Кинбурнские зарисовки
Не странно ль видеть умысел во всем?
О, мастер пауз, в творчестве невольный,
Внезапно остановлен новой болью,
Могуществом ее и волшебством.
Отрадно видеть умысел во всем,
Но, может статься, все случилось проще —
То осень провела рукой по роще,
И мы по инею листвы идем.
И тщетно днесь доискиваться истин
Иль что-либо пытаться утаить.
Прозрачны мы средь облетевших листьев
Пред осенью, остановившей нить
Судьбы, так подошедшей близко….
Приблизившейся, чтобы отступить.
1. Богом данная
В 2005 году на Кинбурнскую косу приехали отдохнуть поляки — Томаш (Фома) и Йола (Иоланта). Так здесь и «остались» — настолько им понравилось, что, преодолев все сложности и препоны, приобрели на косе рядом с нами участок земли, где и затеяли строить домишко. Теперь Томаш и Йола проводят здесь почти все время школьных каникул — сами они педагоги, преподают в школе. Йола — словесник, Томаш — историк (образование — философский ф-т университета). Йола из православной семьи, Томаш из семьи католиков. Томаш принял православие (что практически оказалось тоже непросто — из-за того, что он — этнический поляк, а не украинец или белорус). Окормлялись они в православном монастыре в Уйковичах. Монахи монастыря сами в начале 90-х годов перешли в православие из греко-католиков.
По преданию, Матерь Божия имеет особую милость к сей обители. Выражается это в том, что, по молитвенному предстательству братии, разрешается неплодие женщин, которые, желая ребенка, долго не могут забеременеть. В монастыре ведется даже учет «молитвенным» (в смысле — вымоленным) чадам[12].
Долго не было детей и у Томаша с Йолой. Они, конечно, молились. А тут как-то наместник монастыря, архим. Афанасий, и спрашивает: «Помолиться ли и нам сугубо о даровании вам чада?» — «Конечно!»
Но Йола рассказывает, что слишком большого значения они тому не предали — ведь молились все эти годы, записки подавали. Однако в течение месяца она забеременела. И в свое время родила девчушку. Хотели назвать ее каким-то простым, распространенным польским именем (не помню точно — Каролина, кажется). На крещении батюшка (приходской) данное родителями имя, естественно, знал, но в момент погружения в воду вдруг возгласил: «Крещается раба Божия Симонида…» — как потом объяснил, совершенно неожиданно для себя самого. Ну что же, Симонида так Симонида. Так и записали при регистрации.
Родителям, конечно, интересно было узнать — что же это за имя такое. Проверили по компьютерной базе данных — оказалось, что в Польше нет больше ни одной Симониды. В польских святцах — как православных, так и католических — такого имени тоже не оказалось. Ну что же, так назвал батюшка…
И только когда Симоше было года четыре, они случайно узнали, что среди сербских святых есть св. Симонида и что в переводе с какого-то из диалектов сербо-хорватского языка имя это означает «ДАННАЯ БОГОМ».
А еще через несколько лет — в 2005 году — родители Симониды предприняли шаги, чтобы поподробнее разузнать что-либо о св. Симониде Сербской. Оказалось, что в Косово есть даже монастырь св. Симониды. Поехать им туда, по понятной причине, не удалось, но подробности ее жития они разузнали.
Так вот, св. Симонида — девочка-страдалица, дочь св. Андроника, в детском возрасте вынужденно была отдана замуж за местного властителя — человека жестокого и злого, и смиренно несла непосильные для ребенка житейские скорби, а после смерти мужа приняла постриг.
Нужно сказать, что наша Симонида тоже в своей мере маленькая страдалица — при совершенно адекватном (даже опережающем) умственном развитии в развитии физическом она сильно отстает — миниатюрная, очень слабенькая и болезненная.
Так вот наша Симоша родилась в день памяти святого Андроника Сербского, отца св. Симониды. А маму святой Симониды звали редчайшим для Сербии именем Иоланта. Как и маму нашей Симониды…
Сейчас (в 2008 году) нашей Симоше уже двенадцать лет, и за два кинбурнских сезона она научилась неплохо говорить на русском языке.
Осенью же 2007 года Иоланта родила Симониде маленькую сестричку — Аурелию.
2. Благими намерениями..
В подъезде нашего дома на косе, на втором этаже, каждый год пытаются угнездиться ласточки. И каждый год я их старательно гоняю. Дело в том, что, залетев внизу через дверь, они выбраться уже не могут, все бьются о стекло окна лестничного марша. А если еще и яички снесут, птенцов выведут, совсем печально будет…
Собственно-то как гоняю? Гнездо разорять жалко, так я самих птичек ночью, в темноте, достаю из гнезда (оно совсем низко) и выношу на улицу. Днем же ласточки, несмотря на занавеску, залетают опять.
Однако в этом году, при всем старании, я недоглядел. Беру птичку из гнезда и чувствую: яички тепленькие уже лежат. Ну вот, оставил; что делать, там ведь уже жизнь… Но смотрю, ласточки не унывают, днем бойко носятся по подъезду. Двое — видно, супружеская пара.
А дело-то еще вот в чем. К середине лета в подъезде, где на площадках жильцы хранят овощи и пр., разводится огромное количество жжжутких жжжирных жжужжжащих мух. Прямо роятся. Забегая в квартиру, захлопываешь дверь, словно сзади гонятся летучие вампиры.
Ну, а наши ласточки? Смотрю, никаких признаков ослабления организма не видно. Летают в рое мух, как акулы в стае ставриды. И выглядят вполне довольными.
А вот мух явно поубавилось.
Вскоре вывелось потомство. Трое. Вскормленные жирным кормом изобильного подъезда они в свое время бодро встали на крыло… и, подчистив окончательно подъезд до полной мушиной стерильности, благополучно вылетели в большой мир.
В подъезде тишина и благодать, мухи больше так и не развелись…
Вот так. А мы думаем, что что-то знаем…
3. Птицы ошалели
Юг. Весна уже все заполонила: цветы разукрасили луга, море сияет, а птицы… сходят с ума.
Особенно некоторые.
У меня еще в прошлом году воробьи организовали себе под оконным кондиционером не то чтобы гнездо, а настоящий поселок городского типа. Кондиционер довольно глубоко вдвинут в комнату (рама окна тонкая), лежит на подоконнике. Так они, шельмы, с раннейшего утра, считай, прямо в комнате такой базар затевали! — хоть уши ватой затыкай. Однако понемногу свыкаешься, перестаешь замечать. А что делать: птицы — существа неприкосновенные, нужно терпеть. Кстати, у воробьев еще соседка в том году была — сверху, на «кондишене» жила — квакша. Такая малюсенькая лягушонка, травянисто-зеленая с желтой полосочкой по хребту и изумрудными глазками. На кончиках пальцев у нее присоски — по потолку не хуже геккона бегает. И поет (это она так считает). Раздувает горловой мешок и стрекочет, точно цикада — только еще и помощнее. Хорошие соседи, вобщем.
Но это было в прошлом году. А в этом… Как это и бывает, благоустроенный дворец с «кондишеном» понравился аристократам: воробьев скворцы переселили в предместье. Ну, я не возражал.
А скворцы ведь — известные подражатели голосам. Вот у нас в Богдановке они берут уроки у местных соловьев. И очень неплохо получается. Однако тут, на подоконнике, поселился скворец явно не из соловьиного сада. Честно говоря, не представлял, что такое может быть… Но вот.
Нахватался он прелестных трелей где-то в глубине косы, на пресноводных болотах, где живут озерные лягушки («краки», как их называют); на морском берегу их нет, у нас в этом смысле тихо. И вот с ранненького утра у меня в комнате раздалось оглушительное кваканье со скрипучим скворчиным акцентом. Я в ужасе подскочил. Не сразу понял, что происходит.
А когда наконец понял, долго смеялся. И стал учиться не обращать на скрипучие вопли внимания. Вот и учусь с тех пор…
4. Война грибов и мышей[13]
Осень… У нас тут свои специфические события. В комнату каждый вечер забирается летучая мышь — мышка. Мохнатенько-зубастенько-перепончатая. Кожан. Хоть и мила, но в постель получить такую не хочется, да и кот шалеет от новых возможностей традиционной пищи. Мебель крушит. Вот по ночам и вылавливаю гостью, стараясь обхитрить ультразвуковой локатор. Обычно гоняю до изнеможения (взаимного, но тут уже кто выносливей окажется) и ловлю. Выношу на балкон. Пущай полетает…
А на следующую ночь — опять. По одной в сутки. Может быть, одна и та же? Подкрашиваю крылышко; нет, разные…
Наконец нахожу потайной лаз — дырочка под подоконником. Видать, ищут на зиму пещеру потеплее. Затыкаю салфеткой: пусть знают свое место — под крышу, под крышу.
Но не успел отбиться от мышей — нападают грибы. Бросаются под ноги, валят на землю. Приходится зачастую и на колени перед ними падать: полная капитуляция.
В этом году буквально нашествие грибов. Сначала в первой декаде сентября пошли белые (естественно, после предварительного явления трюфелей, но кто же их ест в нашем аристократическом краю?). Такого изобилия я еще не видел. Отличных отборных грибов в первый день нашли восемь ведер за двадцать минут. Что, впрочем, было бы и не дивно, если бы ЦЕЛЫХ: в ведро их по три-пять штук помещалось. Но: восемь — уже резанных, после чистки. На следующий день — вообще фантастика: собирали просто в багажное отделение УАЗика, навалом. По одной поляне ходили осторожно, так, чтобы не потоптать грибы… А рядом, в крошечной березовой роще, обнаружили плотную команду подберезовиков.
Сейчас белые в основном отошли (впрочем, еще до конца октября должны появиться — по дождям). А вот маслятам раздолье — оккупировали всю подчищенную грибниками территорию. Кажется, их вообще почти никто не собирает — устал народ, сдался. Маслята стоят бригадами всех возрастов: от высохших дедов-лопухов до бойких малышей. Нередко — сиамскими близнецами, да еще в тройной-пятерной форме.
Я побежден и обращен в рабство; я собираю грибы, не зная, что с ними делать. Не до конца атрофировавшийся инстинкт охотника реализовался в грибомании. Мы с детьми в энтузиазме прочесываем лес и затем полночи маемся над опостылевшей консервацией. Я теперь боюсь возле кромки леса останавливать машину — передовые цепи белых и маслят выбрались на обочины.
Вчера после стычки с грибами полчаса отмокали в море; благо, погода позволяет. А потом мариновали и жарили. Набил трехлитровую банку маринованными врагами и закатал. Для сего непривычного мне действа пришлось тайком, на цыпочках, выносить от соседки закаточную машинку с пожертвованной крышкой — тайком от ее бдительного супруга, строго охраняющего семейное имущество. Теперь вот вспоминаю, что я знаю о ботулизме…
А скоро прилетят лебеди. И придется массу времени тратить, чтобы, сидя у залива, ими любоваться. Вот задача-то…
5. Чудак
Задул у нас на Кинбурне северный ветер: небо кроет темными полотнами туч, гонит серые волны, оголяет деревья. Мартыны собирают на холодном песке выброшенные волной мидии. (Впрочем, кто помешает сходить завтра искупаться?) А мне вспомнились недавние дни: дельфин-чудак. Почему-то надумал он у самого берега поиграть. Профиль дна волнист: сначала полоса шириной метров двадцать и глубиной примерно метр, а за ней, мористее, метров десять переката — совсем мелко, в половину голени. Дельфин как-то оказался у самого берега, на «глубине», и носится вовсю по этой полосе — туда-сюда, прыгает. Ну, думаю, зайду, поздороваюсь. Дельфины тут не совсем дикие, их при совке добрые дяди учили подлодки топить. Но этот оказался молодой совсем, осторожный. Общаться не захотел. Уплыл. Но нет чтобы по «каналу» вдоль берега удрать — он через перекат подался. А мелко-то… Так он все десять метров прыгал, словно лягушка. Упрыгал. Я выхожу на берег. А он-то, смотрю, тут же назад попрыгал. И опять в канаве своей носится. Чудак…
А еще удивительно, как выпрыгивают из воды дельфиниха с дельфиненком. Совершенно синхронно, бок о бок, вплотную прижавшись друг к другу. Сразу и не различишь, что их двое. Братья наши меньшие.
