Оглавление
Глава шестая
Саул ошибся, а старая нянька оказалась права.
Первое раннее утро после снятия осады началось исхождением из города беженцев. Как уж они прознали, что с вечера эфталиты снялись с места и удалились на восток, к Евфрату, неизвестно, но уже на рассвете стали собираться у ворот и, как только те были отворены, хлынули из города, как масло из прорвавшегося бурдюка. Они гнали перед собой уцелевший скот, который не успели продать или специально оставили, чтобы от него вновь развести потерянные стада. Скота было немного, все-таки большинство поспешило получить за него деньги, поскольку в городе кормить скотину все равно было нечем, и теперь на тех, кто сумел сохранить своих овец, коз и коров, другие крестьяне смотрели с завистью и даже со слезами.
Нашедшие убежище в саду Софии люди тоже двинулись в путь на рассвете. С разрешения хозяйки они прихватили с собой шатры, тюфяки, одеяла и подушки: погорельцы рассчитывали найти в своих селениях в лучшем случае обгоревшие стены. Маленькая Мария с гордостью вела на веревке подросшего Мэме. София с благодарностью вернула ей козлика, сказав, что со снятием осады Эдессы ее коням уже не угрожают крысы, а деньги, отданные за него, будут считаться платой за его труды по отпугиванию крыс, что вполне убедило Марию и только придало ей важности. К полудню почти все беженцы покинули город.
И только после этого со стен спустились защитники города. Никто их не приветствовал ни радостными криками, ни цветами. В молчании, пропыленные и пропотевшие, усталые и голодные, быстро прошагали они по свежеунавоженной Главной улице через весь город к стоящей на холме крепости, разошлись по казармам, наскоро умылись и завалились отдыхать.
София объявила отдых для всего дома и сама тоже собралась улечься и продолжить короткий ночной сон, но ее остановила Нонна.
— София, не могли бы мы остаться у тебя еще на неделю? Я боюсь двигаться прямо сейчас, вслед за отошедшими от города варварами: не хотелось бы случайно догнать их по дороге.
— Вы останетесь в доме до тех пор, пока Фотиния не разрешит маленькому Туме отправиться в путешествие. Пока об этом не было и речи. А спорить с Фотинией… Так что пока отдыхай, дорогая, а мать и сын пускай набираются сил.
— Благослови тебя Господь за твою доброту! А я помогу тебе привести в порядок сад.
— О нет, эта работа не для тебя!
Беженцы ушли, оставив после себя некогда зеленые, а теперь дочиста выщипанные животными лужайки вдоль набережных и обломанные деревья в городских садах; был начисто обглодан козами даже полусухой кустарник в превратившемся в овраг старом русле Дайсана с мелким ручейком посередине. В саду Софии благодарные крестьяне устроили загон в углу и животных из него не выпускали, но ветки и листья им на прокорм, конечно, рвали даже с плодовых деревьев.
— Вот так выглядят сады далеко на севере, где на зиму с деревьев облетают листья, — сказала Фотиния, успевшая обежать опустевший сад.
— Саул пришел? — спросила ее София, предупреждая рассказ Фотинии о северных садах и лесах, облетающих на зиму: в юных годах ей пришлось изрядно попутешествовать, пока она не осела в доме Софии навечно, как она была уверена. — Спит уже? Ну и прекрасно. Все заботы оставим завтрашнему дню, а сегодня отдыхаем до самой вечерни!
И весь дом погрузился в блаженную тишину.
* * *
Вечером во всех церквях и монастырях Эдессы служили благодарственные молебны; пастыри возвестили слово епископа Евлогия о разрешении поста с завтрашнего дня, а это как раз было воскресенье.
На службу в кафедральный собор явились и оба друга-готфа, Аларих и Гайна, уже отмытые до скрипа и блеска и одетые в чистую, хотя и не слишком парадную одежду. «Ах, да! Ведь их имущество по сей день лежит у меня в кладовой! — подумала София. — Надо им напомнить об этом… Ну и сказать, что садовый домик снова свободен и если они захотят вернуться на постой, то он ждет их».
