Love story
Часть 1
То — молодость моя под самой крышей
Слова слагает про стеклянный дождь,
И над колодцем темного двора
Стоит, расправив синих два крыла….
Сколько я себя помню — всегда был влюблен. И сколько себя не помню — тоже. Свидетельство тому — моя записка, написанная в первом классе и сохраненная родителями (бдительная училка перехватила): «Люда, я тибя любу, когда вирастим, поженимсся». Вот так.
Ну а осознанно я помню свои влюбленности лет с двенадцати. В пятом-шестом классе влюбился в Веру Ж-ко. Вера была маленького роста, но уже с очень широкими бедрами. Почему-то я особенно запомнил именно бедра. Причем они меня во взрослом смысле совершенно не волновали. Но запомнил — именно их. Кажется, для меня они были символом какой-то непонятной, но необходимой фундаментальности. Что при моем безалаберном характере было подсознательно важным.
А уже с седьмого класса я полюбил огромные глаза Ларисы И. О, это было ангельское существо с признаками падения — или то мерещилось измученному гормонами организму? Вступающее в половозрелое состояние существо мальчика видело в Ларисе нечто таинственное и прекрасное, как в великолепной ночной бабочке. Отличница в беленьком фартучке, правильная и независимая, в какой-то момент могла необъяснимо странно взглянуть глазищами и в ответ на томное мычание ухажера сказать нечто совершенно метафизическое, вроде: «А утром вы, молодой человек, мыром-мыром?». Запомнил на всю жизнь.
Потом, во взрослой жизни, я встречал ее не раз. Но это уже совсем не интересно… А тогда… Тогда я выражал свою любовь тем, что ночами просиживал на подоконнике в ее подъезде (о бедные, мудрые мои родители!), но НИ РАЗУ ее там не встретил… И это тоже странно. Вообще с девчонками у меня было совсем просто — я, несмотря на свой далеко не спортивно-суперменский облик, болтовней мог увлечь любую; одноклассники «прятали» от меня своих подружек. Да и сам я числился в «подружках» — доверительных друзьях, — и не у одной девы. Но с Ларисой я не преуспел — «таинственная незнакомка» продержала меня на строгом ошейнике неразделенных чувств до конца школы.
А потом… Потом было всякое. Была Лена в смоляных кудрях. Была романтичная Наталья. Была Таня, нашедшая меня по фотографии у подруги и бросившая (как говорила!) ради меня своего дружка — наркодилера (хм, тогда были и такие, только назывались по-другому). Тогда «благодаря» ей я первый раз осознанно молился Христу (знакомство же с Ним произошло через рок-оперу JCS — Иисус Христос «Суперзвезда») — молился в отчаянии, когда увидел ее в подворотне с «дилером», — как оказалось, она ему мной мстила.
Да, влюблен я был всегда…
И вот мне 19 с половиной. Я только что вернулся с супервыгодной шабашки (под видом стройотряда) в Магадане. Начались занятия третьего курса НКИ. Конец сентября, обычный Божий денек, я иду за помидорами в ларек — через улицу. Иду не один, со мной — одна из младших подружек, Ира К. Из расположенного рядом магазина «Юный техник» выходит тощая девица. «О, Аллочка, здравствуй! Миша, познакомься, это Викина (Вика — одноклассница Иры) сестра Алла. Я тебе про нее рассказывала…» (Не помню уж и что.) «Аллочка, а что ты делаешь тут?» Алла глядит мимо, порывисто. Но отвечает: «А, хотела купить проигрыватель «Аккорд-стерео», а их уже нет в продаже».
А я вообще человек услужливый — если кому чего надо, то помогу с удовольствием. Меня как-то в студенческом овощном лагере по этому случаю даже в «шестерки» зачислили. Пришлось объясниться доступными средствами — кулаками. Больше не умничали.
Так вот, с Аллой. Я и говорю (еще, как помнится, без всяких этаких мыслей — хотя, видимо, экстравагантный вид девицы уже сфокусировал мое внимание):
— О! А я только вчера купил себе «Аккорд» в Октябрьском (дальний район Николаева), в универмаге. Там есть еще.