6. Без мозгов
На купленной специально для косы старушке «Ниве» для открывания капота три руки нужно — тянуть, держать, поднимать. При наличии рядом десяти детских рук — преодолимо легко. А сегодня понадобилось рано утром поехать на причал днепровской стороны, человека встретить (десяток километров будет). В шесть утра открываю капот — размыкатель массы ввернуть. Дети еще спят, помочь некому. Что-то нужно подсунуть в щель капота, чтобы защелка не замкнулась. Первое, что попалось под руки, — кошелек. Подсунул. Включил, завел, поехал; кошелек на капоте, уголок слегка придавлен.
В кошельке же, между прочим, кроме всех наших семейных денег, — водительские права и кредитки. А мне через несколько дней ехать домой — 200 км, оттуда — 500 км на Киев и поездка в Испанию (на какой-то там конгресс). И все нужно в темпе.
Ну, результат моего открывания капота понятен.
Приехал на причал, людей взял, другой дорогой отвез на Ковалевку, вернулся. Дети дома встали и радуют папу — затеяли уборку. Хлопаю по карманам и уже при похлопывании все вспоминаю.
Иду к Ниве, долго ковыряюсь под капотом, ощупываю траву в радиусе десяти метров, бреду по колее.
Опять домой, зову старших детей (9-11 лет); Аня и Маша становятся на подножки Нивы (любимое место поездок, премиальное), Рома садится рядом. Медленно еду по маршруту, стараясь попадать точно в свою колею. Сто метров, двести, триста. Езда становится все более бессмысленной — учитывая тряску на сплошных ухабах, столько продержаться на капоте кошелек не мог никак. Однако что делать-то? Еду дальше, как уж могу, молюсь и, конечно, вовсю нервничаю. Километра через три попадаю в глубокую колею песка — тракторную, в которой и не развернуться. Приходится ехать дальше, хотя надежды найти кошелек уже нет.
И в какой-то момент вдруг сам себя одергиваю: «Да что такое, зачем психовать? Тоже мне проблемы! Слава Богу за все, иногда и неожиданные неприятности необходимы, было бы это всеми нашими горестями!» Буквально в эту же минуту, метров через пять пути, дети хором: «Папа, папа, стой!» На дороге сзади (проехали) присыпанный песком (торчит уголок) — кошелек. А из него еще и плохо засунутая купюра выглядывает.
Вот так.
Во-первых — нервничать-то зачем? Все происходит так, как должно (если мы своими истериками тому не мешаем).
Во-вторых: разве после такого возможно кого-то считать идиотом? Всех переидиотил. А то на детей иногда покрикиваю: «Ты чем думала, а?» Вот именно, чем это я думал?
Так что будем сейчас благодарственный молебен служить.
P.S. Маша то, что кошелек они все же заметили, объяснила так: «Так далеко от села — коровьих лепешек уже быть не могло. Значит, кошелек!»
7. Док
В любви нет страха… Боящийся несовершенен в любви (1Ин. 4:18).
Это, кажется, понятно — невозможно представить себе трусоватого апостола или боязливого Тристана. Хотя страх за судьбу любимого человека — также страх? Или нет и правильнее это как-то по-иному назвать? Или этот страх тоже от несовершенства, от неспособности предать себя и любимого в руки Божии?
Военные, особенно спецназ и т.п., говорят, что если идти на операцию без страха, то это заведомая и бессмысленная гибель. Хотя, с другой стороны, для летчика или моряка страх не помощник. Сложно…
И вот еще что: люди любят пугаться (замечательно об этом говорится в одном из романов Клиффорда Саймака). Как объяснить увлечение «ужастиками»? Что в них притягивает? И не сродни ли этому чувству страстные увлечения апокалиптикой?
Так что же такое страх? Однородное ли это понятие? Ведь есть и страх Божий — страх оскорбить Отца, оттолкнуть Его любовь.
Да, страх бывает очень разный — и по сути, и в своих формах. Может быть страх спасительный, а может быть — гибельный. Есть страх сознания (опасение) и есть страх рефлекторный, физиологический.
Страх-опасение для верующего человека — это следствие маловерия. Но он же может быть и формой трепетного, осторожного отношения к близким, ко Господу.
Ну а что такое страх физиологический? Его ли стараются избежать в жизни (обходя темные аллеи) и им ли «наслаждаются» в кинозале? Что он такое? Откуда?
Чего боюсь я? Боюсь именно рефлекторно, с сердцебиением и холодком внутри?
Боюсь прудовых лягушек. Вот жаб, милых изумрудноглазых толстушек, даже люблю (в смысле природы, а не кулинарии). А лягушек — боюсь. Змей, пауков и пр. не боюсь, в руки — если не ядовитые — беру совершенно спокойно. А лягушек боюсь ужасно, даже на расстоянии… Абсурд.
Еще я стал побаиваться темной морской воды — после того, как узнал, что в шипе нередко у нас встречающегося ската-хвостокола находится яд-нейролептик. От удара такой рыбины, кстати, недавно погиб известный австралийский зоолог-каскадер. У нас летом 2006 года было четыре случая нападения скатов на купальщиков, правда, без трагических последствий. А несколько лет назад был и летальный исход. Ну, вот ЭТОТ страх совершенно рационален, понятен.
Но есть во мне и иррациональный страх — того же свойства, что и боязнь лягушек. Я пугаюсь ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО больших вещей. То есть именно противо-естественных. Естественно-большие меня не впечатляют — телебашни, небоскребы и пр. Меня пугает несоответствие размера и формы.
Когда-то меня заставил похолодеть аномально гигантский (как я то увидел) плавкран, нависший над мостом лейтенанта Шмидта в Питере. Я — корабел, и большими кранами меня не удивишь; в Николаеве для строительства авианосцев были установлены два самых больших в мире, действительно циклопических, козловых крана-тысячетонника. Но они были как-то на своем месте, понятны. Этот же парил в вышине, нависал, словно падающая гора, и хотелось поскорее уйти от того места и не оборачиваться… Или как-то заглянув в колодец, я увидел вместо ожидаемого зеркала воды на глубине трех-пяти метров уходящую в бесконечность земных недр штольню. И камень летел туда как в космос…
А вот этакий «ужастик» из сегодняшней жизни на косе.
Бывает такая прозрачная погода, когда линза воздуха словно приближает далекие, ушедшие за горизонт объекты. И не в тумане-облаках-ветре дело — чаще всего и самая тихая погода скрывает дали. Но редко-редко, несколько раз за лето, что-то в воздухе происходит, и он показывает невидимое… Так, с морского берега косы иногда можно увидеть находящуюся за горизонтом Тендру, и не только верхушку маяка (а ночью видно, что светит он над самой кромкой округлого бока моря), но и сам маяк целиком, и силуэты деревьев вокруг него, и даже полосу плоского берега.
В окно моей квартиры на втором этаже виден Ягорлык с выходом к открытому морю. И вот иногда, в минуты такой странной прозрачности, над горизонтом через тоненькую строчку света зависает какой-то нереально правильный черный прямоугольник, лежащий над морем. Видел я его не раз, но — вот самозащита сознания! — считал его островом Долгим в странной проекции, прекрасно зная, что Долгий не там (да он и сам виден правее!) и, конечно, не такой. Белые пятна зрения на опасных пейзажах…
Летом 2006 года рядом с нами поселились очень симпатичные москвичи-киношники: Женя, Сережа с Олей, еще один Сережа. Разбили палатку рядом с крошечным домиком поляков. Женя и Сережа купили у местного оригинала — «капитана» Булкина — яхту. Женя на яхте и жил.
Москвичи, естественно, избороздили весь Ягорлык и прилегающие морские просторы. И вот они рассказали мне о странном объекте… (Только позже я соотнес это с черным прямоугольником.)
На границе Ягорлыцкого залива и моря стоят в воде две гигантские бетонные стены. Местные их называют ДОКОМ. Но это что-то абсурдное. Док посреди моря? Две параллельные стены, метра в три толщиной, высотой над водой метров 15-20 и длиной — под сотню. Между ними — метров 30. Само по себе это зрелище повергает мою душу в трепет. Но и еще… От места расположения «дока» распространяется ужасное зловоние; проходя от него более чем в кабельтовом[14], приходится затыкать нос. Это не птицы: рядом на островах гнездовья тысяч птиц, и — никакого запаха. А еще невдалеке от «дока» пятно воды всегда красноватого цвета, диаметром несколько десятков метров. Независимо от течений и ветров. Вот так…
Смотрю в окно. Сегодня «док» над горизонтом не виден. Виден только на своем месте остров Долгий.
Так что же такое страх? Почему я боюсь «дока»? Ведь скорее всего все имеет рациональное объяснение…
Или нет?
8. Чехи
С самого начала своей церковной жизни я постоянно кого-либо осуждал, зачастую, сам себе в том не признаваясь. Но тем не менее именно осуждал — идеи, явления, предметы, личностей, сообщества, народы.
Я осуждал католицизм за неправославие, etc;
Я осуждал красный цвет за то, что его любят коммунисты, etc;
Я осуждал гвоздики за то, что это «цветок революции», etc;
Я осуждал священников за короткие бородки (помазки), etc;
Я осуждал писателей за то, что пишут «недуховные» книги, etc;
Я осуждал американцев за парадные улыбки, etc;
Я осуждал демократию за то, что она не монархия, монархию — за несвободу, свободу — за неиерархичность, иерархию — за недемократичность.
Еtc, etc, etc…
И каждый раз Господь неизменно разрушал мои построения. Он никак не давал мне спуску. Только стоило мне в чем-либо — кроме как в Нем Самом — утвердиться, как в точке правоты, как тут же то разрушалось.
Отец Сергий П-в как-то рассказал мне историю из своего детства. Послали его с бидончиком в магазин за молоком. Купил он молоко и побежал домой. День весенний, теплый, солнечный, бежится легко, весело, и сам себя со стороны видишь: вот какой ловкий мальчик бежит, красиво так через лужи перепрыгивает. Очень он сам себе нравился. А тут очередная лужа — поболее и поглубже других; прыгнул, но поскользнулся — и буквально носом в середину лужи. И бидончик рядом в подбеленной молоком воде плавает. «Вот так, — завершил рассказ о. Сергий. — Потщеславился и сразу «ударил лицом в грязь». Буквально. На всю жизнь запомнил вразумление Господне».
Так и меня вразумлял Господь (только мне понадобилось гораздо более времени, чтобы понять и запомнить). Иногда это происходило в результате постепенного развития обстоятельств, иногда — благодаря внезапным событиям. Зачастую комичным. А иногда вразумление промыслительно опережало будущие искушения.
Как-то, уже будучи иереем, я заметил, что очень раздражаюсь на людей, которые во время богослужения (особенно в ключевые его моменты) перемещаются по храму, заходят, выходят. И тут я вспомнил: в первое время после крещения и воцерковления нашей семьи, когда мы начали ходить по субботам на вечернее богослужение, отстоять всю службу нам удавалось редко — малыши, долгая дорога домой. Чаще всего покидали храм еще до окончания всенощной. Но время, когда более-менее уместно уйти, толком определить не могли. Из-за этого с какого-то момента богослужения я начинал нервничать, пытался почувствовать, когда можно начинать сборы детей и когда уже удобно будет выйти. В конце концов я зафиксировал для себя узнаваемый момент службы, близкий к ее завершению. И каждый раз, когда начиналось знакомое песнопение, я подавал знак, мы начинали собирать детей, одевались (была зима) и выходили из храма. Это было пение «Честнейшей» после восьмой песни канона утрени — одно из немногих мест в богослужении (наряду с шестопсалмием и полиелеем), которое традиционно требовало максимального внимания и молитвенной собранности прихожан. И за все время никто не сделал нам замечания! — хотя представляю, как мы мешали и соблазняли окружающих. Естественно, это воспоминание через годы подействовало на мое раздражение отрезвляюще.
Некоторые из таковых случаев я уже описывал (история с о. Владимиром-«йогом» в рассказе «Как меня рукополагали»; рассказ «Как полюбить гомосексуалистов?»[15] и др.). Аналогичных ситуаций не счесть.
