Оглавление
Часть I. Жизнь раскрывает свои секреты и указывает дорогу в бессмертие
О чём пойдёт у нас разговор
По реке времени мы плывём, как в вёсельной шлюпке,— лицом назад. Мы видим только то, мимо чего проплыли, а что нас ждёт впереди, не знаем. Мы хотели бы смотреть в будущее, однако же нашему взору открывается только прошлое. Чтобы посмотреть вперёд, нужно обернуться, а это нам запрещено, как было запрещено оглядываться Лоту, выводимому из Содома. В этом запрете проявилось милосердие Господа: жена Лотова оглянулась и от картины, представшей её взору, превратилась в соляной столп. Неужели впереди у нас такое, что о нём лучше не знать?
Какие бы неприятности ни готовило нам грядущее, лучше знать о них заранее — например для того, чтобы хоть как-то к ним подготовиться. Слишком долго мы тешили себя ожиданием светлого будущего: на Западе верили, что его обеспечат научно-технический прогресс и развитие либеральной демократии, а в России уповали на построение коммунизма.
В грех мечтательности, единодушно осуждаемый Святыми Отцами и причисляемый ими к «прелести», христианский мир начал впадать ещё в конце пятнадцатого века, откуда начался отсчёт Нового времени, или модерна. Этот грех отпочковался от более сокровенного греха гордыни и всё прочнее укреплялся сначала на Западе (особенно после Реформации и Великой французской революции), а с восемнадцатого столетия и у нас (особенно после Великой Октябрьской революции, когда мы распевали «нам нет преград ни в море, ни на суше»). Суть же и происхождение гордыни были такозы: получив от Творца острый, но ограниченный по своему объёму разум и добившись с его помощью ощутимых успехов в познании законов материи и их практического использования, человек вообразил, будто сила его разума бесконечна и универсальна, так что он найдёт правильный ответ на любой вопрос, не нуждаясь ни в каких внешних подсказках. Эта убеждённость в неограниченности своего ума, возникшая как раз вследствие его ограниченности, привела к тому, что человек решил самостоятельно, без Божьей помощи организовывать своё индивидуальное и коллективное бытие, прокладывая дорогу ко всеобщему «счастью». При этом никакой расшифровки этого понятия, не только философской, но даже психологической, не давалось. Считалось, что достаточно обеспечить человеку материальное благополучие, бытовой комфорт и обилие развлечений, и он автоматически будет счастлив. И Европу охватила лихорадочная гонка производства материальных благ; всё, кроме изготовления товаров потребления, было отодвинуто на задний план или вообще забыто. Эффективно производить товары было предложено двумя путями: капиталистическим и социалистическим. На первом пути делается ставка на присущие людям эгоизм и корыстолюбие: средства производства отдаются в частные руки, их владельцы нанимают рабочих, владельцы заинтересованы в прибыли, рабочие — в хорошем заработке, поэтому все напряжённо трудятся, и страна богатеет. На втором пути ставка делается на также присущие людям альтруизм и бескорыстие: средства производства составляют всенародное достояние, хозяйственная деятельность планируется специалистами, рабочие получают по труду, но главным стимулом для них является желание принести пользу родине, сделать богатым и счастливым не себя только, а весь свой народ. Капитализм сложился первым, но с октября 1917 года социализм сделался альтернативной реальностью и стал укрепляться и раздвигать свои границы. Так возникла холодная война — пресловутое соревнование двух прежде всего экономических, а попутно и политических человеческих жизнеустроений, стремящихся к одному идеалу, каждое из которых провозглашало своё превосходство.
Просуществовав 70 лет и охватив около двадцати стран, социализм проиграл экономическое соревнование и капитулировал. Почти на всей нашей планете (кроме Северной Кореи и Кубы) воцарился капитализм. Его идеологи возликовали. Один из них — американский публицист Фрэнсис Фукуяма — в 1989 году писал: «Это не просто конец холодной войны, это, возможно, конец истории как таковой — окончательное и бессрочное установление на всём земном шаре либеральной экономики и демократической формы правления». Однако эта эйфория оказалась преждевременной. Мира и согласия в, казалось бы, теперь однородном человечестве не наступало, более того, оно начало бурлить, и его бурление неуклонно повышает свой градус. К тому же в 2008 году разразился глобальный кризис капиталистической экономики, и именно он обещает быть бессрочным. Похоже, всё пошло не туда, куда предсказал Фукуяма, и он первый это почувствовал. Через 23 года после статьи «Конец истории?» он пишет новую статью — «Будущее истории». Конец отменён, появилось будущее. И оно уже не представляется автору светлым. Фукуяма обвиняет в этом финансовых спекулянтов, сбивающих капитализм с правильного курса на всеобщее счастье, но разве не очевидно, что эти спекуляции неизбежно порождаются основным принципом капитализма «пусть каждый заботится о своём кармане, и тогда всем будет хорошо», ибо набивать карман проще всего именно с помощью спекуляций? Видимо, прав был всё-таки не Фукуяма, а Шафаревич, сказавший, что капитализм и социализм — два пути, ведущие к одному обрыву. Но то обстоятельство, что ещё недавно человечество двигалось к нему двумя путями, а теперь сгрудилось на одном, ничего не меняет — всё равно оно приближается к пропасти.
Так что же, значит, действительно наступает конец истории, причём в самом прямом и зловещем смысле, и нам надо сменить многовековое ожидание всеобщего счастья на ожидание всеобщей гибели?
Нет, кончится не история, а её более чем тысячелетний цикл, как перед его началом кончился аналогичный предыдущий цикл. Но расставание с ним и вхождение в новый цикл будет весьма болезненным, так что никакого «прекрасного далёка» ждать не следует. Однако ни в коем случае не надо впадать в уныние, а надо спокойно и собранно готовиться к тому, чем должно встретить нас ближайшее будущее — не то, которое рисует нам наша мечтательность, а то, которое вычисляет трезвый расчёт. Таким расчётом мы с вами и займёмся. Откладывать эту работу нельзя, ибо переломный момент всемирной истории — смена её циклов — уже совсем близок.
Катастрофизм и финализм
При всякой беседе полезно сразу договориться не только о том, что будет в ней обсуждаться, но и том, что обсуждаться не будет. В наше время много толкуют о конце света, который будто бы должен скоро наступить по разным пророчествам — от Нострадамуса до календаря майя. Этой темы мы в нашем разговоре касаться вообще не будем, и вот почему.
Разговаривать имеет смысл только о тех событиях, которые доступны нашему воображению, которые хоть как-то мы можем себе представить. Представить же человеку дано то, что происходит в пространстве и времени. А конец света не есть событие, происходящее в пространстве и времени, оно есть отмена пространства и времени. Вот что говорит о конце света ветхозаветный пророк Исаия: «И истлеет все небесное воинство звёзды: и небеса свернутся, как свиток книжный; и всё воинство их падет, как спадает лист с виноградной лозы» (Ис. 34:4). Тайнозрителю Иоанну Богослову, жившему несколькими столетиями спустя, это было продемонстрировано воочию: «И… я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь. И звёзды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих» (Отк. 6:12-14).
Это не катастрофа, происходящая в материальном мире,— никакая физическая катастрофа не может привести к тому, что небо свернётся как свиток — это финал материального бытия. Когда-то было сотворение, с помощью которого Бог пожелал достигнуть какой-то непостижимой для нас цели; когда эта цель будет достигнута, произойдёт рассотворение мира, его упразднение. Атомная война, гибель человечества, столкновение Земли с метеоритом — это катастрофы, и их не надо путать с финалом. О катастрофах, одной из которых является крах капитализма, мы можем и должны думать и говорить, о финале — нет, ибо его смысл, суть, дата и механизм осуществления абсолютно непостижимы. Это событие, которое произойдёт не здесь, а там — куда наш разум не может проникнуть. Даже сам глагол будущего времени «произойдёт», строго говоря, тут неточен, поскольку акт отозвания пространства, времени и материи совершается Творцом в той области сущего, где нет ни пространства, ни материи, ни времени, а следовательно, нет никаких часов, по которым можно было бы определить дату этого акта. Да и в земном календаре непонятно, как отмечать эту дату: как только настанет конец света, время исчезнет, а значит, не будет никакой календарной даты. Её нельзя засечь, как нельзя засечь момент засыпания: мы знаем только то, что перед тем бодрствовали, а когда заснули, не знаем. Поэтому апостол Пётр говорит о «Дне Господнем», что он придёт незаметно, как «тать в ночи» (2Пет. 3:10).