— Октябрьском? Это где? (растерянно).
А женская растерянность всегда вызывает у меня желание вскочить в седло. В данном случае — в троллейбус. Предложил проводить — а что, трудно, что ли? Но оказалось, что сразу не получится — нет времени. Договорились. На завтра.
И завтра я попался окончательно. Проигрыватель купили (потом у нас в семье было два одинаковых проигрывателя). Узнал кое-что про жизнь «инопланетян» — Питер, Академия художеств, вологодские художественные промыслы, знакомых из круга предэмигрантских Бродского и Шемякина (впрочем, тогда это мне мало о чем говорило). А в Николаеве Алла, оказывается, — вообще проездом, родителей навестить.
Вот так. И что делать? Срочно придумывается праздник (кажется, липовый день рождения). Приглашаю. СОГЛАСНА!!!
«День рождения» сначала получился стрессовый — она опоздала на сорок минут (только позже я узнал, что это — еще немного). Пришла в той же куцей рубашонке и коричневой юбке до полу; моя зоркая мама сразу разглядела в той юбке качественную половую тряпку. Как там и что было — не помню. Но, естественно, пошел провожать. По дороге, возле городского Дворца бракосочетаний, решил подарить цветы. Цветы росли на кусте — розы, мелкие, белые, красивые и очень колючие. И не отрывались иначе, как путем отгрызания. Залез. Отгрыз. Много. Вылез израненный, но довольный. Был вознагражден благосклонным принятием букета.
Ну и конечно же, перед подъездом — поцелуй. И что характерно — мы до сих пор не можем решить, кто из нас поцеловал первым. Каждый на себя думает, вот так.
Разное потом было. Но через неделю — попросил ее руки в обмен на мое сердце. А через две недели — подали заявление.
Предшествовал же этому такой кульминационный момент. Договорились как-то встретиться в Одессе на автовокзале. Приехал; как всегда, минут на 40 раньше. А Алла опоздала не на обычные 40-60 минут, а на три часа. Я ждал. Т.е. не то чтобы стоял, а скорее нервно бегал, но — с траекторией возвращения. И паче чаяния дождался. Взяли такси, поехали в Николаев. И все ДВА ЧАСА я молчал. Это было победой. Не выйти замуж за человека, который умеет не только говорить, но и МОЛЧАТЬ, она не смогла (а я тогда не признался — в действительности был просто глубоко травмирован трехчасовым ожиданием).
Заявление подали мы в районный ЗАГС (а не во Дворец бракосочетаний), что вызвало некоторый шок среди работников ЗАГСа («Мы только второбрачующихся так расписуем!») и родителей (взаимно искали тайные причины таких аномалий). Но мы устояли.
В урочный день через полтора месяца (быстрее, бюрократы, не допустили!), 19 ноября, я отпросился на два часа раньше с занятий на военной кафедре, пошел в ЗАГС. Специально пошитый к торжественному событию веселый костюмчик в клетку был уже на мне. У ЗАГСа встретились. И без лишнего шума — брачевались. Причем регистраторша забыла вернуть нам врученные ей до того кольца, пришлось за ними возвращаться. Пешком пришли домой к моим родителям, отсидели торжественный час с ближайшими родственниками и отбыли в Ереван. Это было наше свадебное путешествие.
И много чего еще было, как мне кажется, важного, интересного и забавного. И тогда, и потом — более чем за тридцать последовавших лет….
Часть 2
Сомнительная нежность
Ласк шелковой ладони.
И влажный утра шелест
Острее свежей боли.
За тост хмельной и лестный
Пью ледяную воду.
Летит с тревожной вестью
Осенний яркий воздух.
Рукой освобожденной
Веду в воде спирали.
И вижу: отраженный
Свет звездчатый разъяли…
Ресницам снятся лани,
Зрачкам — колодец черный.
Счастливое страданье
Звездой дрожало в горле.
