей классной руководительницы я узнала вот какую историю: в начале пятидесятых Александра Людвиговича вызвали в первый отдел. Кто-то донес, что он «в своих лекциях неверно оценивает роль Великой Октябрьской Социалистической Революции и приуменьшает роль КПСС в образовании молодежи, а именно – критикует конституцию».
… – Тебе что, советская конституция не нравится? – подполковник цедил сквозь зубы, глядя на учителя круглыми совиными глазами. – В лагеря захотел?
– Если вы имеете в виду высказывание из моих лекций, то я цитировал Максима Горького, великого пролетарского писателя.
– Ты мне тут не крути!
– Говорю, как есть.
– Как есть говоришь? Ну-ну. Принеси мне к утру эту книжку, и чтоб в ней было именно так написано, как у меня здесь. – Он ткнул пальцем в листок, на котором печатными буквами был написан донос. – Не принесешь – сядешь.
Всю ночь в учительской горел свет. Коллектив, включая учителя физкультуры, изучал собрание сочинений Горького. Никогда, наверное, не было у великого пролетарского писателя таких внимательных читателей. К шести утра Александр Людвигович нашел: «Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции и революции делают, а самопознание».
– Я тогда училась в начальной школе, – продолжает рассказ Лора Савич, – но однажды и мне довелось услышать его лекцию. Он уже не преподавал ежедневно, приходил редко, и на его лекции в актовом зале собиралась вся школа. В первом ряду сидели учителя, напротив сцены – Александра Николаевна, которая всегда сопровождала мужа, с белым воротничком, заколотым камеей и убранными в узел седыми волосами. Он поднялся на сцену. Невысокого роста, с небольшой седеющей бородкой, худощавый. «Типичный учитель, ничего особенного», – подумала я. Он заговорил, и мы замерли, мы открыли рты, слушая заворожено его живую, наполненную, классическую русскую речь:
– Я буду говорить сегодня с вами о любви…
…«Жизнь сама по себе очень разнообразна – это своего рода калейдоскоп, люди должны в ней принимать различные виды и цвета. Но часто они сами не хотят занять в этом калейдоскопе своего места, которое присуще только им одним, а предпочитают становиться на одно место с другими, не желая или боясь отличаться от «других, всех». Каждый человек должен идти своей собственной дорогой, чтобы внести в жизнь хотя немного своего. В противном случае он в огромном жизненном механизме только маленький гвоздь. Это все вспомните, когда не будет двух братьев». (Подпись на фотографии Михаила и Александра Савичей, 29.08.1903 г.).
У него был рак; больше двух лет он провел в темной комнате, не вынося света. Жена ухаживала за ним. Умерла первая, у нее было слабое сердце и высокое давление. Он лежал, отвернувшись к ковру на стене, и все звал ее: «Шурочка, Шурочка»…
…«У нас с тобой есть что-то такое хорошее (в чувстве нашем), что делает встречу особенно дорогой и памятной.
В ней мне чудится и огонь, и солнышко и что-то сладкое, идиллическое. Что делать – я не «реалист», доля сентимента во мне есть-таки.
Вот, видишь, солнышко, золотое мое, ты не любишь, когда я долго не пишу. Да что же делать, когда не могу я всего высказать. Я не умею вести таких разговоров, а могу, хочу и умею любить». (Из письма жене 04.07.1906 г.)…
13
Галина подружка, приходившая до войны к ним на Декабристов заниматься музыкой, сказала ей при встрече, что видела их фортепиано у соседей снизу. Тамара Михайловна подала в суд.
– Гражданка Наумова, можете ли вы доказать, что инструмент доподлинно ваш?
Была особая примета. Когда инструмент покупали, рядом крутилась какая-то девочка и незаметно выцарапала на нем гвоздиком свое имя: «Катя». Как ее тогда ругали, как огорчались, а сейчас – пригодилось!
Фортепиано вернулось к хозяйке. Но ни разу больше она за него не села.
…Один раз не выдержала. Склонившись над штопкой, терпеливо слушала, как уже взрослая внучка (а именно – я) бездарно выстукивает Шумана. Вдруг встала, подошла к роялю – перебитые пальцы пролетели по клавишам… – что это было – Лист? – она захлопнула крышку и сказала:
– К черту все!
«Я не доживу, Галя, но когда-нибудь, когда их погонят, ты будешь гордиться, что твой отец был среди тех, кого расстреляли, а не среди тех, кто расстреливал».
14
Бухта Золотой Рог, декабрь 1955
Сопка на окраине Владивостока. Улица Третья терраса – на самой ее макушке. Чтобы добраться до нее, надо вскарабкаться по деревянной лесенке, миновать Первую и Вторую. На небольшой впадине дом типа барака.
