Неожиданный разговор
Суздаль остался далеко позади, до Юрьев-Польского было еще идти и идти. Ночь застала меня в какой-то большой деревне. Низкие серые тучи, разом смолкнувший лягушачий хор в местном пруду, больше похожем на огромную грязную лужу-все говорило о том, что будет дождь. Увы, ночлега в деревне найти так и не удалось. Без особой радости я покинул негостеприимное место. Быстро темнело. Деревенские дома не успели еще скрыться из виду, как на самом краю лощины я увидел непонятное строение. Обвалившееся крыльцо, дырявая крыша, — но в маленьком окошке горел свет. Я не очень смело постучал. Внутри что-то грохнуло, и секунду спустя хриплый голос недовольно произнес:
— Кто еще?
— Прохожий. Пустите переночевать.
За дверью молчали. Мне это молчание показалось бесконечным. Наконец дверь открылась. И спустя пять минут я уже сидел в полуразвалившемся доме в компании двух местных пастухов, Димки и Славки, как они сами себя называли. Предложение обращаться к ним по имени-отчеству, обоим польстило, но для них это было слишком непривычно. Остановились на Дмитрии и Вячеславе. В углу » комнаты » мирно дремал большой рыжий пес. За столом, устланным старыми газетами — бутылка первача, порезанное крупными кусками сало и хлеб. Ребята оказались радушными: » Ночуй, нам-то что? Только вставать придется рано, надо стадо выгонять». Я помаленьку осмотрелся. Открывал мне дверь Вячеслав. Он был уже навеселе, вел себя шумно, все время что-то спрашивал, о чем-то рассказывал. Внешность его была ничем не примечательна, а вот голос — хриплый и неожиданно высокий, почему-то раздражал. Дмитрий больше молчал, а если что-то и произносил, то говорил короткими фразами, словно воздух рубил. По всему чувствовалось, что он здесь главный.
— Будешь? — и он показал на бутылку.
— Нет, спасибо.
— Как знаешь, — и опять замолчал надолго. Но меня слушал внимательно. Когда бутылка была выпита, Дмитрий голосом, не терпящим возражений, произнес: «Славка, беги к хохлушке. Скажи, деньги завтра отдадим». Его напарник обернулся туда — обратно в пять минут, и все продолжилось. Я, сонный и уставший, что-то рассказывал Вячеславу, любопытство которого было неиссякаемым. Когда мой рассказ подошел к концу, он произнес:
— Счастливый ты человек! По всему миру ходишь. А тут, — и он смачно выругался, утром коровы, днем коровы, вечером бутылка…
— А коли не нравится, иди, составь компанию человеку, — неожиданно откликнулся Дмитрий. — Только я ему не советую брать тебя.
— Это еще почему?
— Мордой не вышел. Из-за тебя, вас в первом городе в милицию загребут. Неожиданно для меня Славка совсем не обиделся. Я вообще замечал у многих простых русских людей эту смиренную готовность выслушивать о себе нелестные слова.
— Ну да, конечно. Я же так… помечтать.
— Помечтать, — на исходе второй бутылки и второй пастух стал разговорчивее. Каждый должен свое дело делать. Вот им, — и Дмитрий указал на меня кивком головы, — статьи писать, людей про жизнь расспрашивать, а тебе и мне — коров пасти. Другой вопрос, что и среди их брата пустых людей много. Я заметил, сало они почти не ели, так немного отщипывали хлеб. И пили как-то порознь, не дожидаясь друг друга.
— Ты… вы не обижайтесь, спросить я хочу, — это Дмитрий, лихо опрокинув свой стакан, обратился ко мне.
— Да.
— Стихи вы пишите?
— В юности писал, сейчас нет. Он помолчал.
— Не пойму я всего этого… Стихи там… прочее. Кому они нужны? Ну вот есть Пушкин — это я понимаю, Лермонтов…
— Есенин, Гоголь, — подсказал долго молчавший Вячеслав… Отстань, — отмахнулся от него суровый Дмитрий. — И тем более, вон сколько их. Сейчас они зачем нужны?