Как-то на приходе я произнес горячую проповедь против американцев и насаждаемого ими по всему миру образа жизни. Через неделю, на следующую воскресную службу, к нам каким-то невероятным образом попала чета пожилых американцев, путешествующих с переводчиком по Украине. Симпатичнейшие люди, общение с которыми умилило и порадовало.
Бывало, что даже при «объективной» негативности явления, если я начинал осуждать, Господь конкретными ситуациями и индивидуальными встречами показывал мне: нельзя, не смей, суд тебе не принадлежит.
Агрессивно осуждал коммунистов и кагэбэшников. В 90-х годах бывшая сотрудница районного партаппарата (из тех, которые всегда тащили на себе основную практическую работу), а ныне — райисполкома, Галина Павловна Чмелева оказалась нашим «ангелом-хранителем» при райгосадминстрации: ее бескорыстное внимание и забота поддерживали и выручали наш приход как в повседневной жизни, так и в самые трудные минуты. Одним из самых уважаемых мною людей за глубокую порядочность, за прямоту, честность, самоотверженность, стойкость оказался человек, всю жизнь проработавший в системе КГБ-СБУ, полковник К-н Л.В.
Я осуждал о. Александра Шмемана и даже А.И. Солженицына за то, что их дети не стали православными священниками (?!). Мои сыновья также не пошли по этому пути.
Не раз мне приходилось убеждаться, что осуждение чаще всего — «лукавство лукавого», что поводом к нему явилось нечто, то ли вообще не существующее, то ли неверно нами понятое.
Подозрительность в отношениях с ближними, доверчивость к дурным наветам и предположениям — излюбленное оружие врага[16]. И как часто попадаемся мы на этот крючок!
А нередко прямым результатом осуждения было, что я так или иначе делал то, за что осуждал. Иногда это была действительно некая немощь — по классическому принципу: «За что осудишь — в то сам и впадешь». Иногда же, напротив, со временем я понимал: то, что раньше осуждал как «неправославное», «апостасийное» и пр., и есть подлинное, живое, евангельское православие. Но, как бы там ни было, не давал мне Господь «почивать на лаврах» своей «правоты» и «духовности».
Об одном из случаев такого вразумления расскажу далее.
Случилось мне как-то весной 2003 года прочитать в прессе, что среди европейских народов самые нерелигиозные два: голландцы и чехи. Ну, голландцы «и прочие шведы» далеко, а чехи вроде бы тут, рядом; из одного «лагеря» выбрались. И они вот, оказывается, безрелигиозные. Плохие чехи. Да что мне? «Зачем, скажите, вам чужие палестины?» Но вот, оказывается, нужны — чтобы осуждать азартно. Сам к этому почему-то мыслями возвращался не раз, с кем-то своим возмущением еще и делился: «Ах, такие-растакие чехи! Бездуховные, неправильные».
Реакция не замедлила. Май 2003 года. Звонит мне вечером друг — директор Николаевского зоопарка Володя Топчий. «Отец Михаил, у нас тут группа биологов; едем завтра на несколько дней на Кинбурн, они хотят осмотреть гнездовья птиц. Не поедешь ли с нами?» Конечно, я согласился — ближайшие дни у меня были свободны.
Утром за мной заехали. Познакомились. Биологами оказались чехи, руководители и научные сотрудники зоопарков Брно и Вышков: Богумил, Йозеф, Карел, Юрий.
Часа через три мы прибыли на место. Разместились в поместье Анатолия Дюмина на лиманной стороне косы. И с этого же дня начались поездки по косе. Перемещались мы на дюминской же машине — вдевятером в маленьком трехдверном джипе «Исузу». Чехи, водитель Дюмина, директор ландшафтного парка «Кинбурнская коса» Зиновий Иосифович Петрович, Володя Топчий и его зам. по зоопарку Юра. И я. Было весело. Особенно при погрузке-разгрузке: «Ногу, ногу отдайте! Эй, а чья это голова у меня подмышкой?»
Озера и солончаки с гнездовьями птиц: ходулочник, шилоклювка, кулик-сорока. Морской берег, за полосой прибоя выброшенные недавним штормом мидии — свежие и вкусные.
Оконечность косы — быстрый поток воды уходит к горизонту двумя несмешивающимися полосами разного цвета, разделенными пенным буруном: справа темная днепровская, слева прозрачная морская. У самого берега можно стоять по колено в воде[17] и черпать ладонями с одной стороны желтоватую пресную речную воду, с другой — изумрудно-зеленую соленую морскую.
Волошин лес. Дубовые рощи, среди которых дуб-патриарх в несколько обхватов. Мощные ветви — словно фантастический город в небе. Лебеди на зеркалах озер, стаи барражирующих в небе тяжеловесных розовых пеликанов. Бийские плавни — система пресноводных озер, нерестилище рыб, заходящих туда из Днепро-Бугского лимана. В районе Бийских плавней — гнездовье цапель. Совершенно неожиданным для меня оказалось, что эти крупные голенастые птицы сооружают гнезда не в камышах (как я предполагал), но на верхушках высоких сосен. На раскачивающихся гибких ветвях — массивные конструкции, похожие на придорожные гнезда аистов, но те-то — на столбах. Внизу слой хвои разрыт кабанами, видны следы волков — подбирают выпавшие из гнезда яйца и птенцов.
Острова Круглый и Долгий. В зарослях травы — пушистые гнезда северной гаги. Птенцы уже вылупились и под водительством мамаш курсируют вдоль берега. К гнездам они уже не вернутся, на следующий год будут вить новые, и потому я собираю в пакет драгоценность — гагачий пух; повезу домой порадовать жену. Прозрачная вода мелководья, прогретая солнцем и в эти, еще не жаркие, дни; купаемся. Ковалевская сагa (самая крупная из нескольких на косе) — впадина между песчаными барханами, несколько гектаров субтропической природы. Дно впадины покрыто слоем пресной воды, каждые несколько метров из воды торчит кочка с растущим на ней высоким деревом; папоротники, лианы, зеленые полозы, черепахи, звон птичьих трелей. Верхушки деревьев только немного выше окружающих барханов, спуск в сагy крут, приходится ползти, придерживаясь за ветки и корни. Сагa — это реликтовый ландшафт на месте древнего русла Днепра, образовалась она после того, как тысячелетие назад река изменила свое течение.
Остров Березань. Подходим на катере с юга. С северной стороны берег пологий, но подойти туда невозможно — подводная гряда камней. А с юга — берег песчаный, удобный для причаливания. Но вот за узкой полосой песка вертикальный обрыв — метров пятнадцать высоты, если не более. Слева от нас полузатопленная баржа, и от нее вверх протянут наклонный подвесной мост-трап, напоминающий декорации из американского боевика: джунгли, древний храм, туземный мост. На Березани мост такой же непроходимый, как и в боевике: настила большей частью нет, а где и есть, то совсем прогнивший. Когда-то остров был объектом туризма, но сейчас — погранзона; попасть туда очень сложно. Мы высаживаемся на берег вблизи почти вертикальной расщелины в обрыве. Снизу метра два ржавой лестницы и шаткий помост. Далее — просто глиняная щель. Я бодро забираюсь на помост и уже тут понимаю, что дальше — никак. Вперед протискивается Зиновий и с замечательной сноровкой, упираясь руками и ногами в стенки расщелины, быстро поднимается вверх. На плече — моток веревки, ее он спускает вниз. По очереди мы цепляемся за конец веревки и, подтягиваемые сверху, поднимаемся. Последний — я (после того, как наверху набралось достаточно людей для подъема такого груза).
Плоская, полого спускающаяся с юга на север и с востока на запад поверхность. В центре острова какие-то холмы. Направляемся туда — бетон, камень, все скрыто густыми зарослями. Оказывается, это руины береговой батареи времен Крымской войны. Никогда не видел столь хорошо сохранившихся (без последующих реставраций) построек такой давности — гигантские фундаменты под тяжелые морские орудия, подземные казематы и казармы, хранилища и галереи. Невдалеке на поверхности — совершенно целая церквушка или часовня. По преданию на этом острове был погребен святитель Елевферий; некогда Березань даже носила его имя — остров святого Елевферия. А в седой древности, по легенде, остров именовался сказочным именем — Буян («…мимо острова Буяна», помните?). Идем к восточной, самой высокой, оконечности острова. Попадаем в густые заросли травы. Низко, чуть ли не пикируя на голову, с дикими криками носятся сотни чаек. Хохотун, или желтоногий мартын. Из-под ног в траве пырхают серые шары довольно внушительного размера — птенцы мартына: вылупились уже давно, скоро поменяют оперение и станут на крыло. А пока — бегают, переваливаясь толстеньким туловищем. Ловим по несколько птенцов размером с перепелку, фотографируемся с ними. Мартын — птица вредная, агрессивная. Захватывает чужую территорию, выбивает птенцов редких видов. Размножились они чрезмерно, питаясь на свалках прибрежных сел и городов. Но что же — тоже тварь Божия. И красивая.
На самой оконечности острова, на плато, возносятся к небу три бетонные иглы, символизирующие винтовочные штыки. Это место расстрела лейтенанта Шмидта — организатора восстания на крейсере «Очаков». За памятником, у самого обрыва, на узкой голой полоске земли — башенки из веток и камыша, скрепленные, словно цементом, белым птичьим пометом. Высотой до метра. Это вознесенные в поднебесье гнездовья бакланов. Сразу за кромкой обрыва, внизу, головокружительная бездна с узкой полоской белого песка и бескрайним разворотом морской голубизны. Где-то далеко под ногами носятся береговые ласточки, вертикальные потоки воздуха держат застывших в парении чаек. До воды — десятки метров. А бакланы строят все те же башни, что и их жившие в прибрежных зарослях предки. Те высокими гнездами спасали птенцов от затопления приливами и штормами. Впрочем, птенцов сейчас не спасли, гнезда пустые. Яйца побили и выбросили рыбаки — тысячи гнездящихся по побережью бакланов выедают рыбу, подчищая даже рыбацкие сети. Мы поворачиваем назад, проходим по периметру острова, идем к северной оконечности. По дороге попадаем в глубокий ров, затем валы, опять рвы. Оказывается, это земляные укрепления, оставшиеся от турецкой крепости — «времен Очакова и покоренья Крыма». Среди валов вытоптанная круглая площадка, на которой собрались несколько десятков крупных, очень красивых чаек — с черной головой и ярко-красными лапками и клювом. Между ними снуют птенцы. Это остатки почти выбитой мартынами популяции большой черноголовой чайки — птицы, несмотря на свой размер, мирной и безобидной. Мы, таясь, обходим их по большому кругу; стоит спугнуть, чайки взлетят, и птенцы в несколько минут будут добиты агрессивными сородичами. Слава Богу, все спокойно, мы идем дальше. Спускаемся к северному берегу. Здесь, среди груд вымытого из берега ракушечника, часто находят выброшенные волнами древние раритеты: ольвиопольских дельфинчиков, монеты поздних времен, крестики, фрагменты посуды. Но сегодня нам не везет — находок нет. Поднимаемся к западной оконечности острова, тут еще один памятник древности — остатки поселения античных времен, ольвийской хоры. Здесь был форпост ольвиопольцев, контролировавший вход в Борисфен. Портовые сооружения, храм Артемиды, склады, торговые ряды. Работающие в Ольвии экспедиции каждый год проводят раскопки и на Березани, но, так же, как и в самой Ольвии, тут гораздо больше следов неукротимой деятельности «черных археологов» — находки в таком месте сулят большие барыши. Встречаем там какого-то странного типа, более похожего на бомжа, чем на целеустремленного «черного археолога» — те, как правило, хорошо экипированы. Но как бомж мог бы сюда попасть? И чем бы тут питался?
Мы вернулись к расщелине. Спускают меня всей командой — первого.
Эти дни в моей памяти остались одним из самых светлых воспоминаний последних лет, если не всей жизни. Чехи оказались необыкновенно милыми людьми — интересными, адекватными, добрыми, очень живыми и веселыми. Они все вполне прилично говорили по-русски — плоды образования времен «социалистического лагеря», а самый старший из них (лет пятидесяти), Богумил, к тому же долго жил в Союзе, работал биологом на Сахалине. Так что общение было полноценным. Да и чешский язык, против моих представлений, оказался близок русскому; общие славянские корни помогали взаимопониманию. Беседы с ними были не праздными, но, напротив, часто 0151 содержательными, серьезными.