Так она и сделала после службы.
* * *
Разоренный сад вопиял о немедленном спасении. На уборку вышли не только все домочадцы и слуги, но также и верная Мариам, приведшая с собой братца Товия.
Мужчины обреза́ли грубо обломанные ветви деревьев и виноградных лоз, а женщины и девушки сносили их в кучу, чтобы после сжечь. К вечеру сад вновь обрел относительно ухоженный вид, а молодежь устроила костер возле пруда. На прутики нанизывали ломти лепешек с сыром, перемежая их луком и яблоками, поджаривали над огнем и уплетали с большим аппетитом.
Для усталой Фотинии Саул принес из садового домика тюфяк, разложил его под персиковым деревом, и вскоре старушка, мирно утратив бдительность, сладко засопела.
— Как много всего случилось за это лето, — сказала Евфимия подружке, глядя на белые стены опустевшего садового домика, который теперь казался особенно унылым. На белой стене четко выделялось темное окошко, прежде забранное досками. — А теперь все снова становится как раньше…
— Погоди, голубка, лето еще не кончилось! — засмеялась Мариам. — Будут, будут у нас опять перемены, да еще какие!
— Ты что-то знаешь? — оживилась Евфимия.
— Знаю! Но это пока секрет!
— А мне скажешь?
— Нет, вот как раз тебе я и обещала его не говорить.
— Ну как хочешь… Тогда давай споем, Мариам, — сказала почему-то смутившаяся Евфимия.
— Давай! — оживилась Мариам: песня могла ее мгновенно отвлечь от любых мыслей. — Что-нибудь веселое?
— Лучше грустное. Споем «Песню нумидийской девушки»[47], — сказала Евфимия и с проникновенной тоской завела своим тонким голосом:
Возвращайся!
Я без тебя столько дней!
Возвращайся,
трудно мне без любви твоей.
Возвращайся,
кто бы ни встретился на пути:
мимо счастья так легко пройти…
Мариам вступила своим сильным голосом и поддержала подругу:
Много дней дует знойный сирокко[48],
Но он слезы мои не осушит,
караван твой в пустыне далекой,
нет с тобой моих рук,
нет с тобой моих глаз.
Если смерч тебя встретит жестокий,
знаю я, ты пред ним не отступишь.
чем труднее к любимой дороги,
тем прекрасней, тем радостней встречи час.
Тут уже все подхватили припев, и песня зазвучала призывно и громко — на весь вечерний сад:
Возвращайся,
я без тебя столько дней,
Возвращайся,
трудно мне без любви твоей.
Возвращайся,
кто бы ни встретился на пути —
мимо счастья так легко пройти…
— Замолчите, замолчите сейчас же! — раздался вдруг заполошный голос Фотинии: нянька со всех ног бежала к ним, подхватив для скорости подол столы. — Тихо вы все, говорю вам, сейчас же замолчите!
Девушки испуганно смолкли, выжидающе глядя на нее.
— Что случилось, нянюшка? — с тревогой спросила Евфимия.
— Как что случилось? Вы что это поете, негодницы? Это же песня замужней женщины, ожидающей мужа из торгового похода! Не годится ее петь невинным девушкам!
— Ох, нянюшка! — укоризненно сказала Мариам, убирая руку с сердца. — Ну а можно ли невинных девушек вот так пугать?
— А петь такое на посмешище добрым людям можно? Смотрите вон, как Товий над вами смеется! — Товий и впрямь улыбался, глядя на расшумевшуюся няньку. — Скажи, Товий, что бы ты делал, если бы твоя невеста вздумала петь такие песни?
— Я бы тут же стал ей подпевать!
— Да ну вас всех! И не сметь при мне петь глупых песен! Спойте-ка лучше «Мой барашек потерялся».