Сейчас судачат не только о конце света, но и о сроке его наступления, якобы предсказанном в каких-то откровениях, и этим игнорируют главное Откровение, исходящее от самого Христа. Евангелисты Матфей и Марк почти слово в слово передают нам запрет Иисуса рассуждать о сроках: «О дне же том или часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец» (Мк. 13:32). Подумать только: истинный Бог, Второе Лицо Троицы, не знает дня, а мексиканские аборигены знают!
Но тут встаёт другой вопрос: как Сын может не знать того, что знает Отец — ведь Он неоднократно повторяет: «Я и Отец — одно». Здесь может быть только одно объяснение. Сотворение мира совершилось по воле Бога Отца (хотя и через Бога Сына); значит следует полагать, что и его рассотворение, как симметричное действие, тоже произойдёт по отеческой воле. В Троице именно Отец, а не Сын и не Святой Дух, олицетворяет волевое начало — Лица в Ней нераздельны только сущностно (единосущны), а функционально они неслиянны. Тварный мир возник, когда Отец того захотел, исчезнет он также лишь тогда, когда Отец захочет, так что речь идёт не о знании срока в прямом значении этого слова, а о его назначении, а оно целиком находится в компетенции Отца.
Означает ли это, что эсхатологические разделы новозаветного Откровения не относятся к предмету нашего обсуждения и не должны нас интересовать? Ничего подобного: они содержат в себе информацию, очень важную как раз для нашей темы. Дело в том, что в этом Откровении за первым, божественным смыслом всегда кроется второй, человеческий. Слово «конец» в устах Христа прежде всего означает веху в активности Бога (конец света), но во вторую очередь оно означает и веху в активности человека (конец определённого исторического периода). Особенно ясно это просматривается в самой «эсхатологической» двадцать четвёртой главе Евангелия от Матфея. Вот её начало.
«И вышедши, Иисус шёл от храма. И приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания храма. Иисус же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено» (24:2). Долгая эсхатологическая беседа с учениками начинается с разговора вовсе не о конце света, а о конкретном историческом событии, которое произойдёт через тридцать лет — о разгроме Веспасианом восставших против Рима иудеев и разрушении их главной святыни — Соломонова храма в Иерусалиме. Это был не конец света, а всего лишь очередной сильный удар по ветхозаветной цивилизации, которая, однако, продержалась ещё 70 лет, после чего была окончательно уничтожена. И тут апостолы продемонстрировали тот же психологический эффект, который демонстрируем сегодня мы: конец своего уклада жизни они посчитали концом вообще всего. После слов Христа о разрушении храма они стали выпытывать у Него: «скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века?» (24:3). А ведь об этих вещах Иисус даже не упоминал. Он им про Фому, они Ему про Ерёму. Но учитель снисходителен к непонятливым ученикам: интересуетесь признаками — извольте, скажу и о признаках. И начинает их перечислять.
Их перечень вызывает странное ощущение неоднородности. Событие, которому они предшествуют и которое подготавливают, вроде бы одно — конец света,— но это явно не так. Судите сами.
Первый признак в перечне — появление лжепророков и лжехристов, которые «соблазнят многих». Лжепророки, вероятно, были всегда, а лжехристы (лжемессии) — явление преимущественно современное. Таковым по сути был Маркс, обещавший праведникам (трудящимся) рай на земле (коммунизм). Прямо называли себя Христами некоторые хлысты, а также знаменитый Мун («придут под именем Моим»); в древности такого не отмечено. Значит, этот признак относится к Новому времени, и Иисус говорит о нём, что после него конец наступит не сразу. Конец чего? Может быть, Нового Времени?
Второй признак — войны и военные слухи. В конце первого—начале второго века Римская империя достигла максимальных размеров за всю свою историю и упёрлась в свои естественные границы: на севере и западе в море, на юге — в джунгли тропической Африки, на западе — в германо-славянский мир. На колоссальной территории воцарился Pax Romana — прообраз того Pax Americana, который в 1989 году предрекал Фукуяма уже во всепланетном масштабе. Серьёзные военные столкновения начали сотрясать Империю только в середине пятого века, когда в её пределы вторглись германские племена. Вполне возможно, что Иисус говорил именно о них, тогда под «концом» он имел в виду конец античной цивилизации.
Третий признак — восстанет народ на народ и царство на царство. Эти слова можно отнести и к падению Римской империи, но особенно хорошо они ложатся на двадцатый век с его двумя мировыми войнами, а после них и с холодной войной, разделившей все народы на два противостоящих друг другу лагеря. Если так, то под «концом» надо понимать конец Нового времени.
Четвёртый признак — глады, моры и землетрясения. Пока существовала Римская империя, ничего этого не было — она исправно снабжала население египетским зерном, удовлетворяя его требование «хлеба и зрелищ!». Глады и моры начались только в феодальной Европе; особенно слово «мор» подходит к «чёрной смерти» четырнадцатого века, унёсшей чуть ли не каждого третьего. Был голодомор также в Советской России в начале двадцатого века. Поэтому отнести этот прогноз Иисуса к какому-то конкретному историческому периоду весьма затруднительно.
Пятый признак — гонение на христиан. Первое гонение обрушилось на них в шестьдесят четвёртом году при Нероне, и многие из учеников Христа, с которыми он беседовал о «конце», оказались не только его свидетелями, но и его жертвами. Именно об этом гонении, скорее всего, предупреждал их Иисус: «Истинно говорю вам: не прейдёт род сей, как всё сие будет» (Мф. 24:34), однако если в понятие «род» включать и потомков, то пророчество можно отнести и к последующим гонениям, которых в Империи было десять. Но вот что настораживает: жесточайшее гонение на христиан происходило и в СССР, особенно в начале его существования. Так о каких же гонениях говорил Иисус — о древних или современных? Ответ очевиден: и о тех, и о других. Ведь это только нам, людям, свойственно любое событие прежде всего привязывать к пространству и времени — такова природа нашего восприятия и мышления, как это убедительно доказал Кант. Для Бога же, который пребывает вне времени, оно не имеет первостепенного значения, главное для Него — сущность события, его логическая структура, его внутренние закономерности. Он мыслит не феноменами, а ноуменами. Он творит сначала чистые смыслы, а потом вкладывает их в пространственно-временные события, и история показывает, что один и тот же по смыслу сюжет может воплощаться несколько раз в событиях, разнесённых по времени.
Универсальность представленного Иисусом апостолам подтверждается и дальше.
Шестой признак — измена христианству. В истории она произошла по крайней мере дважды — после Неронова гонения и после большевистского гонения, причём оба раза в массовом масштабе. На Первом Вселенском соборе 325 года даже обсуждался (и был решён положительно) вопрос, принимать ли обратно в лоно Церкви тех, кто, не выдержав пыток, от неё отрёкся. Амбивалентность предречённого здесь совершенно очевидна.
Седьмой признак — умножение беззакония и охлаждение любви. Это — точнейшее описание как того, что происходило в языческом Риме, погрязшем в разврате и кровавых зрелищах, так и того, что происходит сейчас на Западе, где ожили Содом и Гоморра. Опять явна амбивалентность.
Восьмой признак — осуществление евангельской проповеди во всей вселенной, во свидетельство всем народам. Указав на этот признак, Иисус добавил: «…и тогда придет конец» (Мф. 24:14).
Это — очень важное Откровение. Во-первых, совершенно ясно, что оно относится именно к нашему времени и больше ни к какому. Ещё Блаженный Августин в четвёртом веке понял, что это предсказание относится к какому-то отдалённому будущему, ибо, как он писал, «в Африке есть много племён, ничего не знающих о Евангелии». Только сегодня оно продаётся во всём мире и стоит дешевле буханки хлеба, а если кто и этих денег на него пожалеет, то евангельское общество готово выдать ему его бесплатно. И во всех отелях оно лежит на столике — читай сколько угодно. Во-вторых, из слов Иисуса вытекает, что это признак не конца какого-то исторического периода, а самого настоящего эсхатологического конца, когда небо свернётся как свиток. Это — признак уже не катастрофы, а финала.