Галя закутала дочку в стеганое розовое одеяльце – подарок дедушки Саши: «Сиди, Лена, не высовывайся», – и выскочила за углем во двор. Над сопкой, чуть ли не задевая голову, висели снежные облака. Хозяйка, 92-летняя старуха, которая в светлые годы своей юности работала у Калинина и каждый разговор начинала словами: «Вот когда я заведовала кассой взаимопомощи у всесоюзного старосты.», еще с вечера жаловалась на скрип в коленях и грозилась пургой. Галина Владимировна разожгла плиту и поставила на конфорку бак с водой. За окном повалил снег…
Молодой лейтенант, выпускник Ленинградского военно-морского училища (бывшего Морского корпуса) взбежал, придерживая фуражку, вверх по деревянным ступенькам к Третьей террасе. Его корабль утром пришвартовался в бухте Золотого Рога после шестимесячного плавания. Вопреки его ожиданиям, молодая жена не встречала моряка на пороге. Порога тоже не было видно. Да сам домик исчез! На его месте возвышался огромный сугроб. Прихватив в соседнем дворе лопату, Константин Антонович раскидал от окна снег, стер рукавом шинели ледяную изморозь на стекле и заглянул внутрь. Там Галя что-то шила или вышивала, в чемодане с ободранными углами спал, завернутый в одеяльце ребенок, над плитой сохли пеленки, чепчик с завязками, фланелевые ползунки. Крышка на эмалированном чайнике запрыгала, затанцевала, из носика повалил густой пар. Галя воткнула иголку в шитье, поправила упавшую на лоб пепельную волну и подняла голову.
Черная речка, Комендантский аэродром, окраина Ленинграда, 1987
Реденький, пыльный лесок сползал с холма прямо к новостройкам. Однообразные коробки ровным геометрическим узором линовали бывший комендантский аэродром. Узкая бетонная дорожка вела к обшарпанному угловому зданию. Будка-автомат у входа, скамейка со сломанными перекладинами, пара чахлых кустов. Посреди каменистого двора – кирпичная школа, окруженная сеткой-рабицей, прогнувшейся, как пружинные матрасы. Вихрь кружит по двору опавшие листья.
Темнеет. Желтый кружок света из железного ковша лампы падает на блеклые буквы. Четыре проложенных копиркой листа ползут из-под каретки пишущей машинки «Эрика». В чашке темной полосой оседает остывший чай. Хорошая чашка, старинная, из сервиза «Голубые мечи». Еще бабушкина.
Переплетенные в красный дерматин тонкие листы папиросной бумаги: «Архипелаг ГУЛАГ», «Мастер и Маргарита», журнал «Континент» с моей статьей, свернутая в трубочку и перевязанная черной аптечной резинкой «Хроника текущих событий» – привезли друзья из Москвы; как в любой редакции, стол завален заметками, письмами, декларациями, приготовленными для четвертого номера журнала «Меркурий». Заметки, письма, уставы организаций, которые в тот послеанглетеровский год создавались с долгожданной скоростью. На картонной папке выведено рукой: «За нашу и вашу свободу».
Я сижу за пишущей машинкой. Пробитые стершиеся черные листы копирки пачкают пальцы. Копии разбегутся по квартирам, по кабинетам институтов и контор, размножатся, расползутся, разойдутся по рукам, прилипнут к стенам на ленинградских улицах. Тысячами экземпляров разлетится статья по городу, ее будут читать, передавать из рук в руки, накалывать на прутья решетки Юсуповского садика, с нее начнется общество «Мемориал», она попадет в учебники. Но пока ее еще надо написать. Я отвожу рукой каретку, вставляю свежий лист и выстукиваю первую фразу:
«В каждом городе! Как в каждом городе горит вечный огонь Неизвестному солдату, так пусть в каждом городе стоит памятник невинно убиенным, пусть также стоит у него траурный караул и также лежат цветы, пусть наши дети также знают и помнят их имена, и пусть земля горит под ногами их убийц!
Месть – бесплодное чувство! Но, еще не умея читать, я повторяла сто раз слышанные от матери слова: Пепел Клааса стучит в мое сердце!
Пусть не будет сердца, обойденного этим страшным знанием, которое, как смертельную болезнь, носили мы в себе все эти годы…»[13]
Река Вуокса, Финляндия, август 2000
На мосту через Вуоксу склонилась, облокотясь на перила, молодая девушка. Невысокая, хрупкая; нежно-бледное лицо и изящные запястья – настоящая шляхтенка. Брызги водопада падают на пышные волосы, поднятые над высоким лбом.
– Знаешь, Анечка, твоя прабабушка часто рассказывала об этих местах и жалела, что мы никогда не увидим водопад в Иматре…
– Алмазна сыплется гора,/ С высот четыремя скалами…», – не удержалась я.
– Жемчугу бездна и сребра.
Кипит внизу, бьет вверх буграми,[14] – утешила маму Анечка. – Прабабушка? Какая?
– Моя бабушка, Тамара Михайловна.
– А она меня видела?
– Даже на руках успела подержать.
Река Фонтанка, ноябрь 2010
По Аничкову мосту бежит тощий, белобрысый студент в черной китайской курточке на рыбьем меху. Не как у Раскольникова, конечно, а как, скажем, у Разумихина… Придерживая на ходу футляр с виолончелью, Ромка кричит в мобильный телефон: «Бабушка, у меня практика начинается. Бегу в школу. Сегодня первый урок!»