А еще наши гости прекрасно пели чешские народные песни. Меня это поразило — в нашей местности, особенно среди городского люда, кроме «Ты ж мэнэ пидманула…» да невразумительных фрагментов еще нескольких популярных песен, при застолье пения не получается — никто толком не знает ни слов, ни мелодии. Чехи же — люди городские, далеко не песенных профессий, не являющиеся спевшейся группой (вместе пересекались они не часто), знали нескончаемое количество песен: сложных, многоголосых, мелодичных. Как-то вечером они устроили нам настоящий концерт, длившийся часа полтора. Пели они настолько красиво, что я даже позвонил Алле, и она слушала их пение по телефону. Откуда такое чудо? Не знаю.
Чехи были не только отменные певцы, но и отменные «пивцы». Выпивали они очень грамотно, по-нашему: крепко и в то же время стойко. Гости привезли с собой несколько бутылок домашней сливовицы, градусов под 70, замечательно чистой и ароматной; угощали нас, мы угощали их своими местными напитками. Все было очень по-дружески; общение любви, радости и — осмысленности.
В последний перед возвращением день уговорил я всю компанию съездить на другую оконечность косы. Уговаривать пришлось в первую очередь «местных» — проблема была в том, что поломалась «Исузу» и ехать нужно было на тракторной площадке. А дорога дальняя — противоположный от места нашего обитания край. Но я уговорил, апеллируя к профессиональным чувствам, — рассказывал, какие тучи птиц видел на этом мысе (что, конечно, правда). Уговорил. Подогнали трактор. На дно площадки бросили пару охапок сена, забрались и поехали. По дороге тракторист сделал вираж, вновь въехал в село, остановился у какого-то дома и зашел туда; видимо, нужно было кого-то повидать. Тут вдруг чехи оживились, о чем-то быстро заговорили друг с другом и… стремительно спрыгнули с площадки. Смотрю — побежали они в близрасположенный магазин. Прошло несколько минут, выходят сияющие. У каждого в обеих руках по бутылке водки. Ничего себе! Я даже подивился: куда с таким количеством?
Тряслись мы на площадке изрядно, часа полтора. В конце концов добрались до цели. Как и везде на косе, интересно, красиво, но… ни одной птицы. Я был просто изумлен — за многие годы ничего подобного не видел: ведь это место было самым сердцем птичьего заповедника. Сейчас думаю, что, наверное, птицы почувствовали приближающуюся грозу и откочевали куда-либо в более защищенное место, возможно, на острова. Впрочем, особо никто не расстроился — мне кажется, гости информацией насытились и в предыдущие дни. Погуляли, посмотрели, собрались ехать домой. И тут мы услышали глухой, но мощный рокот. Небо на западе — в единственном направлении, по которому мы могли выехать со стрелки косы, — наливалось тяжелой чернотой. Стремительно приближалась страшная гроза. Вообще-то дождь мы все ждали давно; весна была очень сухой, и тысячи гектаров сосновых лесов начали желтеть. Не от недостатка влаги, но — не выдерживая борьбы с жуком-пильщиком. Зиновий объяснил мне, что дерево борется с вредителем, выделяя смолу. Пропиленная жуком дырочка залепляется текущей смолой, и жук погибает. Так и идет борьба: что быстрее произойдет — размножится ли вредитель и изъест древесину, или дерево зальет его смолой и «законсервирует». И важнейшую роль в этой борьбе играет влага — если ее достаточно, сосна успевает держать популяцию жуков на безопасном уровне; если же засуха, смолы становится меньше, жук размножается неконтролируемо, и деревья гибнут. Что и грозило лесам Кинбурна. Если бы не прошел дождь, погибли бы сотни гектаров леса.
Но дождь приближался. Быстро и изобильно. Было ясно, что успеть выехать из зоны ливня уже невозможно. Мы решили переждать его, спрятавшись под площадкой. Забрались. Свет померк. Хлынуло. Открыли первую из припасенных чехами бутылок, пустили по кругу — момент оказался самым подходящим. Дождь ослабевать не собирался. Открыли вторую. Льет. Вскоре стало ясно, что дальше сидеть под площадкой бесполезно: снизу, сверху, сбоку лило одинаково — потоком; все уже были мокрые насквозь. Забрались на площадку, не вылезавший из кабины тракторист завел двигатель. Обратный путь ехали в полном счастье и веселье, бутылки шли по кругу, закусывали сеном из подстилки. Ни тряски, ни дождя, ни длительности пути уже не замечали — было хорошо. И все запасы чехов ушли точно одна к одной — ни больше, ни меньше, чем было нужно. А к моменту нашего возвращения как раз и дождь закончился. И никто не простудился. А дома нас ждали шашлыки…
А религиозность чехов? Доброта, любовь, самоотверженность в труде — ведь, по выражению Богумила, «в зоопарках работают только идиоты: мизерная зарплата при избытке обязанностей и ответственности», — мало ли этого? А вера, спросите? А кто судия — в чем эта вера, есть ли она и какова? Через несколько дней чехи уезжали на родину и перед отъездом приехали ко мне. На воскресную службу. Приехали специально и всю службу выстояли, даже Богумил с его больными ногами (застудил когда-то на Сахалине, в наших походах он больше сидел и ждал). Только Карел, хотя и простоял все это время, но — за дверями. И объяснил такое свое решение очень убедительно: «Я думаю, будет нечестным по отношении к Богу (!), если я тут пойду в церковь — при том что дома никогда не хожу. Вот вернусь — попробую пойти у нас на службу».
Мы расстались. Больше никого из них я не видел, кроме Богумила. Через год он еще раз приезжал в Николаев, в зоопарк. И привез от всей братии мне подарок — здоровенную бутылку сливовицы.
Вот так.
Не судите, да не судимы будете… Когда же наконец мы это запомним?
9. Нудисты
Тему осуждения-неосуждения можно также продолжить историей моих взаимоотношений с нудистами.
В 90-х, когда на косе я появлялся еще периодически и ненадолго, то останавливался в довольно цивилизованном месте — в жилых домиках причала Морпорта (район Рымбов напротив Очакова). Так вот нудистов я там не встречал. Ходили только легенды об этих экзотических существах, гнездящихся колониями где-то восточнее по морскому побережью. Так, например, Юра Ястребов, начальник морпричала, рассказал такую историю. Как-то везет он вдоль берега старичка-генерала. Вдруг впереди — небольшая группа нудистов. «Останови!» — командует генерал. Ростом военный чин был невысок, но сам важен, строг; одет в брюки с лампасами и рубашку хаки. Выходит такой товарищ из джипа, направляется к нудистам. Приблизившись, начинает медленно обходить группу вокруг, пристально вглядываясь в каждого. Видимо, решил устыдить нарушителей советской морали. Один круг, второй. Тут, по Юриному рассказу, от группы отделяется дама внушительной комплекции и подходит к генералу вплотную; генерал застывает. Дама наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Генерал свекольно багровеет, разворачивается и, по-стариковски семеня лампасными ножками, спешит к машине. Едут молча, багровый цвет с генеральского обличья сходит довольно долго.
Рассказывает мне это Юра по случаю, пока мы едем в той же машине, по тому же берегу и в том же направлении — к Покровке. Доезжаем до глубокой промоины, сворачиваем к лесу. Видим: впереди, в значительном отдалении от пляжа, бредущую к лесу фигурку мужчины. Быстро нагоняем, человек оглядывается. Вид путника весьма экзотичен. Худой, небольшого роста, с нарочито-характерными чертами оперного Мефистофеля: клиновидная бородка, гладкая прическа, усы стрелками. Пол-лица скрывают огромные очки, на голове — причудливый убор в виде тирольской шляпки, только что без пера. На груди — огромный, слово гранатомет, фотоаппарат. Очки, шляпка и фотоаппарат отчасти компенсируют нехватку одежды, но гармонии образу не прибавляют: по сравнению со стильной головой странно выглядят печальные ягодицы и варикозные ножки.
Товарищу-натуристу пешком идти явно не хотелось, и «Тойота» показалась ему очень кстати. Однако понятно: в «нудистском прикиде» попасть в число пассажиров шансов немного. И тут товарищ совершил впечатляющий маневр: подскочив как-то по-козлиному, он одним движением впрыгнул в просторные шорты.
Когда мы поравнялись с мефистофелебородым, тот, болезненно кривясь, одной рукой дергал молнию шорт, а другой делал нам приглашающие жесты — мол, давайте, люди дорогие, вместе в «Тойоте» покатаемся. Я ожидал торможения — Юра всегда подбирал путников, — но он вместо того высунулся в окно и чужим голосом гаркнул: «Голож..х не биром!» О как! Я посмотрел на Юру с некоторым недоумением. Но что уж, хозяин — барин.
Впрочем, проблема, думаю, была не в барстве хозяина и не в принципиальном неприятии нудизма, а в том, что повстречали мы нудиста неправильного пола.
Это вот и я понимаю. Все-таки женщина, как модель более поздняя, имеет и формы более совершенные. Как МиГ-29 по сравнению с МиГ-3. Радующая глаз обтекаемость корпуса, отсутствие неаэродинамичных выступов. Эстетика!
Хотя мне-то кажется, что эстетика прикровенного является гораздо более впечатляющей. Даже при идеальных показателях. А ведь иногда та-а-акое бывает… Такая демонстрация «поражений человеческого тела», что и экспозиция музея мадам Тюссо не нужна. Ладно, умолчим. Только все же не понимаю — для чего?
Все нудисты утверждают, что они так общаются с природой. Нужно понимать, что канал общения проходит у них через филейную часть тела — так? Впрочем, если «расколоть» на откровенность, то признаются: «Да, есть такое потаенное чувство, своеобразный эротизм». По-научному это эксгибиционизмом называется. Ну да ладно: дело ваше, господа. Однако если не уединяетесь, то об окружающих подумайте — не всем приятны ваши демонстрации, да и дети тут с нами…
Вот так я осуждал нудистов: дескать, все они — сексуально озабоченные типы, с извращенным чувством красоты и с небрежением к окружающим.
Но ни в каком осуждении нет ничего хорошего. И Господь посылает встречи, дабы вразумить.
Мы-то вообще по пляжу — анахореты. Ближе к курортной зоне Покровки, к Ковалевке, летом пляж перенаселен: каждые метров двадцать — по группке. Мы же забираемся подальше на километр-два. Едем туда на Пуке.
Пука — был у нас в начале 2000-х такой крутой джип. ЛуАЗ, «Волынец», смешной уродец 1972 года выпуска. Купили мы его (а точнее — ее, Пуку) за 200 долларов. Оказалось, для песка — незаменимая вещь. «Пук-пук-пук» — и проходит, где угодно. Да еще берет полтора десятка человек. Двое — на самодельной деревянной крыше, двое — на капоте, двое — рядом с водителем, двое — на подножках, а остальные — на матрасах в «салоне». Пука — зверь; по пескам, болотам, озерам пурчит, но ползет. Теперь она в отставке, и без нее на косе чего-то не хватает…
А Пукой она именоваться стала в первые же после покупки дни; тогда у нее глушителя вовсе не было. Единственный раз в жизни я видел, как коровы, существа архимеланхоличные, уписывались от ужаса — при приближении грохочущей Пуки. С тех пор наш джип и получил такое гордое имя.
Так вот ездим мы, значит, на Пуке к морю, купаться. В район, где уже закачивается плавочно-купальничный пляж и начинается пляж нудистов. Там мы давно облюбовали себе место — обычно не менее ста метров в обе стороны никого нет; приезжаем туда каждое утро. Палку с табличкой воткнули: «Каноническая территория Московского патриархата» (поповские приколы). Народ не понимает, но старается стороной обходить. Я, важный такой, сижу на пляже в раскладном кресле, книги читаю. Дети между купаниями то арбузы с бубликами едят, то кувыркаются, то песочные замки строят.
Приезжаем мы как-то раз на нашу «каноническую территорию» с некоторым запозданием. А там — компания нудисток: две девицы среднего вида, девочка и голая собачка такса. Расположились капитально — зонтики раскрыли, под попки тряпочки постелили, корзиночки разложили.