Повторяемость и новизна в истории
Чем длиннее тот участок реки времён, который нам удаётся обозреть, тем больше мы убеждаемся, что её наполнение не так уж разнообразно. Народная мудрость подметила этот факт и отразила его пословицей «Новое — это хорошо забытое старое». А восточные религиозно-философские системы положили эту мысль в самую основу своей космологии и создали концепцию цикличности бытия, проникшую через мореплавателей в Древнюю Грецию, где её подхватил Гераклит. Мир рождается, проходит стадию детства, юности, зрелости и старости, а затем умирает, но тут же опять рождается, и всё повторяется заново. Эта космология оптимистична, ибо избавляет от удручающей мысли о «конце всего», но зато приводит к «дурной бесконечности», которая своей бессмысленностью удручает нисколько не меньше. Просвещённое Сыном Божьим сознание христиан этой бессмысленности принять не может. Евангелие делает нам подсказки для построения совсем другой версии происходящего, и этими подсказками являются притчи, которых в нём много.
В своём земном служении Бог Сын исполнял две миссии, ради которых и воплотился,— мистическую и педагогическую. В первой Он был Спасителем, во второй — Учителем, в учительстве же своём, как к самому действенному методу просвещения, Он прибегал к притчам.
Иисус не изобрёл притчу. Наставники пользовались этим приёмом всегда. Но у Него притчи приобрели такую глубину и содержательность, что можно говорить о втором рождении притчи уже в новом качестве.
Иисусова притча — это краткое и очищенное от всего несущественного описание законченного жизненного эпизода, в котором человек или группа людей взаимодействует с другим человеком или с другой группой людей, а также с Богом, выступающим в образе «господина», и в этом взаимодействии наглядно выявляются свойства человеческой души. Каждая евангельская притча — миниатюрный урок человековедения, преподанный самым авторитетным в этой области специалистом, который один доподлинно знает, как ус роена человеческая душа, ибо Он сам её создал.
Поскольку законы, по которым функционирует внутренний мир человека, вложены в него уже при его сотворении и с тех пор остаются неизменными, описываемые в притчах коллизии повторяются на земле бесчисленное число раз. В истории человечества повторяемость есть прямое следствие постоянства людской натуры, также как повторяемость сменяющих друг друга времён года есть прямое следствие постоянства наклона земной оси.
Притчи, записанные евангелистами со слов Иисуса, различны по своему уровню. Есть среди них воспитательные, например, предостерегающие от легкомыслия (притча о собравшем большой урожай) или прививающие полезные для жизни в этом мире качества (о назойливой вдове и о человеке, который среди ночи просил у соседа взаймы три хлеба). Есть осуждающие самоуверенность (притча о фарисее и мытаре), есть философские (о сеятеле), есть богословские (многочисленные притчи о Царстве Небесном). Их смысл раскрывается на простых и доходчивых примерах, на хорошо всем знакомых ситуациях, то и дело возникающих вокруг нас. Эти ситуации создаются отдельными людьми, их же в первую очередь и затрагивают. Такие часто повторяющиеся сюжеты создают, образно говоря, «коротковолновый» фон истории. Но есть ситуации другого уровня, порождаемые огромным количеством людей в ходе их совместной жизни, и они повторяются гораздо реже, накладывая на высокочастотный фон «длинноволновые» колебания происходящего, или исторические циклы. Их суть тоже раскрывается в евангельской притче, но о ней позже. Христианская космология не выстраивает эти циклы в «дурную бесконечность», так как с полной категоричностью предрекает «конец времён». Согласно этой космологии, какой-то из исторических циклов должен стать последним. Из фразы Христа «и проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придёт конец» (Мф. 24:1-14) можно заключить, что это как раз тот цикл, в котором нам довелось жить. Но мы с вами уговорились не касаться эсхатологической темы, тем более, что даты конца времён никто знать не может, и он придёт в тот момент, когда его перестанут ожидать. Поэтому займёмся лучше обсуждением того, каким будет уже начавшийся завершающий этап нашего цикла, какая катастрофа ознаменует его окончание, и что следует делать, чтобы встретить её во всеоружии, а если возможно, извлечь из неё пользу. Это нам подскажет логика цикла, если мы её поймём, а понять её можно только на примере уже закончившегося цикла, т.е. предыдущего.
Нынешний цикл начался с издания императором Константином в апреле 313 года Миланского эдикта. В этот день вся громадная Римская империя от востока до запада из языческой превратилась в христианскую. Это было не только начало нового исторического цикла, но и окончание прежнего — конец античной цивилизации. Именно к этому событию относится из значений пророчества «как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого» (Мф. 24:27).
Закончившийся с воцарением в Европе христианства исторический цикл начался в середине VIII века до нашей эры, когда почти одновременно к активности пробудились два народа — римляне и эллины. В Италии объединившиеся племена латинов и сабинов в 753 году до н.э. основали город Рим, а на Балканах возник союз греческих племён, объединяющим мероприятием которого с 776 года стали общие Олимпийские игры, на время которых внутри союза прекращались всякие раздоры. Так зародилась античная цивилизация, долго развивавшаяся двумя параллельными культурами, которые окончательно слились лишь в 146 году до н.э. При этом римская культура с самого начала являлась преимущественно прагматичной, а эллинская склонной к созерцанию, философствованию и художественному творчеству. Религия же у них была одинаковая, поскольку римляне просто заимствовали языческий пантеон у греков, дав их многочисленным божествам свои имена: Зевс был переименован в Юпитера, Аполлон в Феба и т.д.
Насколько сильной и искренней была вера в этих богов в античном обществе? Тут надо говорить главным образом о греках, поскольку римляне в этом отношении были ведомыми.
По аналогии с другими первобытными народами можно предположить, что на ранней стадии существования нематериальный потусторонний мир был для них такой же несомненной реальностью, как и материальный, и они были убеждены, что всё, происходящее «здесь», диктуется «оттуда». Во всяком случае, именно такое представление о соотношении двух слоёв бытия греки имели в девятом веке, когда была создана «Илиада». В ней земная Троянская война является лишь проекцией на наш людской мир тех распрей и разборок, которые происходят в мире богов. Видимо, основной секрет мироздания, заключающийся в том, что оно состоит из владычествующего «неба» и подчинённой ему «земли», раскрывался в Откровении всякому народу, вступающему в историю, иначе он не выживет. Однако в той же «Илиаде» образы персонажей горнего мира значительно снижены — они наделены такими пороками, как зависть, честолюбие, коварство, мстительность и т.п. Боги низводятся почти до людского уровня, так что герои поэмы иногда относятся к ним чуть ли не запанибрата. Это явно был момент перехода от архаической безоговорочной веры к вере, тронутой скепсисом, которым неизбежно проникается желающий самоутвердиться человеческий разум.
А разумом Господь одарил древних греков очень щедро. В русских сказках богатырь чувствует, как у него «силушка в жилушках переливается», и ищет возможности применить к чему-то свою силу. Так и эллинские мудрецы искали задачу потруднее, чтобы раскусить её силой своего интеллекта, как раскусывают орех мощные челюсти, и в своём дерзновении дошли до того, что взялись без подсказок со стороны Бога, обходясь только своими природными способностями, разгадать тайну всего сущего. Так в середине первого тысячелетия до нашей эры в тени оливковых рощ родилась европейская философия. Кажется, впервые в истории человечества дар рассуждения стал использоваться для отыскания ответов не на практические вопросы, возникающие в повседневной практике, а на вопросы совершенно отвлечённые, умозрительные, возникающие из чистой любознательности, не связанной ни с какой корыстью. И гениальные эллинские мыслители нашли такие ответы на эти вопросы, которые показались более убедительными и более глубокими, чем религиозные предания. Просвещённая греческая элита уже не могла серьёзно относиться к космогоническому повествованию о том, как Кронос, рождённый Геей от Урана, оскопил своего отца, а затем родил Зевса, который и установил тот порядок жизни, который соблюдается до сих пор. Другое дело — метафизика Парменида, в которой «Единое» раскрывает своё содержание в «Другом», и так образуется наблюдаемое нами вокруг себя «Многое». В общем, возникла типичная ситуация, которую можно охарактеризовать как «горе от ума»: познав нечто с помощью своего мыслительного аппарата, люди возгордились и решили, будто с помощью одного этого аппарата могут познать всё. Диалектика Адама и Евы: ум, данный человеку Богом, делает его самонадеянным и начинает уводить его от Бога. Именно эта диалектика привела к тому, что к четвёртому—третьему столетию до новой эры верхушка древнегреческого общества, в которой была сосредоточена его творческая энергия, оказалась почти безрелигиозной.