Так вот, отобрали мы у регистраторши ЗАГСа наши обручальные кольца. Искала она их долго, перебирая бумаги на столе, в ящиках и зачем-то хлопая себя по карманам. Однако вернула. Пошли домой. Идти было недалеко, благо по главной городской улице — Советской (конечно, бывшей Соборной), пешеходной.
Дома нас встречали родители, мудро (хотя и плохо) скрывая свою растерянность. Застолье и прочие атрибуты праздника не запомнились (разве что легенда о том, как мою степенную тещу после нашего отъезда заворачивали в коврик).
Через час поехали на автовокзал: в кармане — билеты до Одессы, а там самолетом Одесса-Ереван. Это было свадебное путешествие.
В Ереване я заранее по системе бронирования заказал гостиницу. Оказалось, Дом колхозников (современному читателю поясняю — это не эвфемизм, а реальное название советского варианта ночлежек, обычно вблизи рынков). Ну и ладно — молодоженам был бы номер отдельный, а все остальное несущественно. В душ можно и сбегать — по коридору, налево, — «Ээээ, ключик дайте, пжлста…» — «Как нет?» — «А, рубль есть!». Направо, вверх, еще раз направо… Это ничего. Молодым побегать в удовольствие…
Конечно, были и разные внешние впечатления. Вот, например, армянский кофе — крошечные чашечки, раскаленные в песке джезвы, тягучий аромат Востока. Кажется, для гадания на кофейной гуще пригоден еще до употребления.
Армянская архитектура — типовые советские многоэтажки, но облицованные туфом: розовым, серым, зеленоватым — и потому живые, неповторимые. Матенадаран. Эчмиадзин. Гарни. Прекрасно все это описал Андрей Битов в «Уроках Армении».
Неисчерпаема тема армянского гостеприимства. Приехали мы с Аллой экскурсионным автобусом в Гегард, горный монастырь. Два памятных впечатления. Храм, вырубленный в скале, и — только в самом поднебесье храма — круглое отверстие к звездам и птицам. Потрясающе. И еще водка. «Столичная». Во дворе обители — источник воды (наверняка святой, в монастырях иначе не бывает). На паперти источника лежат листы лаваша, стоит блюдо с жареной бараниной и бутылки… обычной советской «Столичной».
Подошел полюбопытствовать. Окружили с настойчивым дружелюбием. Оказалось, у кого-то из долинного села сын вернулся со срочной службы: празднуют. Всем подошедшим почет. А бледнолицым с севера — особый. Налили. Выпили. Закусили бараниной в лаваше. Повторили. Братание народов. Горячие предложения погостить у них в селе — «Вон он, внызу, совсэм рядом!» — «Ага, фуникулером разве что…».
В памяти остались перепутанные в вертикали горы и облака, почти готические арки скального собора, дубленые лица горцев, гортанный говор (но рядом с русскими они даже между собой старались говорить по-русски), источник, лаваш, несколько растерянный парень в армейской форме, овца с надрезанным ухом (капельками крови рисовали крестики на лбах), веселый монах, с излишним энтузиазмом фотографировавшийся вместе с Аллой…
…Мерзко завывает клаксоном туристический автобус. Время, выделенное на местную религиозную экзотику, исчерпано.
Едем обратно, в Ереван. А нужно сказать, что дорога в Гегард — тупиковая: горный серпантин, который ведет к поднебесному монастырю. Ереван — Гегард. Итак, едем по серпантину; внизу, под вертикалью скалы, прикрытая облаками та самая деревушка. Выпитое дает себя знать — прошу водителя остановиться. Выходим. И стоим на пустой дороге. Романтики, конечно, много, но практически-то что делать? Скала отвесная — километр будет, село внизу далеко, на муравейник похоже. Туда разве что на парашюте спуститься возможно. И пустынная дорога — 40 км до Еревана, 20 до Гегарда. Мне начало казаться, что я чего-то не учел…
Пошли по шоссе в сторону Еревана.