Река Темза, 10 декабря 2011
…Ромка откинул крышку компьютера:
– Я принес вам посмотреть фотографии митинга в Лондоне, Вова вчера прислал.
Колют зимнее небо островерхие башни Вестминстерского аббатства, редкая пятипалая листва золотит ветви, траву на газоне, сухой асфальт. Тепло. На распахнутых куртках завитком пришпилены белые ленточки. Топорщатся шервудским лесом нарисованные от руки плакаты, карикатуры, лозунги. У поребрика горкой свалены рюкзаки.
– А где Вова-то?
– Вот, смотрите, лохматая голова торчит!
Галина Владимировна надевает очки, я – наоборот – снимаю, и мы обе склоняемся ближе к экрану, чтобы рассмотреть знакомую макушку.
– Ох, – вздыхает бабушка, – не ввязывался бы Вова в политику, еще из института выгонят.
– Ну, бабушка, – успокаивает ее Рома. – Из лондонского-то?
Мышка шевелится под Роминой рукой, и на мониторе мелькают одна за другой площади, переполненные веселыми рассерженными горожанами: Болотная в Москве, Пионерская – в Санкт-Петербурге, – и мы вглядываемся, пытаясь разглядеть знакомые лица, – Пермь, Новгород, Нижний…
– Знаете, как их теперь называют? Новые белые.
Канал Грибоедова, 30 декабря 2011
На втором этаже Дома книги – кафе «Зингер». Низкие широкие окна выходят одной стороной на Казанский собор, а другой – на канал. Я появилась на встречу первая, скинула пальто на бархатное кресло у лакированного столика и увидела, как по мостику, задрав голову, спешит Наталия и машет мне рукой: «Я здесь, я здесь – бегу!»
Потолкавшись у витрины с пышными тортами, украшенными игрушечными морковочками, я безнадежно вздохнула и заказала винегрет. Винегрета не оказалось.
Наталия Соколовская – писательница и остроумная советчица, которая безжалостно драконит мои художественные экзерсисы – черноглазая, пышноволосая, бледная, как всякая петербургская немочь, куталась в шерстяную шаль, перебирая край музыкальными пальчиками в серебряных кольцах. Мы облизывали ложечки со сливками, сплетничали, обсуждали детей, книги, политику.
– Как ты считаешь, ну, чтобы быть справедливыми, – спросила Наталия и широким жестом обвела рукой книжные полки с рядами новеньких книг, витрины с пирожными, темное окно с видом на мигающий новогодними гирляндами Невский, – вот все это, все, что мы получили за эти годы, оно что, благодаря им? Или вопреки?
Я откинулась на спинку кресла и сложила руки на животе, как Наполеон.
– При коммунистах, конечно, было понятнее. Все хорошее существовало вопреки им. Мне кажется, что, сейчас, скорее всего, не вопреки, не благодаря, а именно БЕЗ НИХ. Может быть, в этом и есть их главная заслуга.
В кафе вошла группа молодых людей; было видно, что это именно группа – человек десять-двенадцать, они быстро и бесшумно сдвинули столики, сели вокруг, заказали кофе, пирожные; белокурая молодая дама хлопотала вокруг них – то ли воспитатель, то ли сопровождающий, то ли начальница. Наш разговор стал прерываться паузами. Повернувшись к соседнему столику, Наталия заметила:
– Что-то странное в этих ребятах, не могу понять, кто они.
Джинсы, свитера; короткие стрижки; мальчики – в очечках, девочки – с хвостиками…
– У них необычные лица. Посмотри на мальчика с краю.
Я взглянула на ясные, спокойные лица молодых людей. Пожала печами:
– Наташа, они неожиданно выросли и оказались другие.
Белокурая дама, прилаживая фотоаппарат, пододвинулась почти вплотную к нам, и я спросила, чуть лукавя:
– Мы поспорили с подругой. Ваши подопечные – старшеклассники или первокурсники?
Молодые люди загудели:
– Да мы вообще-то на третьем курсе все.
Милая дама словоохотливо объяснила, что это – студенты института туризма. Она продолжала рассказывать, а мы рассматривали веселые молодые лица и думали, чем же они особенны. Интеллигентные, невозмутимые, внимательные. Что-то неуловимо знакомое вставало в памяти и искало подходящее слово. Мы расплатились и, ныряя между неторопливыми посетителями, пробежались мимо отдела РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, чтобы полюбоваться, как стоят на полке, осененные этими великими словами, романы Наталии Соколовской.
Тяжелая, латунно-стеклянная дверь выпустила нас под дождь. Невский проспект, блистательный и мокрый, лежал перед нами, огражденный колоннами Казанского, как копьями архистратига.
– Я узнала их, Наташа! Это – лица с черно-белых дагерротипов. Гимназисты, кадеты, юнкера. Это они, они возвращаются к нам. Время пришло, да и место подходящее!
Комментировать