Мариам засмеялась и послушно запела детскую песенку про потерявшегося барашка, но при этом она закатывала глаза, вздыхала в паузах и как-то незаметно исхитрилась так изменить мелодию невинной детской песенки, что в ней явственно зазвучало любовное томление. Все слушали ее, хихикая, одна только старая нянька ничего не заметила и сидела у догорающего костра, довольная своей бдительностью и послушанием молодежи.
— Ты что такая грустная, Евфимия? — спросила Мариам, закончив песню про барашка.
— Да так… Знала бы ты, Мариам, как я устала от нашей Фотинии!
Рядом с девушками сидел Товий.
— Евфимия, но песня ведь и вправду глупая!
— Что ты нашел в ней глупого? Песня как песня…
— Ну, подумайте, девочки, что поет эта глупышка: «Если смерч тебя встретит жестокий, знаю я, ты пред ним не отступишь!»
— И что же тут глупого? — спросила Мариам.
— Сестричка, только последний дурак, завидев вдали смерч, не поспешит сойти с его пути и укрыться от него вместе со всем своим караваном.
— Если он так же осторожен, как ты! — засмеялась Мариам.
— Да, я осторожен, когда иду по пустыне с караваном, и на смерч с саблей наголо не полезу, меня вы на такую глупость и не пытайтесь уговорить своими сладкими голосками!
— А если бы эфталиты все же полезли на стены Эдессы, смог бы ты один защищать проход, как… как Леонид и триста спартанцев? — спросила Евфимия.
— Конечно же, нет. Но я очень надеюсь, что сражался бы наравне со всеми и выстоял бы до конца битвы. Впрочем, ни о каких особенных подвигах я никогда и не мечтал, я купец, а не воин.
— Жаль… — тихо сказала Евфимия. — А няня зря рассердилась на песню, ничего в ней нет дурного. Это ведь всего только песня…
— Смотри, вот сведут твою няню от вас ваши постоялицы-харранки, сама плакать станешь! — сказала Мариам.
— Не сведут! — вздохнула Евфимия. — Они бы рады и даже уже намекали на это, да разве Фотинию кто сможет от нас сманить? Она сказала, что пойдет со мной в приданое, когда я выйду замуж, чтобы еще и моих детей мучить.
— Товий, иди вперед и скажи госпоже Софии, что мы уже все закончили в саду, пусть готовит угощение! — скомандовала Мариам. — У нас тут девичьи разговоры пошли, нечего тебе их слушать.
* * *
— А когда эти готфы вернутся на постой? — спросила Софию Фотиния.
— Я думаю, на днях. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что надо успеть до их прихода снова заколотить окно в садовом домике.
— Ох, Фотиния, ну что за глупости? Они оба уже видели, что в домике есть второе окно, как мы им объясним, если оно вдруг окажется заколоченным?
— Смотри, твоя дочь — тебе и решать.
— Можно подумать, что нет у них забот кроме моей дочери! Они же ее и не видели.
— Это ты так думаешь! А в церкви? Они и до осады ходили туда каждое воскресенье, и на последней службе тоже были.
— Откуда они могут знать, кто из девушек в хоре моя дочь?
— Так ведь, к несчастью, Евфимия ухаживала за старшим готфом, когда он лежал без памяти!
— И очень правильно делала! — уже начиная сердиться, сказала София.
— А я сделала еще лучше, когда прогнала ее, как только готф стал приходить в сознание.
— Да, тут ты поступила совершенно правильно, — сразу же остывая, сказала София. — Будем надеяться, что разглядеть Евфимию раненый не успел, так что больше и говорить не о чем.
Но слова няньки все-таки встревожили Софию, и она, выбрав момент, прямо спросила дочь:
— Евфимия, ты когда-нибудь разговаривала с нашими готфами-постояльцами?