Римлян постигла другая беда. Какова была исходная религия латинян и сабинян, сказать трудно; судя по сохранявшемуся ещё в исторические времена рудиментарному институту римских жрецов-предсказателей (авгуров), это был шаманизм. Приняв впоследствии языческие верования греков, римляне усвоили их не слишком глубоко, поскольку по свойствам своей натуры они тяготели к решению не мировоззренческих, а практических вопросов, в частности политических. Это были люди не витавшие в небесах, а твёрдо стоящие своими ногами на земле. И этой земли они хотели приобрести для своего города как можно больше. Для решения данной задачи требовались такие качества, как горячий патриотизм, воинская доблесть и сознание своего превосходства над другими людьми, которых для их же собственной пользы необходимо окультуривать, и эти качества стали вырабатываться и всё более укрепляться в римских гражданах. В 503 г. до н.э. Муций Сцевола продемонстрировал степень преданности римлян своему мессианскому призванию, положив в стане врага свою руку на пылающую жаровню; поняв, что с такими людьми воевать нельзя, напавший на Рим этрусский царь Порсенна снял осаду и заключил мир. Вскоре этруски были покорены и вся их земля стала собственностью Вечного города, а сами они как нация навсегда исчезли. С этого началось расширение владений Рима, которые через пять столетий простёрлись от Британских островов до Северной Африки и от Атлантического океана до Причерноморья. В течение всей этой экспансии римлян не покидало чувство своей правоты, ибо они воспринимали её не как оккупацию или захват, а как приобщение варваров к цивилизации. Сейчас стало понятным, что эта миссия римлян действительно была промыслительной (но не в том смысле, который они в неё вкладывали), поэтому Бог до поры до времени помогал им, но они приписали свои военные успехи исключительно самим себе и окончательно отошли от Бога, не имея в Нём нужды. Это было не горе от ума, а горе от силы. Но время показало, что как ум греков, так и сила римлян были даны лишь на время, и, когда оно истекло, Бог забрал их обратно.
Конец античного цикла
Вглядываясь в историю, приходишь к выводу, что главная ошибка, которую постоянно совершает человечество и от которой происходят все его неудачи, состоит в упорном нежелании считаться со словами Христа «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15:5). Только когда что-то им не удаётся, люди вспоминают эту истину, да и то не всегда, а в периоды торжества своих начинаний выбрасывают её из памяти.
Получив от Создателя особый талант философских рассуждений, древние греки, вместо того чтобы благодарить Его за этот дар, решили, что раз они такие умные, то спокойно обойдутся и без Него — мы, дескать, сами с усами. И когда они произвели достаточное количество философских идей, Бог отнял у них способность к тонким и глубоким рассуждениям, а тот интеллектуальный багаж, который они наработали в период своей одарённости, позже передал в другие руки.
То же самое произошло и с римлянами. Боевой дух и вера в своё мессианское предназначение позволили им создать могущественнейшее государство Древнего мира, функционирующее как часовой механизм согласно чётко сформулированному законодательству — знаменитому римскому праву. Хотя они никогда не были шибко верующими, на первых порах мотивация их завоевательской деятельности была благородной, а именно — просветительской, и Бог включал перед ними зелёный свет. Но постепенно мотивация становилась всё менее возвышенной и наконец стала откровенно грабительской, и тогда Господь переключил зелёный свет на красный. В девятом году новой эры римское войско впервые потерпело сокрушительное поражение от варваров в Тевтобургском Лесу: полудикие германцы, возглавляемые Арминием, полностью уничтожили целых три легиона наместника Вара, который, не вынеся этого позора, покончил жизнь самоубийством. После этого продвижение границ Империи на восток замедлилось, а вскоре и совсем остановилось: воинская удача была у римлян отнята, как и миссионерское сознание, которое перешло к совсем другим людям.
Подтвердить стандартность этого сюжета можно и третьим примером из древней истории. По причинам, которые скоро станут понятны, он показательнее двух предыдущих. Его разыграли на исторической сцене иудеи будто специально для назидания потомкам.
Около трёх с половиной тысяч лет назад в поступательном развитии человечества настал момент, когда его сознание стало способным вместить идею единобожия и начать переходить от язычества к монотеизму. Естественно, что соответствующее Откровение должен был получить сначала какой-то конкретный народ, который затем распространял бы истину о Едином Боге среди других народов. Для такой проповеди Бог избрал пастушечье племя, произошедшее от Авраама и Сарры и называющее себя Израилем. В Его глазах оно имело то преимущество, что не принадлежало ни к какой устоявшейся цивилизации того времени, т.е. являлось как бы «чистым листом», в который можно вписать любое новое верование. Божественные Откровения обильно посыпались на израильтян, они стали нацией пророков; для укоренения единобожия в населении пророчества подтверждались бесконечными чудесами, на непринимавших новой религии или изменивших ей с неба посылались жестокие кары. Наконец Израиль был готов к началу вселенской проповеди монотеизма и даже построил в Иерусалиме величественный храм, где жители всей вселенной могли бы молитвенно соприкасаться с Творцом и Вседержителем всего бытия. Но, почувствовав себя богоизбранным народом, израильтяне истолковали это избранничество не как обязательство, а как привилегию, вообразив, будто Бог таким способом отметил их природное превосходство над другими народами, так что они по праву лучших должны господствовать над этими народами. И тогда, видя, что вселенское просвещение истиной через израильтян не состоялось, Бог изменил стратегию и прислал на землю для такого просвещения Своего Единородного Сына, воплотившегося в Богочеловека Иисуса. Перед самым вступлением Иисуса Христа на земное служение Его Предтеча Иоанн Креститель предостерегал евреев: «И не думайте говорить в себе: «отец у нас Авраам»; ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Мф. 3:9). И секира была приведена в действие: евреи, не выполнившие своей миссии и впавшие в гордыню, были рассеяны по всему миру, а харизма исполнения миссии перешла на бывших язычников.
Произошедшее с евреями особенно интересно, поскольку в этом случае для отозвания харизмы у Бога были не только моральные, но и юридические основания. Заключив с избранным народом договор о его проповедничестве единобожия (Ветхий Завет), Господь сказал: «…если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим yделом из всех народов, ибо Моя вся земля, а вы будете у Меня царством священников и народом святым» (Исx.19:6). Но всякий договор включает пункт о последствиях его невыполнения сторонами, и этот пункт был сформулирован Богом, который заранее предупредил народ Израильский: «Если не будешь стараться исполнять все слова закона сего, … рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли» (Втор. 28:58-64). Как известно, первое массовое рассеяние евреев произошло в 135 году и было ничем иным, как вполне ожидаемой законной акцией, применённой к нарушившей договор стороне.
Ситуация, столь назойливо воспроизводящаяся в истории, не могла, конечно, не найти своего отражения в Евангелии. Она описана там в форме замечательной притчи, которую по причине её важности для понимания людской натуры мы приведём целиком. Иисус говорит ученикам:
«Выслушайте другую притчу. Был некоторый хозяин дома, который насадил виноградник, обнёс его оградою, выкопал в нем точило, построил башню и, отдав его виноградарям, отлучился. Когда же приблизилось время плодов, он послал своих слуг к виноградарям взять свои плоды; виноградари, схватив слуг его, иного прибили, иного убили, а иного побили камнями. Опять послал он других слуг, больше прежнего; и с ними поступили так же. Наконец, послал он к ним своего сына, говоря: постыдятся сына моего. Но виноградари, увидевши сына, сказали друг другу: это наследник; пойдём, убьём его и завладеем наследством его. И, схвативши его, вывели из виноградника и убили. Итак, когда придёт хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями? Говорят Ему: злодеев сих предаст злой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему плоды во времена свои» (Мф. 21:33-41).
Как указывают богословы, в Священном Писании всё имеет двойной смысл: единичный и собирательный. Конкретно Иисус говорит в этой притче о своей предстоящей казни, об убийстве Сына Божия, именуемого сыном хозяина виноградника; как собирательный образ — это образ любого исторического цикла, как того, что вошёл в свою завершающую фазу при Иисусе, так и всех других, в частности того, который входит в заключительную фазу на наших глазах. Все они кончаются примерно одинаково — как кончили Адам и Ева, вавилонские столпотворители, жители Содома и Гоморры и античная цивилизация. Последняя ближе всего к нам по времени, её конец хорошо документирован, поэтому именно к нему нам следует внимательно присмотреться, чтобы лучше подготовиться к тому, что ожидает нас с вами.