У нас же детвора разного пола. А, ну и ладно, не бегать же самим с места на место. Пусть дети считают, что в Эрмитаже побывали. Проходим метров двадцать в сторону, располагаемся. Неожиданно:
— Уходите отсюда!!!
— Чего это вдруг?
— Вы нам мешаете!!!
— А вы нам нет, — стараюсь говорить максимально миролюбиво.
— !!!
Вскоре соседки начали сборы и, громко возмущаясь, ушли, подрагивая разными частями тела.
А через несколько дней я столкнулся с ними в баре гостиницы. Они подошли к моему столику с бутылкой вина и, присев, объяснились: «Ах, простите нас, что мы так выражались на пляже. Мы ведь не знали, что вы — хороший человек! (Хм, и что это за сведения?) А то мы, знаете ли, городские, закомплексованные… Извините уж…»
Восхитило: «Ах, городские мы, закомплексованные…» Как не извинить — извиняем.
Такой был мой первый личный контакт с гражданами нудистами.
Следующий — в том же году и почти там же. Только дальше по пляжу. Есть у меня привычка — совмещать приятное с полезным (если не совмещается, то приятное как-то быстро наскучивает). Потому и с купанием проблемы. Плавать в море люблю, но если не чувствую от того конкретной пользы, то быстро начинаю огорчаться бессмысленностью процесса. Но у нас, слава Богу, к приятному купанию можно присовокупить полезное: сбор мидий. Ласты, маска, пакет. Правда, вскоре из-за мидий начались конфликты с детьми. Мидий много: ведро, два, три — мне собирать удовольствие. А им — и мыть, и варить, и чистить, да еще и есть. Сердятся: «О, опять папа мидии притащил!!!»
Вот и в описываемом случае: плыву я вдоль берега над полосой мидийного поля, собираю самые крупные. Взял огромный продуктовый пакет из супермаркета — ведра на два. Заплыл далеко, от нашего бивака более километра. Это уже законный пляж нудистов. Пакет полон до той стадии, когда, сколько в него положишь, столько же и высыпается. Дальше собирать бессмысленно, пора закругляться. Оглядываюсь, море и берег почти пустынны. Только неподалеку проплывает надувной матрас, на матрасе девица — руки и ноги в воде, сверху холмики загорелых ягодиц. Плыву к берегу, выхожу. На пляже лежит обнаженный молодой человек атлетически-благородных форм, с бритой головой и в огромных наушниках. Кладу свой пакет в выемку песка левее него метрах в двадцати и опять захожу в море. Захотелось заплыть на глубину, подальше от берега. Поплавал. Вернулся. Вышел на берег. Пакета нет. Молодой человек в наушниках есть, а пакета нет. Если бы исчезли оба, было бы понятно. А так — непонятно. Хожу, ищу. Ничего. Тогда, напрягая связки, кричу наушникам: «А вы тут пакет синий не видели?» Наушники сползают с хозяина. «Пакет?» — «Ага». — «Видел. Он там, где вы его оставили, от меня слева. А сейчас вы с другой стороны ходите…»
Пакет был на месте, спасибо. Но тащить его по берегу к машине… А потом с детьми объясняться… И тут во мне забрезжила надежда.
— А вы, молодой человек, мидии любите?
— Ну да, любим…
— А можно вас угостить?
— Э-э-э-э… Можно. Спасибо большое.
Я протягиваю пляжному Аполлону пакет.
— Что, все?
— Все, все, берите, пожалуйста! Угощаю! И девушку накормите!
— Ага. О, спасибо вам большое!
Торжественный момент передачи гуманитарной помощи. Молодой человек вытянулся в струнку, протягивает мне руку: «Очень приятно. Володя. Лимон». Я ответил столь же торжественно (в отличие от Лимона я все же был в плавках): «Михаил. Отец. Священник». Сложная гамма чувств отразилась на лице собеседника…
Вернувшись в Покровку, я попытался у друга-херсонца выяснить, нет ли у них в городе такого уголовного авторитета — Лимона; другой причины, по которой человек может представиться прозвищем, я придумать не мог. Но такого имени никто не слышал.
Лимон нашел меня через пару дней. Тоже с бутылкой вина — как те девицы. Пришел поблагодарить. И рассказал: шел он в этот день на пляж со своей замечательной Нинулей. А Нинуля и говорит:
— Хочу мидий!
— Да где же я тебе возьму мидий? Их тут не продают.
— А мне очень хочется!
— Ну и что я могу с этим поделать?
Вот так и пришли они на пляж — не достигнув согласия. Недовольная Нинуля в компании матраса уплыла по направлению к Турции. А Лимон остался на берегу с наушниками. Лежит, музыку слушает. И вдруг пред изумленными глазами пляжника море расступается, и из глубин выходит дядька Черномор, только что без свиты. Толстый, бородатый, лохматый и с громадным пакетом мидий в руках. Пакет прячет в ямке. А потом — как описано.
Когда Нинуля вернулась, она была приятно поражена.
Володя Лимон оказался известным киевским музыкантом, ударником, талантливым композитором и аранжировщиком музыки, популярным ди-джеем, организатором фирмы «Лэмон рекордс». Выпустил несколько компакт-дисков очень интересной музыки.
А еще Лимон — гениальный кулинар. Это — песня, красота, искусство. Замечательное чувство меры и места. Может с одинаковым успехом соорудить курицу по-перуански и гороховую кашу. И незабываемое — пока народ наслаждается приготовленным Лимоном пловом из мидий, он «стучит» ложками на казанах, крышках и стаканах. Я следил за его руками — в какие-то моменты они просто становятся невидимыми. И при сем — это настоящая музыка.
Ну и Нинуля — чудо; милейшее, добрейшее создание. Да еще одаренный, прямо харизматический косметолог — это женщины утверждают, и у меня нет оснований им не доверять.
Со времени нашего знакомства прошло несколько лет, мы сдружились с Володей и Ниной, видимся с ними не только на косе. И рады тому, что Господь даровал нам эту встречу.
Вот такие знакомства с нудистами.
Но и это еще не все. Следующая история, на мой взгляд, еще более впечатляюща.
Есть у меня друг — Павел, существенно моложе меня, лет на пятнадцать. С юности была у него установка — не жениться. Идеологическая установка. Достаточно твердая и обоснованная. Я, при всем своем почитании брака как богоспасаемого установления, спорить с ним не считал нужным.
Итак, 2003 год, лето, коса… Приезжаем мы с Пашей и детьми на Пуке на пляж, на обычное место. Переходим через прибрежные барханы. У самой воды, лицом к морю, опершись на локоть, лежит девушка. Обнаженная. Прелестная фигурка. Смуглая, стройная: гармоничное соединение детского и женского, совершенство изгиба линий. То ли античный миф, то ли «тонкая фигурка цвэта шоколада… » — у кого уж какие ассоциации. Мы с другом выходим на пляж, располагаемся. За грохотом бьющихся о берег волн девушка не слышит звуков нашего появления. Так и проходит некоторое время.
Да, девушка совершенно прелестна.
Смотрю на друга, тот впал в ступор и почти не дышит. Что естественно. Однако жизнь идет — дети играют, бегут к воде. Девушка оглядывается, очень спокойно поднимается, накидывает желтый платок, на котором до того лежала, и идет вдоль берега. Ушла недалеко, метров сорок, там опустилась на песок. Купается, плещется в волнах.
На следующий день девушка была в том же образе и на том же месте — неподалеку от нас. Как и в последующие дни. Друг был поглощен переживаниями. Женское сердце это, видимо, чувствовало на расстоянии. Через несколько дней, проходя мимо нашего пляжного бивака, девушка с Пашей поздоровалась (я в это время опять же нырял за мидиями). И друг был окончательно пленен.
А еще через пару дней мы с ней познакомились лично. Лидия оказалась вовсе не так уж и юна, как представлялось по первым впечатлениям, — в возрасте друга. Красота ее в обычной обстановке была тоже не столь броска — хотя и очень мила. А еще она оказалась скромной тихоней, кинбурнской бродяжкой, любящей простор, покой и тишину (это нам рассказывала знакомая — хозяйка дома, где девушка квартировала). Лида — талантливый музыкант и одновременно менеджер в одной из коммерческих компаний. Как кажется, вполне успешная в практической деятельности. И одинокая — семьи нет.
Сезон закачивался, Лида через пару дней уезжала в Николаев. Друг договорился встретиться с ней в городе. Предварительно мы имели с ним продолжительный разговор. Павел тогда сказал такие примечательные слова: «Я понял, что если я действительно полюблю и это будет взаимно, то, значит, то воля Божия. В таком случае я не имею права уклониться от брака». Я не мог с ним не согласиться — убежден, что живая любовь к ближнему никоим образом не может быть помехой живой любви к Богу: они неразрывны в дарованной Спасителем двуединой Заповеди Любви. И я убежден (вновь повторю), что христианский брак есть богоучрежденная святыня и богодарованный крест, исполненный сколько радостью, столько и подвигом. Божественный дар.
Итак, Павел поехал в Николаев.
И через день вернулся на косу. Он был в полном недоумении. «Мы встретились в кафе, посидели немало времени, — рассказывал Паша, — общались очень хорошо, тепло. С каждой новой минутой разговора выяснялось, что мы с Лидой удивительно близки: общие взгляды, интересы, привычки, привязанности. Но и с каждой минутой становилось все очевидней: мы — не пара, не те, кого Господь воссоединяет для супружества. И мы расстались, не договариваясь определенно о новых встречах…»
Несколько дней друг переживал: он решился сделать шаг, отменяющий предыдущие принципы и установки. И сердце говорит — пред Богом и совестью все было честно. И вот — впустую… Тогда — для чего? Зачем Господь послал эту встречу? Что следовало уразуметь?
Он молился. И понимание пришло.
Через три дня, лунной ночью, стояли мы на плоском острове посреди озера, и Павел говорит: «Я знаю. Я знаю, что мне хотел открыть Господь. Я только что это понял. Я ведь люблю. Давно люблю. Я уже три года люблю вашу Аню. Но я никогда не решился бы себе или кому-либо в этом признаться — если бы не понял, что это — ОТ БОГА. Что брак для меня не только возможен, но и необходим — если есть любовь».
А ведь действительно — три года назад Анюта, наша близкая родственница, еще в школу бегала. Впрочем, и весь стереотип отношений делал таковое — в контексте его «идеологии» — невозможным. Но вот Рубикон перейден — пришла зрелость, готовность к подвигу любви, и пришло дарованное свыше осознание того. И дар этого осознания явлен был Господом столь необычным образом — «тонкая фигурка цвэта шоколада помахала с берега рукой…»
Через несколько дней после разговора на острове Павел и Анна объяснились, и вот сегодня уже двое замечательных детей украшают их семью.
Вот такие истории. Непредсказуемой и виртуозной планидой чувств и обстоятельств ведет нас Господь. И учит. Учит жить по воле Божией, учит и смирению, и неосуждению. Так, к нудистам я относился с определенной предубежденностью, хотя и никогда ранее с ними не сталкивался. Это был заведомый негатив в моей душе. И первая же встреча с «живым» нудистом в предлесье у морского причала только укрепила эту предубежденность — мефистофелеобразный прыгун произвел самое неприятное впечатление. Но Господу не может быть угоден никакой дух неприязни, осуждения, превозношения, тем паче — системная, заведомая предубежденность (об этом я уже писал в рассказе «Чехи»). Предубежденность (доходящая иногда до слепой ненависти) против «жидов» или «бендеровцев», «москалей» или «азеров», «америкосов» или «ниггеров». И ведь как? — зачастую нормальными воспринимаются самые дикие эксцессы не-любви, оправдывающие себя то идеологией, то благочестием, то якобы «правдой». Не любят «нищее быдло» или «зажравшихся хозяев жизни», не любят рыночных торговцев или офисных менеджеров. Не любят католиков, униатов, православных, раскольников, староверов, сектантов, монахов, попов, клирошан, уборщиц, женщин молодых в брюках или женщин пожилых в черных платьях, женщин молодых в черных платьях или женщин пожилых в брюках. Не любят детей, мешающих в храме, и детей, которых невозможно в храм затащить. Некоторые не любят даже покойников — это уже высший пилотаж! Ну а некоторые среди прочего не любят нудистов. И я был среди таковых — не задумываясь даже, правильно ли вообще кого-то НЕ ЛЮБИТЬ. Ну вот, Господь и вразумил… Теперь среди наших друзей Володя, Нина, Лида — милые, интересные люди. Хотя и голышом на пляже загорают…
Да, любая предубежденность — всегда ложь.