Тут мимо нас в сторону Гегарда проезжает микроавтобус РАФ (первый и последний транспорт за все время нашего пребывания на шоссе). Проехал метров 30, затормозил, остановился. Выглянул водитель — армянин с носом как у Мкртчяна. (Потом узнали, что его Рафиком зовут — хорошо, да?) Сдает назад.
— Вам куда?
— В Ереван.
— Садытесь.
— Но вы же в сторону монастыря едете?
— Ну да. Это и машына манастырскаия. Но это нычего. Ви вэдь госты нашэй страны, да?
Ну, вообще-то да, гости. А раз так — развернул Рафик свой РАФик, посадил нас и покатил в направлении столицы. По дороге интересуется: «Можно я вас обэдом угощу?» После слабых возражений мы соглашаемся.
Где, однако, обедать будем? Времена-то советские, кафе вдоль дороги — редкость. Тем более в горах. Ах! — то была Армения… «Сэйчас вот будэм…» РАФ остановился на повороте горного серпантина, впереди — небольшая площадка. В глубине площадки к отрогу скалы прилепилось кафе — то, что называлось тогда «аквариумом». Стекляшка в ржавом металлическом переплете — и нигде ничего, кроме скал, вокруг. У нас в таких стекляшках свеклу продают или иногда, если повезет, пиво. Заходим. Вид стандартный — пластмассовые столики, общепитовская стойка.
Армянским я, естественно, не владею. Что Рафик чернооким девочкам темпераментно говорил — не понял. Но это было нечто такое, из чего начало произрастать чудо. Во дворе кратко всхрипнул баран, и до шашлыка осталось всего минут тридцать — они там с этим невероятно профессионально управлялись. Поцарапанная пластмасса стола скрылась под горами зелени — редиска в виде дыни, дыня в виде спирали, спирали из кинзы, петрушки, укропа и тайны. Среди всего этого зеленого великолепия возвышались пики марочного красного вина и плоскогорья лаваша.
Наконец перед ошарашенными гостями блеснули полированным серебром кромки длинных металлических блюд с разложенным по армянскому обычаю шашлыком…
Позже мне приходилось вкушать пищу в самых престижных ресторанах нынешней Москвы — «Пушкин» на Тверской и др., но такого ощущения красоты трапезы и изысканности вкуса, как в той серпантинной стекляшке, я больше не испытывал. Или, может быть, то был флер медового месяца? Сейчас уже не проверишь. Но было — впервые в жизни — ощущение трапезы именно как красоты. И осталось навсегда — как понимание нормы. И — уже позже — пришло понимание того, почему столь много важного среди апостолов происходило за трапезой…
А потом Рафик довез нас до Еревана, до нашей колхозной гостиницы, и еще не раз приезжал к нам — повозить по Еревану, показать родной город.
И выразить сочувствие пострадавшим, то есть — нам.
А пострадали мы так. Как-то гуляли с Аллой по центру города; сидели, отдыхали в сквере недалеко от Матенадарана. Курили. Потом пошли бродить дальше, вышли на главную улицу в районе стерильно-озелененной площади перед зданием ЦК КПА. Там, на углу, был магазин игрушек. Зашли. Алла вышла довольно быстро, а я почему-то задержался. Но вскоре тоже покинул магазин.
Я и раньше заметил группу молодых людей, которые появлялись на нашем пути в тот день не раз и не два. Заметил без тревоги, как бы констатируя подсознанием. Человек шесть-семь. Очевидным вожаком у них был странный для ереванской улицы тип — высокий армянин-альбинос. При характерных восточных чертах — совершенно белая бесцветность.
И вот, выйдя из магазина, я сразу увидел испуганные глаза Аллы и подергивание ее руки в белесой лапе альбиноса. Далее все происходило вне моего сознания, рефлекторно.