— Да, мама. Гайна пришел проведать друга и спросил меня: «Ну как он?» — а я ответила: «Все так же». После этого он говорил о ранах Алариха с Фотинией, так что спроси лучше у нее.
— Ну, о чем Фотиния беседовала с готфами, это мне как-то не очень интересно. А откуда ты знаешь, как их зовут?
— Ох, мама, да все вы сто раз говорили о них и имена называли!
— А с Аларихом ты тоже разговаривала?
— Да, мама. Один раз.
— И о чем же вы говорили?
— О птицах.
— О чем, о чем?
— Он очнулся, услышал птиц в саду и сказал: «Соловей». Но это был не соловей, и я его поправила и сказала: «Это зяблик».
— И все?
— Да, мама. А что я еще должна была ему сказать?
— Ничего. Больше только с ним не разговаривай. Ни в церкви, ни в нашем саду, если случайно встретишь.
— Откуда он появится в нашем саду? Готфы же все ушли в крепость.
— Аларих и Гайна вернутся к нам на постой. Ты запомнила, что я тебе сказала? Ни слова ни с тем, ни с другим! Просто закрывай лицо покрывалом, отворачивайся и уходи.
— Конечно, мама, я так и сделаю. А можно мне сейчас пойти к Мариам?
— Можно. Возьми Фотинию и иди.
* * *
Городской Совет старейшин отблагодарил готфов, одарив всех до единого защитников Эдессы деньгами, причем Алариха и его воинов, уцелевших при осаде моста, особо, а затем, во избежание беспорядков, распорядился держать всех готфов в казармах до тех пор, пока пришлые войска не будут выведены из города. Не касалось это только офицеров, и через несколько дней Аларих и Гайна действительно появились у Софии, как она и предвидела. София сказала им, что домик в саду ждет их, и велела Саулу принести из кладовой переметные сумы постояльцев.
Она настояла на том, чтобы Гайна и Аларих проверили свои сумы прямо при ней, дабы между ними никогда не поднимался вопрос о сохранности доверенного ей имущества готфов. Сумы вынесли на свет, во внутренний дворик и опустили на площадку возле небольшого фонтанчика.
Гайна, улыбаясь, выложил на каменные плиты содержимое своих сумок. Ничего особенного в них не было: кое-что из снаряжения, зимняя одежда и шкатулка, в которой хранилось немного денег, несколько серебряных браслетов с камнями и дорогая шелковая шаль, завернутая в льняное полотенце.
— Шаль — это подарок моей жене, — пояснил он, — и браслеты тоже.
— Так у тебя есть дома жена? — с улыбкой спросила София.
— Это был мой первый поход, а перед тем, как уйти в него, я женился — таков у нас обычай.
— А ты, конечно, уже давно женат, Аларих? — спросила София.
— Нет, госпожа София, ведь я из других мест. У нас не принято жениться, не собрав прежде достойные подарки невесте и ее родителям. Не в обиду Гайне будь сказано, но девушка, на которой я собираюсь жениться, достойна большего, чем несколько серебряных браслетов да шелковая шаль. Я тебе сейчас покажу, госпожа София, что у меня припасено для моей будущей жены. Заодно и сам проверю, все ли на месте, как ты хотела.
Аларих достал из одной и другой сумы по увесистому деревянному ларцу с замками, поставил их наземь, открыл и начал обстоятельно и аккуратно раскладывать на камне припасенные в походах сокровища. Именно сокровища, потому что содержимое обоих ларцов составляли драгоценности и золотые монеты. Площадка вокруг фонтана была выложена черными и белыми плитами, и Аларих, раскладывая драгоценности, учитывал цвет каменных квадратов: яркие самоцветные ожерелья и браслеты, серебро и украшения с черными агатами он выкладывал на белые плитки, а жемчуг и золото — на черные. По две плиты того и другого цвета были сплошь, но не тесно заполнены драгоценностями; они лежали как в лавке ювелира, чтобы каждую можно было рассмотреть, даже не беря в руки. Тут были ожерелья, браслеты, диадемы, фибулы, застежки для поясов и множество перстней. Ну и просто золотые и серебряные монеты разных стран и разного достоинства.