— Кто?
— Поэты. По мне, дармоеды все они. Про цветочки сочиняют, про любовь.
— Их бы к нам в колхоз, — хихикнул второй пастух.
— Да отстань ты, трепло! Зачем в колхоз, что в городе дела нет? А небось за цветочки эти деньги большие получают. Прав я или нет? Я молчал.
— Думаешь, что я серый, не пойму? Не бойся, докажи, что я не прав. Было видно, что мужик заводится не на шутку. Мне же меньше всего и именно здесь хотелось говорить о поэзии. Я попытался немного успокоить его:
— Причем здесь серый?
— Вот видишь, — победно улыбнулся он. — Вроде образованный, а объяснить мне, малограмотному, не можешь.
И тут меня взяла такая досада, которой не было даже сегодняшним вечером в деревне, когда мне везде отказали в ночлеге. Совершенно неожиданно для себя я взял со стола бутылку, налил все, что там оставалось, в Славкин стакан — и одним залпом осушил его. Вячеслав одобрительно крякнул и протянул мне большой кусок сала. Я же, словно не замечая его, повторил движение Дмитрия: отщипнул несколько крошек хлеба, затем поднялся и отошел к противоположному окну — теперь я мог видеть только спину Дмитрия и, глядя на его фуфайку, стал читать: Я уеду из этой деревни…
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Я читал, а голос был словно чужой, он звучал как-то со стороны:
Мать придет и уснет без улыбки…
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Дмитрий медленно оглянулся и посмотрел на меня. Усмешка сползла с его лица, рука перестала катать катышек по столу.
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу
Ты с ладони кормила меня.
Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней…
Не грусти на знобящем причале,
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы,
Что ж нам ждать на чужом берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу…
Но однажды, я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
— Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она…
Наступила тишина. Мне стало стыдно и своего порыва, и своего чтения. Когда стало казаться, что эта гнетущая тишина никогда не кончится, Дмитрий глухо произнес:
— Про меня… про меня это. Скажите, кто?
— Что, кто? — сразу не понял я.
— Стихи эти написал.
— Рубцов. Николай Рубцов.
Вячеслав сразу же вставил:
— Сразу видно, наш, деревенский.
На этот раз Дмитрий снисходительно отнесся к его реплике и тоже захотел узнать про Рубцова.
— Рубцов этот… живой?
— Нет, погиб лет двадцать назад.
— По пьяному делу?
— Да, говорят.
— Послушай, редко прошу, уважь: прочти мне еще разок этот стих.
— Извини, я спать очень хочу, устал, — я говорил ему правду. Он как-то неожиданно засуетился и заговорил со мной так, будто только что увидел меня:
— Извини, ты же небось весь день шел? Отдыхай. Только, — Дмитрий вдруг застеснялся, — ты же журналист, писать привычный, спиши мне про клюкву, а? Я выполни его просьбу, и это было последнее, что я мог сделать. Через минуту я уже спал богатырским сном. Когда я проснулся, на часах было девять утра. На столе стояла трех литровая банка молока, налитая доверху и краюха домашнего хлеба. На клочке газеты, прикрывавшем банку, было написано: «Витя спи сколь влезет. Молоко выпивай всю. Ключ положи под порожком. А лучше на денек оставайся».
Позавтракав, я отправился в дорогу. Старательно всматривался по сторонам, но стадо и пастухов так и не увидел. А жаль, так хотелось проситься с этими добрыми людьми…
И теперь, спустя годы, стоит мне открыть томик Рубцова, я вспоминаю тот вечер в полуразрушенном домике, затерявшемся в полях между Суздалем и Юрьевом Польским, вспоминаю пастухов, приютивших меня. И еще я обязательно перечитываю чудесное стихотворение Николая Рубцова «Добрый Филя» — о пастухе, живущем в глуши. Только последние его строки я, словно разговаривая с Дмитрием и Вячеславом, читаю немного по-другому:
— Мир такой справедливый, Даже нечего крыть…
— Димка! Что молчаливый?
А о чем говорить?
Комментировать