Три раздельные культуры, каждая из которых развивалась по притче о виноградарях, во втором веке до нашей эры слились в рамках Римского государства в одну цивилизацию. Поскольку и Греция, и Иудея с Израилем стали римскими провинциями, то и общий конец у них получился «римским» — они задохнулись в тупике бездуховности материализма и богооставленности.
Здесь необходимо сделать уточнение. Слово «дух» в русском языке имеет несколько значений, соответственно, по-разному понимается и слово «бездуховность». О человеке можно сказать: «он исполнен духом злости», или «он сегодня не в духе», или «он так может стукнуть, что сразу дух вон». Это не тот дух, отсутствие которого мы только что назвали бездуховностью. Надо различать наш природный, человеческий дух и Дух сверхприродный, Божий, который следует писать с большой буквы. Божий Дух — это Третье Лицо Пресвятой Троицы. В Евангелии Он именуется то Утешителем, то Духом истины, а иногда просто Духом, но всегда пишется с большой буквы: «…если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин. 3:5) или «И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его» (Ин. 14:16). Нагорная же проповедь начинается с фразы о совсем другом духе: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5:3). Тут употреблена маленькая буква, поскольку Иисус говорит о человеческом духе, духе самости и гордыни. Когда этого духа много в человеке, Духу Божию не остаётся места, и Он не может в него войти, а без этого нельзя попасть в Царство Божие. В скромном же, никогда не превозносящемся человеке много места для Духа Божия, Который и входит в него, обеспечивая спасение.
Скромность в римском обществе времён упадка считалась не достоинством, а недостатком, признаком слабости, там царил культ силы. Идеалом был человек, сумевший растолкать всех и первым достигнуть рубежа богатства и славы. Кумирами толпы были знаменитые гладиаторы, сделавшие карьеру буквально на трупах. И этот культ человеческого духа, духа с маленькой буквы, привёл к гибели античной цивилизации, ибо этот дух не может животворить — он дух не жизни, а мертвечины. Вот этой-то главной истины бытия не понимали самоуверенные римляне, как всегда перестают понимать её в конце исторического цикла.
Воздвигнутые из камней
Среди признаков «конца», на которые Иисус указал апостолам (не в первом смысле конца цикла, который завершился в тот момент, а во втором смысле конца всякого исторического цикла), есть такой, как «охлаждение любви» (Мф. 24:12). Античный цикл как нельзя более наглядно подтвердил это. В его последней, римской фазе сердца людей будто окаменели. О чём, как не о массовом жестокосердии свидетельствовало всеобщее увлечение «зрелищами», под которыми понималось только одно: публичные убийства, устраиваемые на аренах амфитеатров. Созерцание кровопролития было важной составной частью жизни народа, без которой он себя не мыслил. Охладевала даже такая, казалось бы, прирождённая для человека форма любви, как супружеская и родительская, ибо, как писал римлянам апостол Павел, «…женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам» (Рим. 1:26).
Сразу после признака «охлаждение любви» Иисус называет последний признак: «проповедание Евангелия по всей вселенной», непосредственно за которым наступит «конец». Это ещё раз свидетельствует об универсальности начертанной Им эсхатологической картины: такая последовательность прекрасно ложится на конец античного цикла. Проповедь, которую вели апостолы и их преемники, воспринималась ими не иначе, как вселенская. Петра и Павла христиане называют «вселенскими учителями», а в молитве, к ним обращённой, говорится: «во все концы вселенныя вещание их». И вскоре после этого античная цивилизация перестала существовать.
Если бы на апостольскую проповедь никто не откликнулся, наступил бы «конец всего». Но ему было ещё не время приходить. Некоторые из окаменевших душ размягчились от евангельской проповеди, и эти «воздвигнутые из камней» простецы, в которых возродилась горячая вера Авраама, что давало им право назваться его «детьми», отодвинули всеобщий конец, ибо стали ядром новой цивилизации, которой предстояли великие дела и которая на наших глазах близится к своему завершению.
Что за люди оказались семенами новой грандиозной цивилизации? Они были для большинства не такие. Апостол Павел первым почувствовал это, сказав: «Кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое» (2Кор. 5:17). Нормальным римлянам эти люди были непонятны, и потому вызывали раздражение и даже злобу; в обществе, где больше всего ценилось умение постоять за себя, на скромных и смиренных просто не обращали внимания как на неудачников, но этих скромников нельзя было не заметить, так как, вместо того чтобы быть грустными и понурыми, они так светились радостью, будто только что стали богатыми наследниками. Это больше всего и бесило окружающих.
А ведь они действительно были наследниками, да ещё какого богатства! И им и вправду это было известно. Ещё в самом начале своего земного служения Сын Божий, владелец всех миров и царств, оповестил их об этом: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5:5). И через триста лет после этого обетования Европа с её природными ресурсами и возведёнными предыдущими её обладателями зданиями и сооружениями действительно перешла в их распоряжение. Но это ещё не всё, что они получили: христиане стали наследниками не только материальных, но и ряда духовных ценностей, выработанных античностью во всех её трёх культурах — эллинской, римской и иудейской. И христиане оказались достойными этих ценностей: они не просто усвоили их, а переосмыслили, подняв на более высокий уровень; получив от Господа пять талантов, они, как верный слуга из евангельской притчи, сделали из них десять.
Эллинское наследство
Им была, конечно, греческая философия, этот дивный плод многовековых размышлений гениальных мыслителей, сумевших подобраться к истине настолько близко, насколько это было возможно людям, выросшим в языческом обществе. Надо сказать, что христиане не сразу оценили по достоинству это наследие — вначале их отрицание язычества распространялось на весь его состав. Первые христиане, на которых Святой Дух нисходил так обильно, как никогда позже, «видели небо отверстым», и Истиной для них был сам Христос, так что они не нуждались ни в каком логическом её обосновании. Но по мере того, как Господь всё более предоставлял им самостоятельно утверждаться в новой вере, заставляя пользоваться и собственным умом, потребность в дискурсивном рассуждении для прочного стояния в своих религиозных воззрениях возрастала. Уже апостол Павел в своих посланиях начинает адаптировать Откровение к разуму и тем самым становится родоначальником интеллектуальной апологетики. Эту работу надо было продолжать, и «новая тварь», преодолевая своё отвращение ко всему языческому, обратилась к наработкам эллинских мудрецов, благодаря чему начало функционировать христианское богословие.
Конечно, основы этой науки наук закладывала не рядовая паства, а выдающиеся пастыри, харизматические Божьи избранники, названные «Учителями Церкви» — такие, как Ириней Лионский, Иустин Философ, Тертуллиан, Ориген, и подобные им. Все они были либо этническими греками, либо с детства укоренёнными в греческой культуре, воспитанными на Гомере, на сочинениях Платона и Аристотеля. Поэтому говорить о том, что лучшие христианские умы обратились к языческой философии, не совсем правильно, точнее будет сказать, что лучшие языческие умы обратились к христианству как к единственному средству развивать дальше свою философию, зашедшую в тупик уже в третьем веке до нашей эры. Но в любом случае верно то, что без заимствования некоторых идей греческих философов христианское богословие не могло бы возникнуть и Откровение не обрело бы оправдания в рассуждении. Разъясним это подробнее.
Основой христианского учения о Боге является догмат о Его троичности. Он отличает наш монотеизм от монотеизма мусульман и иудаистов. Наш Бог, как и у них, один, но Он Един в трёх единосущных, нераздельных и неслиянных Лицах. Это — сложное философское положение, до которого не могла бы додуматься человеческая мысль; оно дано в Откровении — прикровенно в Ветхом Завете и открыто в Евангелии. Но Откровение ещё не есть богословие; оно превращается в богословие только тогда, когда получает теоретическое обоснование. И такое обоснование догмата о Троице было подсказано Учителям Церкви великим эллинским философом Парменидом, чьим горячим почитателем был Платон, который и донёс до следующих поколений его глубокие идеи, касающиеся мироустройства.