София понимала, что навряд ли эти богатства куплены на деньги, заработанные ремесленным или купеческим трудом, и хорошо еще, если они захвачены в бою, а не награблены. Но спрашивать об этом спасителя Эдессы было бы неуместным, и она промолчала, внимательно разглядывая драгоценные вещицы. Ей приглянулось ожерелье из золотых кружевных бусин, внутрь которых были вставлены ярко-синие стеклянные капельки: она протянула к ним руку, но тут же отдернула.
— Бери, рассматривай, примеряй их смело, госпожа София: на этих вещицах нет ни капли крови, а если на какой-нибудь когда-то и была, то в лавках Иерусалима, Дамаска и Пальмиры все давно смыто и отчищено купцами и ювелирами: все эти вещи я покупал на свое военное жалованье, пять лет без отпуска служа в римской армии. На кружевное золотое ожерелье ушло как раз мое месячное жалованье, а вот за эту пару браслетов я служил два месяца — по одному за каждый.
София взяла в руки ожерелье и залюбовалась тонкой работой и яркими синими бусинами, только слегка отличавшимися по цвету одна от другой: крупные, в центре, были светлее, а самые мелкие, возле аграфа[49], так темны, что уже не просвечивали.
— Зато вот этот энколпион[50] достался мне почти даром. В Риме я как-то переходил мост через Тибр и услышал крики: «На помощь! На помощь!» Конечно, я бросился на крик и застал на мосту старикашку, которого обшаривали, не обращая внимания на его отчаянные вопли, два молодых негодяя. Старик оказался евреем-ювелиром и в награду за спасение подарил мне эту драгоценность.
София протянула руку, и Аларих положил ей на ладонь серебряный энколпион: в центре его была хрустальная гемма[51] с резным изображением Богородицы.
— Серебра тут немного, а сама гемма всего лишь хрустальная, но глиптика[52] великолепна, не правда ли, госпожа? — спросил Аларих.
— Она изумительна, — согласилась с ним София. — Но что находится в самом ковчежце?
— Он пуст. Можешь проверить.
София открыла крохотный ковчежец.
— В самом деле пуст. Как жаль… — сказала она, возвращая энколпион готфу.
Но Аларих почтительно сжал ее пальцы:
— Дорогая госпожа София, прими эту простенькую и недорогую вещицу в знак моей признательности за дружелюбное гостеприимство, которое ты нам оказала, а более всего за лечение и уход в то время, когда я лежал раненый в твоем садовом домике.
София ласково улыбнулась ему и сказала:
— Я понимаю тебя, Аларих, и принимаю твой дар.
* * *
Казалось бы, в доме наступили мир и покой. Все отдыхали от пережитых волнений, даже маленький Тума не доставлял особых хлопот матери и бабушке: еще бы, ведь за ним приглядывала Фотиния! Мальчик рос не по дням, а по часам, и его поначалу лысая головка начала обрастать черными кудряшками.
Из Харрана новости между тем приходили неутешительные. Город этот был большой, его покровителем считался сам Авраам, он, как и Эдесса, издревле стоял на торговом перепутье, а потому славился богатством и роскошью. Но не только. Крепость, стоявшая на высоком южном холме города, защищала его, обнимая своими крепкими руками-стенами. Войти в город, минуя крепость, было невозможно. Зная об этом, эфталиты попытались захватить Харран одновременно с Эдессой, но и эту твердыню взять им не удалось. Однако осада Харрана продолжалась, поскольку отступившие от Эдессы отряды эфталитов двинулись к Харрану и тоже обложили крепость.
Пробегали дни и складывались в недели, давно прошел и был скромно отпразднован праздник Успения Богородицы.