А любая не-любовь всегда не от Бога, ибо Сам Бог есть ЛЮБОВЬ.
10. Ангел во плоти
На моем письменном столе много лет стояла кожисто-когтистая лапа дракона с острова Комодо.
Хотя я вообще-то не охотник.
Дело не в жалости к убиваемым животным или в неприятии самого «забоя». Если сей процесс оправдан обстоятельствами, в первую очередь — потребностью в питании, то не мне тем брезговать. Ведь и Сам Господь вкушал мясные блюда — чего уж более для приятия этого как естественной необходимости в падшем мире?[18]
В моей жизни и после рукоположения была пара эпизодов, когда мне приходилось принципиально решать, кому забивать закалаемое в пищу животное. И оба раза я рассуждал так: «Я сам ем мясо. Кто-то должен животное в пищу мне забивать. По какому праву я, брезгуя таким делом, перекладываю его на ближнего? Если собираюсь есть эту утку, мне ее и забивать».
Я, правда, слышал, что есть какое-то каноническое правило, запрещающее священнослужителям «марать руки» убиением животных. Даже если такое правило и существует (сам я его не встречал, хотя «Книгу правил» штудировал досконально; впрочем, возможно, тогда не обратил на него внимания), то я могу отнести его только к «глухой зоне» канонического поля[19]. В моем ощущении следование такому правилу было бы фарисейством, ветхозаветным левиратом — разделением людей на «сакральных» и «профанных», овец и козлищ: «Поди, Васька, клозет почисть!»
В конце концов, в этой ситуации есть очень простой выход: брезгуешь[20] работой «резника» — не ешь мясо.
Ту памятную утку после завершения погребальной службы — в один из первых годов моего иерейского служения — нам, как мы ни противились, положили в багажник «жигуленка». Привезя утку домой и выяснив, что забивать ее некому, я отнес птицу на задний двор и обезглавил одним ударом топора. Потом дети ее скопом ощипывали, готовили. Время было голодное; жаркое получилось вкусное.
Еще один раз, будучи в гостях в Подмосковье, я был поставлен перед необходимостью поступить аналогично, но уже в более суровом варианте. Приехал я на день рождения друга, в семье которого незадолго до того произошли тягостные, трагические события. Но жизнь продолжалась… На праздничный стол друг заказал барашка, супруга должна была его приготовить. Ждали гостей. Совершенно неожиданно, против договоренностей, барашка доставили живым. Да еще с большим запозданием. Менять что-либо было уже поздно. Вся многочисленная семья пребывала в настроении растерянном и подавленном — праздник срывался. Тогда я вызвался помочь. Взял с собой старшего из сыновей друга и пошел с ним на задний двор. Топор, удар обухом по лбу[21] барана; все весьма неуклюже и нервозно. Однако, как бы там ни было, с делом мы справились. Сумели даже освежевать тушу. Обалделость от происшедшего проявилась только в том, что барана мы забили в противоположном от места свежевания[22] углу двора — пришлось увесистый груз тащить волоком.
В общем, не скажу, чтобы мой опыт в таких мероприятиях был уж очень существенным. Но принципиальное отношение к сему предмету понятно.
Кстати, всего несколько лет назад был в моей жизни и такой, связанный с охотничьим ремеслом, эпизод. Один хороший человек, мой знакомый, попросил освятить его «заведование» — новый магазин охотничьего инвентаря. Просьба его была вполне искренняя, основанная на религиозном чувстве. Т.е. являлась не пустым следованием моде и потаканием суеверию[23] — он был верующий христианин. И все же сомнения у меня были серьезные: освящать орудия убийства? Я довольно долго — несколько недель — тянул с решением вопроса. Советы знакомых как-то на сердце не ложились. Молился. Господь вразумил. Случилось мне в те дни читать книгу Зернова «Три русских философа». В статье об А. Хомякове я прочитал, что этот глубокий христианский мыслитель и благочестивый член Церкви был не только заядлым охотником, но и крупнейшим для своего времени теоретиком охоты, знатоком множества нюансов сего занятия в традициях разных народов. Почтение, с которым я относился к личности Хомякова, ответило мне и на вопрос об освящении магазина: надо понимать так, что ничего неприемлемого для христианина в сем занятии нет, и потому освящение потребного инвентаря является допустимым и даже необходимым для верующего человека. Магазин я освятил. На память у меня остался простой, но замечательного качества складной охотничий нож «Магнум», не раз оказывавший мне на Кинбурне добрую службу.
Итак, понятно — я «не охотник» не из сентиментальных соображений.
Почему же? — ведь возможностей к тому было более чем достаточно еще и в светской жизни. Думаю, связано это с отсутствием во мне настоящей азартности. Интерес игры для меня всегда заключался в процессе, выигрыш как игра амбиций не интересен. Выигрыш же материальный просто претил — ради этого я принципиально никогда не играл. В то же время сама игра — движение фигур или шаров, расклад карт или символов — иногда занимала. Но эта занимательность всегда была дозированной, не было желания тратить на то силы и время. Видимо, потому и охота меня не увлекла — азарта нет, а как способ пропитания в наших условиях она крайне малоэффективна (по этой же причине сбор грибов или рыбалку я понимаю тогда, когда добычи много: клюет вовсю или грибы сами под ноги бросаются).
Но все это вовсе не подразумевает, что я хоть как-то осуждаю охоту или не понимаю охотников; мое отношение к сему виду времяпрепровождения есть только следствие моего характера и не более того. А среди моих друзей немало страстных охотников. Один из них — добрый друг Александр Бабич.
* * *
Истории, героем которой он был, и посвящен этот рассказ.
Лет десять назад мы с Аллой были на отдыхе на Кинбурне. По распоряжению начальника порта Хабарова нас поселили в благоустроенном жилом вагончике на территории так называемого морпричала. Зимой Днепровский лиман замерзает, и доставка людей на косу из Очакова осуществляется через морскую сторону кораблями (буксиром или лоцманским катером), выделяемыми для этого Никморпортом. Для приема этих кораблей на морском побережье косы соорудили причал с ведущим к нему с берега мостиком. На берегу для обслуживающего морпричал персонала первоначально был сооружен этакий барак на несколько комнат, обшитый шифером. Рядом стоял длинный деревянный стол, скамьи, навес. На маскировочных сетях висели подвяливаемые лещи, а то и севрюжки. На столе — копченая осетрина, калканы, крабы, мидии. Вся картина — с ночными посиделками, кострами и песнями — замечательно напоминала морской вариант «особенностей национальных охот, рыбалок и пр.». Позже база морпричала обустроилась, появилось здание морвокзала, жилые домики, даже сауна и музей истории Кинбурна. С появлением комфорта исчезло ее обаяние. Но это было позже…
Тогда, в один из промежуточных этапов застройки морпричала, когда жилые вагончики уже появились, но до сегодняшней урбанизации было еще далеко, и произошло описываемое событие.
Вагончиков на территории морпричала стояло уже штук шесть, был еще цел и шиферный барак. Но людей обычно на территории обитало немного: работники морпричала — начальник Юра Ястребов, матрос Коля, водитель Анатолий. Кроме нас, из отдыхающих был еще заместитель начальника Никморпорта Александр Николаевич Бабич, какой-то мужчина и две женщины.
А то, что Александр Николаевич страстный охотник, я уже упоминал. Время было — начало осеннего охотничьего сезона. Конечно, и Саша не преминул в оном поучаствовать. Охотились на уток, гнездящихся в большом количестве на косе, а еще более — на пролете, а также на перелетных диких гусей. Охотники — Юра и Александр — выехали на джипе к озерам ночью, затемно. Когда небо только серело, над головой пролетела стая гусей: одна, другая. Очередная стая приближалась с северо-востока, идя очень низко. Когда ведущая птица была над головой, Александр Николаевич выстрелил. Серая тень в дымке утреннего тумана сделала резкий вираж, ушла за озеро и там исчезла в высокой траве. Но даже на таком расстоянии был слышен удар о землю — гусь-вожак оказался на редкость крупным (рассказывали в стиле охотничьих повествований — так гупнулся, что аж земля задрожала). Минут через двадцать охотники отыскали добычу. Перед ними лежал гигантский пеликан…
Охота на этих птиц запрещена. Но кроме того, как и большинство питающихся исключительно рыбой птиц — чайки, бакланы и пр., — пеликаны совершенно несъедобны: мясо очень жесткое и воняет рыбой.
Но Бабич и Ястребов поступили по-мужски — уважаю! Плод своей неудачной ошибки они не бросили, но погрузили в машину и повезли на базу. Если уж так случилось — придется съесть, хотя бы таким образом реабилитировав ситуацию.
Проснулся я рано, часов в пять. Вышел из домика; светало. Наш домик, как и другие, расположенные по периметру, стоял на краю просторной территории: небольшие песчаные холмы, луговое разнотравье. Посередине двора — полугрузовой джип «Тойота»; Александр и Юра с Колиной помощью достают что-то массивное из кузова. Я подхожу, любопытствую. Не сразу понимаю, что это перистое чудовище — пеликан. Начинается разделка туши. Обрубают шею, лапы, крылья.
Саша берет крылья в руки — гигантский размах. Шутит: держа руки наперекрест, приставляет их сзади к лопаткам. Идет по лугу; крылья вздымаются над плечами и, касаясь песка концевыми перьями, тихо шелестят за спиной.
В это время на крыльцо нашего вагончика выходит Алла — почему-то проснулась необычно рано. И вот она видит: по лугу на фоне восходящего солнца идет обнаженная фигура (плавки телесного цвета вряд ли были слишком контрастны). И за спиной, опаленные розовыми лучами, развеваются огромные белые крылья.
Я смотрю на матушку. Она медленно опускается на ступеньки крыльца…
Саша складывает крылья и, взяв их под мышку, идет к кухне. Матушка сидит на крыльце, подперев щеку ладонью. Солнце заливает золотыми потоками укромные уголки низин и впадин, тени растворяются в песке, шум прибоя — в звуках начинающегося дня….
* * *
Александр Николаевич, затеяв игру, проникся образом. В результате не преминул поучаствовать и в дальнейших событиях.
Часа через два разрешение на швартовку к причалу запросил рыболовецкий сейнер.
Моряк вразвалочку сошел на берег…
Классического, почти опереточного вида мореманы-рыбаки — в робах, с бородами и дубленой просоленной кожей — сошли на причал. Видят: по берегу слоняется вроде как поп в дырявом подряснике. Мореманы пошептались с матросами причала и выслали на переговоры делегацию в составе двух личностей, замечательно похожих на флибустьеров-философов из «Пиратов Карибского моря». Худой (в полном соответствии с теорией «дихотомии добра и зла») поинтересовался возможностью преумножить количество добра в мире — освятить их «Летучий Голландец».
А я только рад — весь необходимый инвентарь всегда при мне, дело доброе. Но корабль освящать — не автомобиль, банкой воды не обойдешься. Нужно ведро, а к ведру, желательно, — помощник, пономарь. И тут вызывается Бабич — он ощутил себя приобщившимся к миру горнему и участие в священнодействии воспринял как закономерное продолжение «ангельского служения».
Итак, я при епитрахили и требнике и «этот мальчик со мной» при ведре освященной воды обходим корабль, палубу, немногочисленные помещения, моторный отсек; темную глубину трюма кропим сверху.
Служба завершена, все вполне довольны. Об оплате я и не думаю — и на приходе она у нас была совершенно символическая[24], только ради отчетности. А тут и говорить не о чем.
Сидим за столом под маскировочной сеткой, пьем чай из местных трав. Рядом —
колонка с водой, бочка, корыто. Подходит один из «пиратов», на плече — мешок с добычей (?); неразвязанный мешок падает в корыто. «Пират» удаляется на корабль.