Согласно учению Парменида, сущее (всё существующее) пребывает одновременно в двух модусах, причём второй порождается первым. В первом модусе оно слитно, нерасчленяемо, не имеет частей, поэтому называется «Единым» (по-гречески «хэн»). Во втором модусе, наоборот, оно разворачивает своё содержимое в структуру и получает наименование «Многого», которое, если целиком охватить его взором, образует «Другое» Единого («хэтэрос»). Если в модусе «Другого» сущее доступно нашим органам чувств, то как «Единое» (а это его главный модус!) оно доступно только умозрению, интуиции ума. Эта красивейшая идея и была подхвачена христианскими учёными, которые дополнили парменидовскую Двоицу до Божественной Троицы: Единое обрело у них образ Отца, в котором нет никаких частей, ибо Он — воля, а Другое было интерпретировано как Сын, иначе именуемый «Бог Слово» (слово состоит из частей — фонем или букв).
Чтобы греческая Двоица ожила, к ней естественным образом присоединилось третье начало — Святой Дух, связывающий Отца и Сына отношением взаимопонимания и любви и оживотворяющий их взаимодействие, поскольку то, в чём нет Духа, мёртво. В общем, христианская мысль распорядилась эллинским интеллектуальным наследием по-хозяйски, ибо оно представляло собой именно то, что ей было нужно. Добавим к этому, что заключалось оно не только в идеях, но и в созданном греками специально для метафизических рассуждений языке: всё богословие Троицы формулируется в терминах сконструированных античной мыслью ещё во времена язычества философских категорий (примеры — «ипостась» и «единосущие»).
Римское наследство
От языческого Рима христианам досталось в основном материальное наследство — вся необъятная Империя. Эти чудаки, люди не от мира сего, нестяжатели, готовые отдать ближнему последнюю рубаху, стали обладателями крупнейшего и богатейшего царства мира, где должны были хозяйствовать уже как-то по-новому. Что же касается унаследованных ими от прежнего Рима идей, то здесь, наверное, надо назвать римское право, которое в течение многих столетий продолжало регулировать общественную и государственную жизнь христианской Европы. Но это всё-таки приземлённая, прикладная идея. Более возвышенной и более важной была римская идея вселенского мессианства, которую, придав ей новый смысл, христиане сделали органичной частью своего миропонимания и своей активности.
Римляне видели свою миссию в окультуривании мира, в превращении варваров в цивилизованных людей. Именно это высокое предназначение Империи служило моральным и метафизическим оправданием её расширения. Не правда ли, эта претензия впечатляет и вызывает уважение? Не торопитесь снимать шляпу, надо прежде разобраться в том, что римляне понимали под «культурой» и «цивилизацией».
Они фактически не различали эти термины — в любом латинском тексте один из них можно заменить другим, не изменив содержания. А понимание их было очень простым: культурным и цивилизованным является тот, и только тот, человек, который принимает нашу, римскую, систему ценностей и живёт так, как живём мы. Но распространение того образа жизни, который вёл поздний Рим, никак нельзя считать миссионерством, поскольку это была отвратительная кровавая агония. Да и если копнуть глубже, выяснится, что имперские завоевательные походы предпринимались не столько для того, чтобы окультуривать варваров, сколько для того, чтобы их грабить. Лишь за счёт средств, выкачиваемых из завоёванных территорий, римляне могли вести свой гедонистический модус вивенди, так что, когда Империя упёрлась в свои естественные границы, коренное изменение уклада стало неизбежным. Христиане же вложили в римскую идею миссионерства духовное содержание, понимая её как всемирную проповедь Евангелия, почему и назвали свою Церковь «кафолической», т.е. вселенской.
Иудейское наследство
Что унаследовали христиане от древних евреев, хорошо известно: единобожие и Священное Писание Ветхого завета, признанное ими богодухновенным. Наряду с греческой философией и римским духом мессианства это было третье основание, на котором утвердилась молодая цивилизация, открывшая собой новый исторический цикл.
На примере античности мы видим, что с окончанием цикла умирает не всё, что в нём жило: перед смертью он передаёт некоторые выращенные им плоды нарождающейся следующей цивилизации, в которой они могут дать всходы, развивающиеся уже по-другому.
Яко с нами Бог
В первые века нашей эры, когда языческий Рим, словно предчувствуя свою обречённость, судорожно цеплялся за становящуюся всё более бессмысленной жизнь, в нём начало происходить нечто загадочное: христиане вопреки жестоким репрессиям со стороны властей, доходящим до физического уничтожения, неуклонно множились в своём количестве. Поражённый этим явлением иудейский историк Иосиф Флавий писал, что кровь христианских мучеников становится семенем, из которого растут новые. Не могут дать удовлетворительного объяснения этому феномену и современные светские историки. Протоиерей Сергий Булгаков сказал полушутя по этому поводу, что наука может истолковать эпидемическое распространение христианства лишь как результат действия какого-то неизвестного вируса, вызвавшего массовое умопомешательство, но тогда ей придётся ответить на вопрос, откуда взялся этот таинственный вирус и почему он потом исчез.
Однако помимо надуманного медицинского объяснения тут можно предложить и совершенно естественное психологическое объяснение: достаточно только предположить, что христианская жизнь имеет в себе самой такую привлекательность и доставляет такое удовлетворение и такую радость, что человек, изведавший её, уже ни за что не согласится жить иначе. Учёные потому не могут додуматься до такой простой разгадки, что наблюдают христианскую жизнь извне, откуда никаких радостей в ней не увидишь, а чтобы оценить её по достоинству, надо познать её изнутри, т.е. достаточно долго жить этой жизнью и укорениться в ней. Только всецело в неё погрузившись, можно почувствовать, как она прекрасна и как несравнима с любой другой жизнью.
Оказаться внутри неё не так-то просто, поскольку её притягательность открывается не сразу — на пути к укоренению в этой жизни, т.е. к тому, чтобы стать настоящим христианином, нужно преодолеть некий барьер. Дело в том, что большинство ценностей, управляющих жизнью христианина, прямо противоположно общепринятым ценностям, и, чтобы стать христианином не по названию, а по существу, надо начать с отказа от мирских ценностей, а отказываться от привычного всегда трудно. Ты ещё не знаешь, что ждёт тебя в новой жизни, а тебе уже говорят: оставь старую.
Тертуллиан говорил, что всякая душа по своей природе христианка, т.е. рождена для истинной радости, и это верно, но грехопадение прародителей так повредило эту природу, что человек соблазняется ложными языческими радостями — мимолётными, пустыми, обманчивыми — и срастается с ними. Лучше всего разом выбить это язычество из себя, как выбивают пыль из ковра, и перейти к более высокой форме существования, но такой поступок, называемый «обращением», по силам далеко не каждому, и, похоже, здесь не обходится без действия Святого Духа, а «Дух дышет, где хочет» (Ин. 3:8).
О нисхождении Святого Духа на человека Церковь говорит как о Божьей благодати, и действительно оно даёт великое благо: спасает душу, делая её пригодной для вхождения в Царство Небесное. Святой человек потому и именуется святым, что его посетил и наполнил собой исходящий от Отца Дух святости, Третье Лицо Троицы. Но спрашивается: почему бы в таком случае человеколюбцу Богу не осчастливить всех людей ниспосланием на них Святого Духа? Ведь тогда все сразу стали бы истинными христианами, вели бы праведную жизнь, и с ними не было бы никаких проблем.
Это не совсем так. Одна проблема всё же осталась бы, и она, к сожалению, самая главная, связанная со вложенной в человека при самом акте его сотворения свободой выбора, без которой он не стал бы богоподобным. Эта свобода включает в себя право не желать быть праведником, право выбрать греховный путь, сближаться не с Богом, а с дьяволом. Без такого права свобода выбора была бы не настоящей, а игрушечной. Нисхождение Святого Духа на человека не нарушит его права выбора только в том случае, если он сам захочет такого нисхождения и подтвердит искренность своего желания тем, что будет прилагать усилия к его осуществлению. Богоносный старец преподобный Серафим Саровский разъясняет, что вся цель христианской жизни состоит в стяжании Святого Духа, и указывает, какими средствами можно добиться этой цели: молитвой, добрыми делами во имя Христа, постом, подвижничеством и т.п. Все эти средства требуют труда и терпения, которые потом вознаградятся сторицей. Схожих взглядов придерживался живший несколько раньше Серафима католический богослов Сен-Мартен, автор знаменитого изречения «время — деньги вечности»: праведные поступки, совершённые нами за отведённое нам на земле конечное время, становятся теми «деньгами», которыми мы будем платить за вход в Царство вечного блаженства. В общем, и у Бога за всё надо платить, хотя по своей милости Он предоставляет нам большие льготы и делает значительные скидки: ведь стоимость бесконечного блаженства куда выше стоимости наших конечных земных подвигов.