После церковной трапезы по случаю праздника, проводившейся в саду при кафедральном соборе, Мариам отвела в сторонку Евфимию и сказала ей:
— Помнишь, я говорила тебе про секрет? Поскольку он касается тебя, я его тебе сейчас скоренько выдам. Скоро к твоей матери придут тебя сватать!
— Кто придет? — спросила Евфимия прерывающимся голосом.
— Мой отец! — заговорщически прошептала Мариам, издали кивнув на брата, сидевшего за праздничным столом.
Евфимия молча отвернулась и стала смотреть совсем в другой угол сада.
— Ты, кажется, не рада? — удивилась Мариам. — Вы же с Товием так дружите с самого детства.
— Вот именно, что с детства… — сказала Евфимия. — Я его слишком хорошо знаю. Он такой привычный… Он же мне как брат!
Мариам внимательно на нее поглядела.
— А тебе хочется чего-нибудь непривычного-необычного?
— Конечно! А тебе разве нет?
— Мне важнее всего защита, доброта и надежность.
— Вот как… А разве Товий будет надежным защитником своей жене?
— Конечно. Как твой отец твоей маме, как мой отец нашей маме и нам.
— Я даже не уверена, что он хорошо владеет мечом!
— Зато он сумеет выбрать и нанять хороший отряд для охраны каравана и хорошо заплатить ему по возвращении…
— Ну, это не самое важное — деньги! Храбрость и удача важнее.
— Вот как? — Мариам погрустнела. — А я думала, мы с тобой станем сестрами. Знаю, о ком ты думаешь, подруга, но лучше бы тебе выкинуть эти мысли из головы.
— Ни о ком я не думаю. Бесполезно думать… За кого мама велит, за того я и выйду.
— Но София много раз говорила, что неволить дочь ни за что не станет, она для этого была слишком счастлива с твоим отцом. Кстати, она его тоже знала с детства.
— Да, мама так говорила много раз. Только мне-то что с того…
— Ну, не печалься, подружка! Не придет наш отец сватать тебя за Товия! Я скажу братцу словечко, и он послушает меня.
— Я замуж, скорее всего, совсем не выйду. Я в монастырь уйду.
— Это мы все говорим до свадьбы! — улыбнулась Мариам. — Только кто нас слушает?
— Никто, — вздохнула Евфимия.
— Вот и ты себя не слушай! — засмеялась подружка. — Незачем обращать внимание на глупости, которые говорят девушки, даже если ты говоришь их сама.
И Мариам, похоже, сдержала слово: о предполагаемом сватовстве Товия никто с Евфимией не заговаривал, и сам Товий, встречаясь с ней, был всегда дружелюбен, весел и добр, подшучивал над нею и над сестрой, в общем, вел себя как обычно — как друг и брат.
[47] Нумидия — современный Алжир. Приведенная народная алжирская песня дошла даже до России и была очень популярна в послевоенные годы в СССР, переводчиком был указан известный джазовый музыкант и композитор Юрий Цейтлин. Автор должен признать, что для него возраст, а также истинное происхождение симпатичной песенки покрыты туманом, но поскольку все подобные песни во все времена и у всех народов более-менее одинаковы, то мы решили, что большой беды не будет, если девушки ее разок споют.
[48] В словарях часто указывается, что «сирокко» — итальянское название; может, и так, но произошло-то оно от арабского названия ветра «ширк» — по-арабски «восток».
[49] Аграф — застежка, пряжка.
[50] Энколпион — небольшой ковчежец прямоугольной, округлой или крестообразной формы с изображением Иисуса Христа, Богородицы или святых, носимый на груди.
[51] Гемма (лат. gemma — самоцвет) — ювелирный камень, обычно округлой или овальной формы, с вырезанным изображением.
[52] Глиптика (греч. glyptike, от glypho — вырезаю, выдалбливаю), искусство резьбы на драгоценных и полудрагоценных камнях, один из видов декоративно-прикладного искусства.
Комментировать