Нужно сказать, что драчун я далеко не профессиональный. Но если «припрет», то врезать могу. Инерции массы хватает. Однако человек шесть-семь? Никакой массы не хватит. Что делать? Умом не рассчитать. Да, кажется, я ни о чем и не думал: руки сделали все сами. Пальцы сжались в плоский штык костяшками вперед и врезались в кадык белесого. Альбинос начал оседать с закатившимися глазами. Подхватив его и прикрываясь обмякшим телом, падаю на асфальт. Били нас ногами сосредоточенно, но недолго — все происходило в поле зрения бункера КПА. Причем именно — нас. То есть в основном его; я-то был «под прикрытием». Алла что-то кричала, толпа, свистки и пр. Скоро я был на ногах среди вопящих хором армянских теток, и — деру…
На следующий день мы их встретили — всю компанию. Альбинос был весь в заплатках лейкопластыря. Я — с распухшей губой, синяком под глазом и полным удовлетворением рыцарского чувства. Разошлись без эксцессов.
Так вот. Добрый Рафик сочувствовал. И другие добрые люди тоже. Например, архитектор из города Севан. А о том, как мы познакомились, — отдельная история.
Мы с Аллой решили поехать к знаменитому озеру Севан. Почему-то никакого прямого транспорта не нашли (был конец ноября — курортный сезон закончился, автобусы ходили редко). Взяли билеты на старенький ПАЗик, то ехавший по автобану с многополосным полотном и множеством развязок (тогда я впервые увидел такую дорогу), то петлявший по селам. Пассажиры — замечательно колоритные сельские жители — патриархальные, в основном пожилые, с трудом говорящие по-русски, но замечательно доброжелательные. Рядом с нами (через проход) занимала места супружеская чета в традиционной одежде — сложные переплетение платков, длинных платьев и юбок, рубашек, полотняных брюк. Старичок и старушка. Непрестанно улыбались и все время пытались с нами пообщаться, но мы практически ничего из их гортанной речи не понимали. Почти все пожилые женщины нюхали специальный табак — тонкий как пыль сероватый порошок, который держали в кисетах или завернутым в платочки. Не преуспев в установлении вербального контакта, соседка-старушка предложила нам свой табачок. Мы с благодарностью угостились, отсыпали себе в какую-то мензурку. Я втянул порошок в нос. Чихал минут пять! Пассажиры улыбались до ушей и радостно комментировали. Вся эта идиллия забавно контрастировала с суперсовременным автобаном. Было не скучно.
А часа через два-три мы добрались до конечной остановки — у озера.
Севан расположен высоко в горах. Холодно. Пусто. Пронзительный чистый ветер. Посреди легендарного озера — полуостров, часовня. Длинная узкая дамба с пешеходной тропой. Часовня — резной туф, армянско-византийские кресты. Горящие свечи в самых неожиданных местах расщелин камня. И — НИ ОДОГО ЧЕЛОВЕКА. До сих пор не понимаю — КАК там горели свечи, неизвестно кем и неизвестно когда зажженные.
Но — холодно, однако. Вернулись на «материк». И тут оказалось, что мы понятия не имеем, как добираться назад, в столицу. Электрички уже не ходят, не сезон. Автобусов тоже в ближайшие несколько часов не ожидается. Растерянно стоим у дороги.
Восточное гостеприимство.
Останавливается «Жигуль», шестерка. Почти в точности повторяется диалог с Рафиком.
— Вам куда?
— В Ереван.
— Ай, а я только до Севана (городок у озера).
— …
— Ну садитесь. Отвезу.
И отвез. Вечером. Добрый водитель оказался главным архитектором города Севан. Сначала доставил нас к себе домой, напоил чаем и поехал на работу. А после окончания рабочего дня повез в Ереван. Специально поехал. И потом еще не раз всячески помогал…
И не только они были такими — Рафик и архитектор. Гостеприимство — общая черта.
Такие вот у нас остались удивительные впечатления о восточном радушии. Правда, в итоге они были несколько омрачены. Позже Алла призналась мне, что кое-кто из гостеприимных «хозяев» в минуты моего отсутствия предлагал ей руку, сердце и кошелек. Она, как я уже писал, в юности была очень эффектна. Особенно, видимо, на восточный вкус. Ыли эта оны в гарах такые горачие парни?