Юра поднимает увесистый и чем-то плотно заполненный куль. Развязывает. Из мешка выскальзывает гигантский осетр — длиной более моего роста. Осетр сворачивается в корыте, хвост лежит на земле. Юра удовлетворенно хмыкает: «Это, батюшка, ваш заработок». Я изумлен:
— Что это они такую рыбину выдали? Она же сумасшедшие деньги стоит, такое и брать неудобно…
— Удобно, удобно. У них таких полный трюм. Это же личный сейнер министра экологии. Их с воздуха наводят.
Я мало что понял, но больше спорить не стал.
Сейнер, заправившись пресной водой, отвалил от пирса.
Несколько дней после этого все обитатели морпричала питались экзотической пищей:
— многократно вымоченным в уксусе, тушенным с овощами, обработанным специями мясом пеликана — и, несмотря на все ухищрения, все равно безвкусным и замечательно жестким;
— осетриной во всех видах — вареной, жареной, соленой;
— полученным из водки «Донецкая» спиртом — после недолгого пребывания в морозильной камере простого холодильника содержащаяся в сей «водке» вода превращалась в лед, а относительно съедобный спирт выцеживался из бутылки.
Алла же, глядя по утрам на восходящее над лугом солнце, иногда глубоко задумывалась…
А ногу пеликана я высушил. Несколько лет она простояла на пресс-папье в моем кабинете в Богдановке. Огромная когтистая лапа, покрытая крупной чешуей. Никому в голову не приходило, что это может принадлежать птице. Я рассказывал экзотические истории про охоту на гигантских варанов на острове Комодо.
11. Подводная лодка в степях Украины
Как-то в колонне автомобилей ехал я по пескам косы. Ехал на новом УАЗике, который купили в кредит вместо измучившей нас поломками старушки «Нивы». Купили в расчете на то, что заглядывать в него пару лет не придется — гарантия все же.
Колонна состояла из десятка разных машин. В машинах — комиссия облсовета, прибывшая решать будущее Кинбурна, местная власть, пресса. Я еду одним из первых. Но вот на полпути между охотохозяйством и Васильевкой УАЗик начинает дергаться и в конце концов замирает. Выглядит так, словно прекратилась подача бензина. Однако датчик показывает наличие половины бака. Барахлит бензонасос? Новый аккумулятор исправно крутит стартер, двигатель пару раз чихает и… окончательно перестает подавать признаки жизни.
Застопорились мы, как назло, в месте совершенно непроезжем, в глубокой песчаной колее, почти канаве. Выбраться из нее вправо-влево под силу только трактору. Сразу за мной — в «Тойоте» — председатель облсовета и депутаты. Далее — сельсовет, лесхоз, пресса в автобусе. Все нервно ждут: имеет место сильное отставание от графика. Председатель(-ша) облсовета, властная дама, выбирается из машины. Видно, что она разгневана, но — сдерживается.
Идущий передо мной трехдверный микроджипик «Исузу» тоже остановился. Из него выходит николаевский «владелец заводов, газет, пароходов». Он цепляет УАЗик к своей божьей коровке, буксир натягивается… Букашка гудит вовсю, упирается лапками, вибрирует, но протащить по песку моего тяжеловеса не может. Я снимаю бесполезный буксир и наконец совершаю то, о чем так мечтал забыть благодаря покупке новой машины: открываю капот. Ну и что? — обычное зрелище: мешанина штекеров, шлангов, шелесяк.
Тут необходимо пояснение. Дело в том, что я хотя и инженер, но инженер… как бы это сказать… умозрительный, что ли… Специальность у меня такая: проектирование боевых надводных кораблей. Этому нас учили, и именно это мне было интересно в своей профессии. В общем, не металл, не детали, не конкретика. В основном — бумага. Потому с железом сложнее вилки у меня отношения напряженные…
С этим-то напряжением я и пытаюсь понять, где расположен бензонасос. Народ толпится, бесполезные советчики ругаются друг с другом, в атмосфере витают недобрые вибрации. Глубокой диагностике обстановка никак не способствует. Но! Вижу нечто знакомое — врезанный в шланг прозрачный цилиндрик топливного фильтра. «О, это я знаю: можно его заменить, забился, наверное!» Внутренний голос возражает: «Не мог он забиться за две недели эксплуатации при чистом новом бензобаке!!!» Но сию разумную мысль я решительно игнорирую. Однако фильтр не только чист и прозрачен, но и… совершенно пуст. Ого! Так, а где же бензин?
Подозрение, переходящее в озарение. Я лезу в салон и ощупываю пол под водительским креслом… Флажок краника бензопровода перекинут на левый бак. Датчик же уровня топлива — на правый. (В УАЗиках два бензобака с отдельной запиткой — военная машина). В правом баке благополучно плещется канистра бензина. Левый опустошен досуха.
Я переключаю краник на правый бак, и через минуту двигатель заведен. Колонна трогается.
Правда, не знаю, не будь я одет «по форме» — что уж пришлось бы выслушать…
12. День Абсурда
Ну и денек, однако! С утра отправились на рыбалку, в чем весьма преуспели. Бычки клевали отчаянно и, словно боясь опоздать на сковородку, спешно занимали все свободные крючки. Ловятся бычки на все — на червей, нарезку, мидий, жуков, даже на голые крючки — брюхом или хвостом. Как-то раз на один крючок сразу два бычка попались. Ловят их на любые приспособления — на поплавковые импортные «раскладушки», на короткие бамбуковые донки, на палки с леской и найденными под обломками лебедки ржавыми крючками. Ловят бычков все — папа, мальчики, девочки и девицы, малыши; ловят даже просто положенные на причал удочки.
Бычки словно грибы. Невозможно остановиться, их собирая. Лукошки и ведра наполняются катастрофически, и отгоняешь мысль — а что дальше? Просто выбросить невозможно, раздать (не угостить, а именно раздать все) не позволяет инстинкт собирателя и кормителя семьи. И вот — ночные бдения над кастрюлями с грибами, дневные посиделки в рыбной чешуе.
Часам к трем дня закончили чистить улов; полведра пошло на засолку («семечки» к пиву), а вторая половина — на уху и заготовку для котлет. Где-то часа в четыре легли поспать — встали-то рано.
Я ложусь на кровать, закрываю глаза. Состояние еще не сна, но «ухода», все плывет и растворяется в другом бытии. Вдруг сквозь туман полудремы слышу какие-то вздохи. Приоткрываю один глаз и тут же в изумлении таращусь, натягивая одеяло на бороду. Рядом с постелью стоит незнакомая девушка, высокая, стройная, и, молитвенно сложив руки на груди, ломает пальцы. (А нужно сказать, что дверь нашей квартиры я принципиально никогда не запираю.) Увидев, что я проснулся, девушка патетично восклицает:
— Скажите, пожалуйста, когда отправляется маршрутка на Николаев? (А наш сосед по лестничной площадке Виктор — водитель маршрутного такси.)
От неожиданности в моей голове что-то смещается, и я решаю, что сегодня воскресенье. За окном недавно слышал звук отъезжающего микроавтобуса; маршрутка же на Николаев отправляется по воскресеньям в шестнадцать часов.
— Маршрутка уже ушла. Вы опоздали.
— А как же мне уехать? Мне в понедельник нужно быть в Николаеве!
— Не знаю. Сегодня уже никак не уедете. Простите, ничем помочь не могу…
Девушка, пятясь и все так же терзая пальцы, выходит. Через минуту меня осенило: сегодня суббота, спросонья я перепутал дни. Наверное, Витя поехал на пляж. Выглядываю в подъезд — пусто. Выхожу на балкон — никого.
Вздыхаю и ложусь спать.
Проходит не более десяти минут. И вот чувствую — в комнате опять что-то происходит. Открываю глаза. Посередине комнаты стоят два араба (как потом оказалось, азербайджанцы) и черный как смоль негр в ослепительно белой майке. Негр широко улыбается и спрашивает: «Батюшка, скажите, а повенчаться завтра можно?» — В полном обалдении отвечаю: «Завтра нельзя. Петров пост. После 12 июля». Негр улыбается еще шире: «Отлично, мы обратимся после 12-го». Дверь в комнату закрывается.
Кажется, поспать не получится. Но я и тут проявляю излишнее упорство; побродив по квартире, решаю «добить тему» и вновь ложусь в постель. (Малыши все это время мирно спят.)
Глаза закрыты, но не спится. Пытаюсь соотнести негра с Кинбурном и с венчанием. Проходят минуты, десяток. Кажется, пора проверить, не материализовался ли в комнате кто-нибудь еще.
Открываю глаза. Все в порядке. Материализовался. И все так же бесшумно. Посередине комнаты стоит большой бело-розовый бутуз, трет нос. Сынок Илюша.
— Пап, ну мы шашлыки будем делать? Стол в роще уже накрыли…
Я вздыхаю. Спать будем в другой раз.
На вечерних посиделках в роще: режиссер из Москвы, сбежавший на пару дней на косу со съемок блокбастера; бизнесмен, размышляющий вслух о том, как ему успеть на следующий день подписать контракт в Москве; два православных азербайджанца, рассказывающие мне историю Русско-Японской войны и историю чудесного обретения иконы Божьей Матери «Порт-Артурской». Венчаться желает их знакомый, директор новой гостиницы. Тот присутствует тоже — большой, цвета белого, но водку не пьет — «за рулем» (тут смеются те, кто знают косу). Рядом — эфиоп Амндэ, опять же православный, отставной офицер ВМС, ныне менеджер, водку пьет: «Я никогда и не мог представить, что у меня будет такая белая красивая жена!» Напротив него за столом — наш участковый Юра. Юра и Амндэ с некоторой растерянностью поглядывают друг на друга: они похожи, как близнецы, только радикально различного цвета. Илюша с Амндэ взахлеб обсуждают, какая прекрасная страна Украина. Юру волнует вопрос, как венчаться некрещеному иудею; внимательно выслушивает ответ и расспрашивает подробности. Иногда из кустов выглядывает Саша и каждый раз заново со всеми знакомится. Подходят и уходят еще люди… Правда, терзающая пальцы девушка, кажется, не появлялась. Пешком бредет в Николаев?
Ночью везу ослабевшего Амндэ с друзьями в гостиницу.
Звезды, тишина. Красиво…
13. «Зачем, скажите, вам чужие палестины, вот вам история…»
Едем к морю, лавируя, стараясь не раздавить сиреневые столбики орхидей и воздушные нити ковыля. Луга цветут; полевые цветы мелкие, словно палитра — синие, желтые, фиолетовые, белые — покрывают пестрыми пазлами налитые молодой зеленью плавные изгибы песчаных междуозерий.
Берег моря до горизонта в обе стороны пуст, слышен шум прибоя. Вдали несколько темных точек — люди, йетти, ангелы? — без бинокля кто разберет…
Вода — прозрачная бирюза, невозможно теплая для мая. Дети барахтаются с мячом, надувными кругами — выгнать из моря невозможно. Вблизи берега играем в «собачку», коей чаще всего оказывается толстый и неуклюжий папа. Держимся за руки и ныряем — кто дольше продержится под водой. С третьего раза побеждает папа — нужно реноме поддерживать.
Кресло на песке. Книга. Солнце.
Захожу в воду, метров двадцать от берега. Глубина чуть менее полутора метров. На белом песчаном дне меняются узоры солнечных отражений, кристаллы воды свивают жгуты света, преломляют плоскости и перспективы. Вспыхивают темные пятна на песке. Наклоняюсь, становятся видны гнезда мидий.
Берег, кресло. Крохотный перочинный нож, кнопка, щелчок, сверкание тонкого лезвия. Рефлексы мужского естества радуются блеску. Лезвие аккуратно входит между створками, ножка подрезана, лепестки раскрываются. Обрезается миллиметр ресничек (там, бывает, собирается песок) и «желудочек». Две мидии, пять; горка в ракушечной створке. Капля лимонного сока, кристаллик соли — мидии утонченно-нежны: что там японский ресторан!
Берег. Солнце. Дети едят апельсины — местная торговля яблоками не богата.