Но чтобы молиться Отцу о ниспослании Святого Духа и делать добрые дела во имя Христа, нужно верить в Отца, Сына и Духа, т.е. уже быть пусть несовершенным, но христианином. Получается «порочный круг»: не будучи христианином, не станешь стяжать Святой Дух, а не стяжав Святого Духа, не станешь христианином. Как же тогда возникали на свете христиане? Что было раньше — курица или яйцо?
Явившийся на землю Сын Божий разорвал этот порочный круг волевым актом: Он назначил группу малограмотных рыбаков первыми христианами помимо их собственного желания, которого они не могли иметь в принципе. «Не вы Меня избрали, а Я вас в Иерусалиме избрал» (Ин. 15:16). В день Пятидесятницы в Иерусалиме на них снизошёл Святой Дух, почил в виде огненного языка на каждом из них отдельно, и каждый из них стал христианином, обретя святость и спасение. Но и это было не безвозмездным деянием, а лишь авансом, который апостолы впоследствии отработали — они все, кроме любимого ученика Христа Иоанна Зеведеева, которому было уготовано отдельное поручение, окончили свою жизнь мученической смертью за подвиг исповедничества. На таких же условиях изливался Святой Дух и на христианские церкви следующих нескольких поколений — это была затравка процесса. Когда число христиан достигло определённой критической величины, внешняя стимуляция прекратилась и включился в действие внутренний механизм их расширенного воспроизводства. Люди, которые входили в общину случайно или «за компанию», попадали в атмосферу любви и взаимопомощи, открывали для себя неведомый дотоле мир, где все «носили тяготы друг друга», оставаясь при этом бодрыми и жизнерадостными, а возвращаться из него в мир злобы, вражды и всякого зверства им уже не хотелось. Их оглашали, вводя в учение Христа, водили на исповедь к священникам, где они получали мудрые советы, возлагали на них различные послушания, всегда по их силам и способностям, а потом над ними совершалось волнующее Таинство крещения, производящее их в «аристократы духа», и пустая суетная до этого жизнь наполнялась для них смыслом, а ожидание погружения во тьму сменялось упованием перехода в царство ещё большей любви, чем в общине, притом уже вечной.
Христианские приходы возникали в разных частях Империи, как в Европе, так и в Малой Азии, превращаясь в поместные церкви. Разъединённые большими расстояниями, они испытывали потребность в налаживании взаимодействия. С этих давних времён в великой ектении сохранилась молитва «О благостоянии святых Божьих церквей и соединении всех». Этому соединению способствовали инспекционные путешествия апостола Павла и его послания, в которых он подчёркивал необходимость создания единой христианской Церкви как органической целостности. Вот как он описывает эту единую Церковь, тогда ещё только начавшую формироваться:
«…Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге. Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы — тело Христово, а порознь — члены. И иных Бог поставил в Церкви во-первых Апостолами во-вторых пророками в-третьих учителями; далее, иным дал силы чудодейственные, также дары исцелений, вспоможения, управления, разные языки» (1Кор. 12:24-29).
В начале четвёртого века, после того как христианство стало государственной религией, дело объединения поместных церквей было взято в свои руки имперской администрацией — разумеется, при активной поддержке иерархов. В результате на историческую сцену вступило то богочеловеческое творение, которое наш Символ веры именует «Единой святой соборной и апостольской Церковью». В этой краткой формуле содержатся все главные её характеристики.
Церковнославянское слово «Единая» означает «Одна». В мире существует только одна подлинная Церковь, сказали о своей Церкви христиане четвёртого века; все остальные религиозные образования — лжецеркви. Святой эта Церковь называется потому, что она и основана Святым Духом, сошедшим на апостолов в день Пятидесятницы, и потому, что Святой Дух продолжает пребывать в ней и будет пребывать до скончания века. Апостольской Церковь является по своему происхождению: её первыми епископами были апостолы, получившие истину из рук самого Христа. Здесь всё ясно. Недоразумения возникают лишь в одном месте из-за неудачного перевода. В греческом оригинале Символа веры стоит слово «кафолическая», которое не имеет никакого отношения к «соборности» (как собранию верующих), а означает «вселенская». Церковь существует только одна, и полем её проповеди является вся вселенная.
В день Вознесения Христос покинул землю, чтобы «сесть одесную Отца», но при этом обещал своим последователям не покидать их. Это обетование остаётся непреложным. Христос до сих пор пребывает в основанной Им Церкви, а именно — в православной церкви, сохраняющей апостольское предание в первоначальном виде, и её паства не ошибается, когда возглашает «С нами Бог!».
«Будет вам дано, что сказать»
Людей, непосредственно слушавших живую проповедь Христа было максимум, несколько десятков тысяч. Относительно населения Империи это очень мало. К тому же одно дело — слушать, а другое дело — услышать. Христос сам постоянно говорил, что услышать может только тот, кто «имеет уши, чтобы слышать» и, поясняя, что Он имеет в виду, привёл притчу о сеятеле. Рассказав всему народу о разной судьбе зёрен, упавших на разную почву, Иисус, отведя в сторону апостолов, разъяснил им смысл притчи:
«Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его: вот кого означает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его, но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать» (Мф. 13:19-23).
«Имевших уши, чтобы слышать» в тех местах, где проповедовал Иисус, оказалось очень немного. Чаще всего Его зерно падало в тернии: сначала слово принималось с восторгом (тем более что подкреплялось чудесами), а потом восторг быстро угасал и сменялся равнодушием и даже враждой. Особенно ярко это непостоянство было продемонстрировано на Страстной неделе, когда только что возглашавшие осанну начали кричать «распни, распни его!». На момент окончания земного поприща Христос оставил лишь небольшую кучку верных, собравшихся в Иерусалиме, да в день Пятидесятницы благодаря поразившему народ сошествию Святого Духа крестились несколько тысяч иудеев. Потом апостол Пётр окрестил первого из язычников — Корнилия сотника с семьёй. Число апостолов возросло, но всё же не превзошло семидесяти человек. В основном их трудами возникали христанские общины в разных частях Империи. Но критическая масса христиан не могла бы образоваться, если бы проповедование сводилось только к устной передаче того, чему учил Иисус,— в ней неизбежен эффект «испорченного телефона», а рассказы о чудотворениях с каждым поколением вызывают всё меньше доверия. Зная об этом, Господь наряду с зыбким Преданием даровал человечеству чётко сформулированное Писание — поразительный текст четырёх Евангелий.
Не усмотрите здесь оговорки. Этот текст евангелисты не написали, они лишь записали его. То, что вышло из-под пера каждого из них, от первого до последнего слова было продиктовано им свыше. Сборщик налогов Матфей мог ли знать во всех подробностях родословие Иисуса? Как простой рыбак Иоанн мог сам, без подсказок подняться на такой уровень метафизики, какого не достигли ни Кант, ни Владимир Соловьёв? Все четверо были совершенно чужды литературной деятельности, но то, что они нам оставили,— образец изящной словесности. Композиция, стиль, образность, лаконизм, а главное — непостижимое сочетание простоты изложения и глубины содержания — откуда всё это могло взяться у малообразованных провинциалов? Евангелие наполнено описанием великих чудес, совершённых Христом во время Его земной жизни, но само появление Евангелия есть ещё одно великое чудо, совершённое Им уже после вознесения к Отцу,— столь же удивительное, как Туринская плащаница. В обоих этих случаях мы имеем Весть от Христа, посланную нам необычным и непонятным способом. Недаром Туринскую плащаницу называют «Пятым Евангелием».
Произошедшее один раз — случайность, произошедшее два раза — совпадение, произошедшее три раза — уже система. Сходство Евангелия и плащаницы заключается, в частности, в том, что и то, и другое — отсроченные послания. В первом случае четыре ученика Христа записали виденное и слышанное не по свежим следам, что само собой напрашивалось, а через много лет, одновременно почувствовав желание сделать это и внезапно вспомнив всё до мельчайших деталей. Во втором случае отсрочка составила почти две тысячи лет — плащаница открылась взорам людей после изобретения фотографии, когда негатив предстал позитивом. Впрочем, у Бога тысяча лет как один день. Значит, совпадение?