Но вообще это и не важно. Во-первых, приставали не все, а гостеприимство — общее, во-вторых, получив отказ, вели себя корректно. И, в-третьих, помогали все-таки реально.
А еще многие просто ошибались — это в-четвертых. Я в 19 лет на какие-нибудь 16 выглядел (только что здоровый); думали: «дэвушка братца на экскурсыю прывезла». Что же, ошибки простительны.
Мертвыя погребать..
Храм наполнялся громом, сад — дождем,
И тишина земли пылала темно.
Из этой смерти в новую уйдем,
Где по-иному все, но так же полно…
Иная твердь в себя приимет гром,
Иная скорбь дождя дождется.
И тишины иной покой напьется…
И жизнь войдет в иного света дом.
Эта история случилась в конце 80-х (кажется, в 1986-м или 1987-м). Был один из пиков жестокого бензинового кризиса, который, как и другие последствия раскачки «колосса на глиняных ногах», случался тогда регулярно — это существенно для нашего рассказа.
В то время мне было тридцать лет от роду и три года от крещения. Возраст в Церкви самый неофитский. Естественно, душе в этом состоянии, словно телу при гормональных выбросах юношеского созревания, приходится переживать разные экстремальные состояния и перегрузки. То один, то другой вопрос или фактор жизни — по сути дела, вполне ординарный — вдруг приобретает сверхзначимость и, явно вне здоровой иерархии ценностей, поглощает все мысли и чувства.
Такие состояния, естественно, переживались и нашей семьей. Впрочем, то, о чем я расскажу ниже, как раз не было чем-то слишком уж довлеющим и «волнительным». Тем и замечательней — Господь ответил на «тихий» вопрос: не страстный и настойчивый вопль, но скорее просто недоумение.
А недоумение возникло такое. В какой-то момент воцерковления я задумался о том, как должным образом исполнять дела христианских добродетелей. Список сих добродетелей я прочитал в некой (не помню уж, в какой) полулегально изданной (репринт с дореволюционного текста) брошюрке. К добродетелям относилось среди прочего: накормить голодного, посетить больного и заключенного, одеть нагого и… совершить погребение мертвого. Об этом погребении я крепко и задумался. Понятно, что во времена, когда нищие и бездомные, бывало, умирали прямо под забором, взять на себя хлопоты по погребению тела действительно было подвигом. Но сейчас?.. Меня смущало: восемь дел благочестия, хотя бы теоретически, я совершить могу — а как же девятое? Недоработка.
«Нужно — получай», — рече Господь. Покойник был предоставлен. Еще и как!
Феодосий Иванович К., пожилой человек лет семидесяти, был невелик ростом, сухонек и очень спокоен нравом. Его единственная дочь, Ольга Феодосиевна, женщина совершенно одинокая и несколько экстравагантная, некоторое время после нашего крещения «детоводительствовала» нас в Церкви. Отца своего, более всего милостью Божией, а также по его чадолюбию и флегматичности, она привела к Церкви — и слава Богу! Феодосий Иванович в церковь на богослужения хаживал, а в праздники причащался. Был он человеком очень симпатичным.
А еще Феодосий Иванович был ветераном ВОВ и «моржом».
Ветераном действительно героическим — один из нескольких к тому времени оставшихся в живых защитников Брестской крепости (фортификации на западной границе СССР, гарнизон которой после начала Отечественной войны еще долгое время держал оборону и отбивался от немцев уже в их глубоком тылу). Естественно, Феодосий Иванович являлся звездой торжественных собраний и пионерских линеек. В военкомате его хорошо знали, привечали и приглашали на многие и разнообразные мероприятия, кои наш герой посещал безропотно, хотя и без особых восторгов.
А «моржом» он был по жизни: в компании еще десятка мужчин близкого возраста он ежедневно до поздней осени, до льда, посещал пляж «Нефтебаза» (несмотря на устрашающее название, пляж вполне приличный и уютный, совсем небольшой, расположенный в труднодоступном месте). Мужички летом там просто купались, а с холодами уже «моржевали» по-настоящему.