Обратный путь вдоль морского берега. Новенький УАЗик уверенно урчит, преодолевая дюны. Рядом движется шеренга, облава. Дети тащат за собой пластиковые мешки, собирают в них мусор, оставленный штормами и людьми. По дороге встречаются трое водоплавающих мужиков при «Ниве» — тащат в мусорные пакеты пустые пакеты и бутылки. Жизнь продолжается.
14. Методика доктора Видяпина живет и побеждает
Гости приходит и уходят. Их все больше. А печень остается. И ее тоже все больше. Похоже, и тут нужно учиться «мудрости яко змии…».
К таким благочестивым размышлением подвигло и радостное событие приезда на косу жены — повысился уровень ответственности. Святое дело — семья. Как мудро сказал мой крестный, о. Сергий Пр-в: «Жены даны нам для того, чтобы делать нас лучше».
На очередных вечерних посиделках у костра освоил новую методику питья водки — ловким движением иллюзиониста отправляю стопку (через одну)… себе на штаны. Так вроде бы незаметно получается. Пока еще на шулерстве не застукали. Вот.
Таки хорошо посидели.
Прихожу домой. Переключаюсь на новые задачи. Занимаюсь организацией быта и прокладываю траектории движения детей по нашей маленькой квартире. При этом ощущаю некоторый дискомфорт. Время от времени ощупываю себя: мокро в штанах. «Что такое? Вроде бы сегодня на море не ездили, не купался… После обливания у колодца переоделся… Откуда?» Хлопоты отвлекают от размышлений, но через некоторое время опять ощущаю неудобство и смущение — почему мокрый? Да еще с явным ощущением некоего сугрева в филейной части?
Наконец, дети улеглись спать. Мысль функционирует с меньшими вибрациями. После некоторого напряжения осенило: «В штанах пол — литра водки!»
Будьмо!
Думаю, спиртовавший меня в больнице доктор Видяпин[25] был бы очень доволен.
Не смотреть!
Привык я в старом подряснике, как в балдахине, ходить — если по работе домашней или съездить куда по делам (ну уж конечно, не в епархию — туда парадное требуется: спина ровная в гренадерских вытачках, живот колесом в шелке черном). При этом сам себя очень благочестиво чувствую, а в действительности — просто габаритами из всякой штатской одежды вырос, а новую тогда купить не случилось.
Так вот. Поехал я летом 2000 года с двумя близкими друзьями в Крым. На машине. С о. Олегом Ч. и с Сашей Б. Сама поездка — разговор особый. Крым тогда, как говорится, достал — какой-то «Содом и Гоморра у Черного мора» (юношеская шутка нынешнего маститого старца — игум. А.Р.). Народ в купальниках организуется в толпу еще за три километра от пляжа. А на сам пляж пробиваться — все равно что отвоевывать себе место в банке со шпротами. На подходе к пляжу лабиринт павильонов и палаток. Плов, чебуречная, мантышная, стрип-бар (круглосуточно). «Эй, а где пляж-то?» — «Че-че?»
Планерское, знаменитый волошинский Коктебель. Ряды торговых ларьков. Моря не видно и в просветах. Дом Волошина. Еще стоит, но под напором мантышных заметно покосился. На чугунной решетке парка усадьбы висит объявление: «Сенсация века! Найдена утерянная глава «Евгения Онегина»! Чтение… (там-то и тогда-то); читает ДОПИСАВШИЙ ГЛАВУ автор СЕМЕН АЛЬТШУЛЕР!». Только крякнули. Но в музей зашли. Посмотрели. Фотографии на стендах еще сохранились. Только половые доски очень уж скрипят, рассохлись. И музыка из стрип-баров внутри гремит как будто еще громче, чем вовне (видимо, так кажется по контрасту с обстановкой).
В общем, культурно провести время не получилось. На пляж без кулачного боя пробиться нереально. Что делать? Отец Олег куда-то пошел сам — предаваться воспоминаниям детства (так сказал). А мы с Сашей стоим перед очередным пловным автохтоном, а плова не хочется. И тут Саша говорит: «Слышь, батяня, а давай в мантышную зайдем. У меня, понимаешь, сладкие воспоминания детства». (Что это их обоих в этом бедламе на воспоминания детства потянуло? — Я так того и не понял.) «Манты когда-то в нежном возрасте ел и до сих пор то ощущение вспоминаю с умилением. Зайдем, попробуем, а?» Ну что уж, как говорится, «нам, татарам, все равно»… Зашли. Взяли по порции манты (или мантов, или как правильно — не знаю) и по пиву. Попробовали манты. «Ах, нет, совсем не то! В детстве было прекрасней». Ну, нет так нет. Пиво допили, пошли. Но фокус в чем: там этих мантышных — километр подряд. Зашли во вторую. Не то. Пиво допили. В третью. Допили. Ладно…
Оно и понятно — в детстве все было свежeе. Я вон соленый огурец как лангуста вспоминаю. Так что не нашли мы правильной мантышной. Но пиво все выпили честно.
А мне-то что? На мои 130 кг это не груз — так, прохладились. А Саша устал. И вот что вышло. Идем назад, уже вроде бы в другую сторону от так и не увиденного моря. Ищем ностальгирующего о. Олега. А я — как и предупреждал в начале — в своей походной одежде: старый подрясник в заплатках и сандалии на босу ногу. Ну, иду и иду. Я так уже десять лет хожу, и ничего, нормально. Вдруг Саня останавливается и во весь (вполне фельдфебельский) голос кричит: «НЕ СМОТРЕТЬ!!!» И опять: «Я КОМУ СКАЗАЛ: НЕ СМОТРЕТЬ!» Я с изумлением оглядываюсь вокруг — ну, уж кто и не смотрел, и те все вытаращились. «Сань, ты чего?» — «А это вы, батюшка, не видите, как они все на Вас пялятся. Незачем!» — «Ну и что? Да я и не замечаю вообще. Какие проблемы?» Тут на крики из переулка отмедитировавший о. Олег выскочил и спрятал нас в своей «Волге». Так что все закончилось мирно…
Во как.
Нет, последствия все же были. Через некоторое время решил я обновить свой партикулярный гардероб. Прихожане киевской церкви, где я часто служу, собрались мне подарок на день рождения сделать. И спрашивают: что подарить? В смысле — ризы новые или камилавку. Или еще что-то, соответствующее сану. Ну, я и говорю — костюмчик мне бы, от Воронина. Для людей солидной комплекции. Повздыхали прихожане, а деваться куда? Выбрали делегатов, поехали в магазин Воронина. Девушки, увидев попа в рясе, сперва остолбенели, а потом, наоборот, забегали слишком быстро: уследить за ними я не мог. Но в конце концов одну все же выловил.
Однако все впустую. Нет таких костюмов и у Воронина. Просто на толстых — есть. А на толстых попов — нет. То брюки спадают, то горб на спине торчит. И цены еще меня удивили — изделия вроде бы одинаковые, а разница в стоимости двукратная. Объяснили: дорогие — из чистой шерсти, а те, что по цене нормальные, — с добавлением лавсана. Понял. Но от того не легче. Ни дорогие не подходят, ни лавсановые. Девочка уже, вижу, начала отчаиваться. В конце концов она просто сбежала. Молча. Все, думаю, поиски окончились. Пора и мне отчаиваться. Приходские делегаты вон уже давно с отрешенным видом галстуки рассматривают…
Вдруг — о чудо! Девушка вернулась, причем с костюмом. Надел. Как на заказ сшит. Смотрю: цена что-то нереально низкая. Дешевле лавсана. Так не бывает, а? Но сияющая девушка объясняет — все ОК! Это последний костюм от распроданной партии, такие всегда уценивают в два раза. Чистая шерсть. Ну и ну.
Денег осталось еще и дополнительную пару брюк купить — лавсановых, правда (как потом оказалось — слава Богу, что лавсановых!).
Вот так появился у меня костюм. Только пойти я в нем почти никуда не могу. Он чисто шерстяной, а потому — страшно мнущийся. Как мне позже объяснили знающие люди — это для богачей костюм: им все равно, как выглядеть, а в мятом даже и шик особый. Ну, я до такого шика еще не вполне созрел. И хожу все еще в подряснике. И в брюках от Воронина. Лавсановых.
[12] Буквально на днях узнал. Семья из Москвы, муж с женой вместе уже много лет: Сергей Ю., сценарист Мосфильма, и милейшая Олечка. На Кинбурне где-то году в 2006 познакомились с Томашем и Йолой, те рассказали им об обители в Уйковичах. После поездки туда Сергея и его молитв Оля забеременела. В начале 2008 года родился крепенький малыш.
[13] Авторская аллюзия (сугубо по созвучию) с названием известного древнегреческого литературного произведения «Война лягушек и мышей» — «Батрахомиомахия» — древнегреческой пародийной поэмы о войне этих зверушек, обыгрываеющей мотивы гомеровского эпоса.
[14] 1/10 морской мили, примерно 182 метра.
[15] Во II части книги.
[16] Подозрительность — опаснейшее состояние души для христианина. В ней сконцентрированы грехи и осуждения, и маловерия, и небратолюбия, и клеветы. Яркий пример плодов подозрительности — обвинение фарисеями Христа в том, что …Он изгоняет бесов силою князя бесовского (Мф. 9:34).
Или вот такой пример из жизни. Представьте себе ситуацию (казалось бы, в крайности своей нереальную, но я был свидетелем именно такого случая): двое друзей в гостях у своего знакомого. Хозяин выходит на кухню, а в это время один из гостей в зеркало видит, что второй прячет в свой портфель некую ценную вещичку хозяина. Что тут подумаешь? Конечно, воровство. Ан нет, оказалось, что все совсем не так: мнимый вор, гость, увидев эту вещицу, узнал ее, и, зная, что она ранее была украдена в другом месте, решил не позорить хозяина, но тайком вернуть вещичку настоящему владельцу. А первый-то гость смолчал, но на некоторое время остался с убеждением, что его друг — вор. И хорошо, что вскоре все разъяснилось, однако ведь так бывает далеко не всегда…
Все поступки человека можно трактовать в довольно широком интервале оценок: от вполне негативных до самых добрых. Подлинные мотивы поведения знает только Господь; нам же полезно во всем «подозревать» наидобрейшее — тогда и пред Господом не согрешим и ближним будем в радость. Возможные же ошибки, видя наше благое устроение, покроет Господь своей благодатной помощью; впрочем, опыт говорит, что таковые ошибки весьма редки, и даже в житейском смысле доброе отношение к окружающим себя всегда оправдывает.
[17] Только ни в коем случае нельзя с этим экспериментировать! Место соединения вод лимана и моря крайне опасно для купальщиков: водовороты, ямы, сильнейшее течение. Каждый год там гибнет несколько человек.
[18] Аскетическую и диетологическую составляющую данного вопроса я не рассматриваю.
[19] Если внимательно ознакомиться с содержанием «Книги правил», окажется, что в своем нынешнем виде как практическое руководство она малоприменима (разве что — как ориентир). Фактически «Книга правил» содержит в себе три группы текстов. Первая группа — правила, реально действующие в современной церковной жизни. Вторая — правила, сами по себе не противоречивые, но практически никак не реализуемые и не используемые. И, наконец, третья группа — правила, вошедшие в ту или иную степень противоречия с современными жизненными реалиями.
[20] Во всех этих рассуждениях я имею в виду именно брезгливость или же высокомерное превознесение себя «выше сей грязи». Бывает, конечно, что невозможность участия в забое животного, даже для пропитания, связана с какой-то нервной и физиологической немощью. Тут уж неволить нельзя. Но главное, чтобы человек понимал, что это его немощь, а не достоинство.
[21] Мне говорили, что баран — единственное животное, которое не понимает смерти, не ощущает ее приближения. Вследствие этого его мясо не проникается «токсинами смерти», и потому баранина так ценится среди опытных животноводов — народов Среднего и Ближнего Востока. Вспоминая «заклание» того барашка, могу вполне в это поверить: вид у него до самого конца был совершенно безразличный.
[22] Место, где тушу удобно было подвесить.
[23] Таких освящений я всегда старался избегать — см. рассказ «Рай земной», часть I.
[24] Все требы — Крещение, Венчание, Погребение и пр. — стоили у нас не более одной гривны, и то только ради заполнения выданных епархией квитанций.
[25] Рассказ «Совершенство чистоты».
Комментировать