21 сентября того года, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, Феодосий Иванович побывал на богослужении в храме, причастился и отправился домой. А после обеда, по обыкновению, пошел на пляж.
Вечером позвонила Ольга Феодосиевна: «Отец домой не вернулся!» Немногочисленные в тот день товарищи по купанию ничего особенного не заметили, но… на берегу Феодосий Иванович не появился. Аккуратно сложенная стопка его скромной одежды так и осталась сиротливо лежать на песке. Ольга Феодосиевна сообщила в милицию, те пообещали прислать водолазов, но — утром. Уже смеркалось, и искать тело в мутной и темной речной воде было бесперспективно.
Помочь Ольге Феодосиевне было решительно некому. Естественно, она обратилась ко мне.
Рано утром, захватив по дороге Ольгу, я приехал на пляж на своей «копейке». День был прохладный, но светлый, солнечный и тихий. Водолазы проявили необыкновенную оперативность; не только приступили к работе, но даже и нашли тело. Это меня, нужно сказать, изумило — я думал, что за ночь течение его отнесет далеко, но, слава Богу, этого не произошло. Вскоре тело было извлечено из воды и уложено на песок, на привезенную мною белую простыню. После этого водолазы быстренько собрались и уехали.
Феодосий Иванович выглядел совсем не страшно. Легонький, худой, в черных плавках, чуть-чуть согнувшийся и очень спокойный. Он довольно быстро обсох и стал как-то совсем не похож на покойника. Лежал себе на берегу, словно загорал.
А потом началась чехарда. Из сторожки охранника пляжа я позвонил в милицию и выяснил, что самим тело забирать нельзя. Нужно дождаться следователя прокуратуры, тот должен составить соответствующий акт. После чего тело необходимо отвезти в судебно-медицинский морг. Хорошо, так и поступим. Но не тут-то было!
Напоролись мы с Феодосием Ивановичем на топливный кризис. Поочередно все инстанции, куда бы я ни звонил, отказывались приехать, мотивируя это отсутствием бензина в машинах. Районная, городская, областная прокуратура. Милиция. «Скорая помощь». Военкомат. Санстанция. Звучит невероятно дико — но именно так и было! Не буду перечислять все мытарства, все уговоры и отговорки; десятки звонков, десятки отказов — все это тянулось много часов. А Феодосий Иванович все так же мирно лежал под ласковым сентябрьским солнышком юга. Он терпеливо ждал.
Но тут терпение закончилось у меня. Решил я везти Феодосия Ивановича сам, не дожидаясь официального на то разрешения. Замотал его в простыню и посадил на заднее сиденье «копейки». Оля села рядом со мной, впереди. А ехать до морга далеко, через весь город, по длинной его диагонали. Солнце грело машину; по пути стал ощущаться запах мертвого тела. Да и изо рта у Феодосия Ивановича время от времени вытекали остатки речной воды.
Новое помещение николаевского судебно-медицинского морга находилось в дальнем конце огромной территории областной больницы, в микрорайоне Лески. Здание позднесоветского дизайна: двухэтажная плоская бетонная коробка с огромными витринными стеклами фойе по фасаду. Впрочем, за несколько лет функционирования здание успело обветшать, местами оголились бетонные конструкции, проступила ржавчина. Но все же витринные стекла придавали заведению импозантный и совсем не «покойницкий» вид.
Я остановился у подъездной дорожки, достал из машины Феодосия Ивановича, положил его на плечо и отправился в морг. Оля кружилась вокруг, но ни ее слов, ни поступков я не запомнил. В морге я предъявил свою ношу меланхоличным людям в почти белой одежде. Однако граждане, общением с покойниками доведенные до полного фатализма и отрешенности, заявили мне, что без бумажки букашка не только я, но и покойник. Без акта прокуратуры тела не принимаются. На мое требование вызвать милицию прямо в морг ответили категорическим отказом и предложили доставить тело на место его первоначального пребывания. «Но пахнет уже!» — в ответ улыбка, до предела ироничная: кому рассказываете!
«Ах так! Ну что же, я заставлю вас вызвать милицию сюда!» — с этими словами, таща под мышкой Феодосия Ивановича, я повернулся к красе заведения — витринным стеклам — и начал их одно за другим разбивать ногой. Штук пять успел (правда, бил я в нижнюю часть окна, отделенную от основного рамой, так что осыпалось не все). Заторможенные труженики морга впали в полный ступор. В моей же голове лихорадочно бились мысли: «Так, милиция приедет — факт. И меня тут же заметут минимум на 15 суток. Тоже факт. А кто будет возиться с Феодосием? Нет, так нельзя».
С этой мыслью я вновь взваливаю тело на плечо и несусь к машине. Феодосий Иванович опять садится на заднее сиденье, я рву автомобиль с места, Оля теряется позади. Через десять минут я — на площади Ленина, перед зданием обкома КПСС. Выхожу, огибаю машину, вежливо открываю заднюю дверцу, и вот мы с обернутым в тогу влажной простыни Феодосием Ивановичем поднимаемся по ступеням монументального здания. Стоящий при входе постовой милиционер становится похож на работников морга — стеклянные глаза, отвисшая челюсть.
«Вот, мы тут к вам с последним защитником Брестской крепости приехали. Пригласите-ка сюда кого-нибудь поначалистей!» Дальнейшее запомнилось фрагментарно. Помню только сидение в каком-то очень мягком кабинете и задушевный разговор, сопровождаемый пронзительными взглядами. Удивительно, но нас с Феодосием Ивановичем не только отпустили с миром, но и отправили своим ходом добираться все в тот же морг.
Однако обстановка в морге изменилась кардинально. Перед входом стояли три «Волги», а рыбьи глаза «белых халатов» превратились в заячьи. Также присутствовали трое одинаково солидных дядечек — прокуроры области, города и района. И — оцените! — все трое держали три одинаковые, заполненные и подписанные бумаги об осмотре тела и передаче его в судмедморг. Разница была только в подписях — обл, гор, рай. Я выбрал бумагу почему-то городского прокурора (он стоял посередине) и торжественно, держа Феодосия Ивановича на плече, вручил документ главврачу морга. И тут все завертелось. «Белохалатники» забегали, прокуроры испарились, Феодосий Иванович важно поплыл в глубь святилища на почти новенькой коляске.
Хеппи-энд.
Естественно, мне пришлось своего личного покойника сопровождать и далее — до его упокоения в земле. Спускаться за телом в жуткие подвалы-морозильники, в которых на полках, как мешки, лежали «невостребованные трупы» и фрагменты тел. Присутствовать при осмотре Феодосия Ивановича мускулистым патологоанатомом. (Все было как в кино: патологоанатом, покуривая сигаретку, споро резал, рубил, выворачивал, а после — зашивал покойника, ни на минуту не прерывая веселый разговор с женщиной-ассистенткой.) Затем я участвовал в умывании зашитого тела, в его одевании и, конечно же, погребении. Отпели Феодосия, само собой, в церкви — там, где он за три дня до этого причастился…
Кстати, патологоанатом сообщил, что Феодосий Иванович не утонул, а умер мгновенно от сердечного приступа.
А стекла мне пришлось вставить. За свой счет. Феодосия Ивановича уже рядом не было, и заступиться за меня было некому… Когда же я вставлял стекла, то с изумлением заметил, что с трудом переношу сладкий запах морга. Даже в фойе, даже на ступенях у входа. Но пока Феодосий Иванович был со мной, я никакого запаха не замечал вообще. Вот так.
Покойников я больше не искал. И старался ко Господу с глупостями больше не приставать.
Зато когда уже в качестве приходского священника мне приходилось отпевать усопших, то даже самые «трудные» из них (по состоянию тела) меня не пугали, относился я к ним с большой теплотой…
Комментировать