Нет, был ещё и третий случай. В шестидесятых годах девятнадцатого столетия пожилой арзамасский помещик Николай Мотовилов вдруг вспомнил, что лет сорок назад, когда он был в послушании у преподобного Серафима Саровского, великий старец усадил его в зимнем лесу на пенёк и, сидя перед ним на корточках, стал разъяснять ему, в чём состоит цель христианской жизни, а в конце беседы явил ему чудо, преобразившись как Христос на Фаворе, и, засияв неземным светом, озарил им лесную поляну и окрестные сосны. Всё, сказанное тогда старцем, вмиг ожило в его памяти вплоть до длинных цитат из Священного Писания, которое старец знал наизусть, и Мотовилов быстро записал давнишний разговор от первой до последней фразы. Ещё через тридцать с лишним лет благочестивый мирянин писатель Сергей Нилус нашёл эту запись на чердаке дома Мотовилова в ужасном состоянии, загаженную голубиным помётом. Прочесть рукопись было тем более невозможно, что у Мотовилова был ужасный почерк. Прийдя в отчаяние, Нилус взмолился Богу: «Господи, как же так, в моих руках сокровище, и оно так и останется скрытым от мира!». После этого он снова раскрыл тетрадку и на этот раз легко прочитал всё написанное. А оно оказалось серьёзным богословским трактатом, существенно дополнившим учение Церкви о Святом Духе. Этот текст Нилус успел опубликовать как раз накануне торжеств по поводу канонизации преподобного Серафима в 1903 году.
Итак, троекратное повторение, значит система, специфический метод обращения Бога к человечеству: не сразу и не прямо, а с задержкой по времени и через избранных посредников, которыми были итальянский фотограф, четыре евангелиста и Николай Мотовилов с Сергеем Нилусом.
В чём может заключаться глубинный смысл такого метода?
В отношении Туринской плащаницы ответ представляется самым простым, но в то же время самым грозным. Помните: «И будет проповедано Евангелие по всей вселенной, и тогда придёт конец»? Проповедь Евангелия стала глобальной уже в XIX веке, но это была проповедь только четырёх его книг, а пятая «книга», плащаница, являющаяся подробным повествованием о той лютой казни, которой подвергся Спаситель, о тех нечеловеческих муках, которые Он испытывал, раскрыла перед нами свои жуткие страницы только в двадцатом веке, и все могут узнать, какой ценой мы искуплены. Лишь теперь Евангелие проповедано и во всём мире, и во всей полноте. Что это может означать, думайте сами. Неужели Туринская плащаница — это Послание, адресованное именно людям последних времён?
Теперь о евангелистах. Почему Господь побудил их записать свои свидетельства с таким запозданием — ведь за это время они могли многое позабыть. А не предположить ли нам, что Он выждал именно для того, чтобы они основательно позабыли происходившее и своими субъективными впечатлениями не искажали Его обращения к людям, которое Он писал их руками? Существуют неопровержимые доказательства того, что евангелисты так ярко, будто они при этом присутствовали, описывали такие события, свидетелями которых они не были и о которых никаким образом не могли узнать. Вот одно из таких доказательств. В Евангелии, написанном Иоанном, мы читаем:
«Тогда Пилат опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты царь Иудейский? Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал? Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда. Пилат сказал ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям» (Ин. 18:33-38).
Пусть кто-нибудь объяснит мне, как могла попасть в руки Иоанна стенограмма этого потрясающего диалога, где ни одно слово не может быть пропущено без ущерба для его смысла? Разговор вёлся с глазу на глаз, Иисус после него ни с кем из учеников уже не общался, ибо был под стражей, Пилату, презиравшему население той дыры, в которую откомандировал его Тиберий, не могло бы прийти в голову отчитываться перед кем-то из местных, через которых диалог мог бы дойти до Иоанна, в своих вопросах и ответах Иисуса, тем более что он слушал эти ответы крайне невнимательно. Единственно, кто мог воспроизвести сцену допроса слово в слово, это сам допрашиваемый. Он её и воспроизвёл, и Иоанн здесь вовсе ни при чём.
Ни при чём были и Матфей с Марком и Лукой. Это святые самого высокого ранга, христиане будут славословить их до тех пор, пока небо не свернётся как свиток, и это вполне справедливо, но, воздавая рабу, надо сторицей воздать господину. Всё-таки не они сделали, а через них сделано. Христос сказал: зло должно войти в мир, но горе тому, через кого оно войдёт, лучше бы тому человеку повесить мельничный жернов на шею и бросить его в море. Но тогда можно сказать и другое: благая весть должна была войти в мир, и блажен тот, через кого она вошла. Евангелие даровано нам не евангелистами, оно спустилось с небес, и спустилось как раз в то время, когда устное предание о Христе начало терять свою убедительность. С этого момента Предание отошло на второй план, ибо появилось Писание.
Что же касается разъяснений преподобного Серафима о цели христанской жизни, то это — важный вклад в православную пневматологию (раздел богословия, относящийся к Святому Духу), имеющий непреходящее значение, поэтому не так уж важно, когда запись Мотовилова была опубликована. Но содержащееся в этой записи свидетельство о чудесном преображении старца, которое Мотовилов готов был подтвердить под присягою,— веский дополнительный аргумент в пользу причисления Серафима к лику святых, и можно думать: Господь устроил всё таким образом, что беседа была обнародована в период подготовки к канонизации.
Прагматический аспект Евангелия
Жизнь прожить — не поле перейти. А если это поле — минное? Тогда оно очень похоже на наше земное поприще. Чтобы пройти его без повреждений, нужно иметь инструкцию, указывающую, куда можно наступать, а куда нельзя. В одном из своих аспектов Евангелие и является такой инструкцией. Инструкцией по технике безопасности пребывания на стройплощадке, называемой нашей жизнью. Она куда сложнее и коварнее той, на которой возводятся дома или заводы. Там достаточно выполнять правило поэта Успенского «не бегайте, не прыгайте, не пойте, не пляшите, когда идёт строительство или подвешен груз», а тут это целая наука.
Эта наука жизни всегда была в центре внимания религиозной и философской мысли. Религии всех народов мира организовывали общественную жизнь освящением института власти и регулировали брачные отношения освящением института семьи. Но в рамках этих внешних установлений, иногда очень жёстких, у человека оставалась ещё внутренняя свобода — право выбора своего личного отношения к окружающему, особенно к другим людям, а также к самому себе. Здесь на сцену выступали мудрецы, которые давали соответствующие рекомендации.
Житейская мудрость, накапливавшаяся в человечестве с древнейших времён, представляет собой большую ценность и достойна того, чтобы внимательно с нею ознакомиться. Ознакомление же с нею приводит к заключению, что мудрецы всех стран и всех эпох по поводу того, как оптимально прожить жизнь, давали, в сущности, одни и те же советы.
Самые ранние дошедшие до нас советы такого рода датируются несколькими столетиями до н.э. В Китае их автором был Конфуций, по его учению надо быть покорным судьбе, воспринимая всё происходящее как проявление мирового закона справедливости, и во всём быть умеренным. Индийская веданта презирала материю и учила «нирване» — свободе от желаний. На другом конце земли израильский царь Соломон делился с народом выводами, к которым привели его наблюдения и размышления:
«Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует,— все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце и спешит к месту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (Еккл. 1:2-7). Ему вторит, обращаясь к Богу, другой повидавший виды ветхозаветный персонаж:
«Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?» (Иов. 7:16-17). Тот же мотив у великого псалмопевца царя Давида, отца Соломона:
«Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто пред Тобою. Подлинно, совершенная суета всякий человек живущий. Подлинно, человек ходит подобно призраку; напрасно он суетится, собирает и не знает, кому достанется то» (Пс. 38:6). И в другом псалме:
«Сыны человеческие — только суета; сыны мужей — ложь; если положить их на весы, все они легче пустоты» (Пс. 61:10).
И это говорит человек, из пастуха ставший одним из могущественнейших властелинов Древнего мира!
Примерно такой же настрой был у эллинских мудрецов. Киники учили отказу от земных благ, видели спасение от их бессмысленности в аскетизме. К ним принадлежал знаменитый Диоген, живший в бочке и заставивший задуматься о смысле жизни самого Александра Македонского. Эпикур (III век до н.э.) в своих раздумьях пришёл вообще к материализму и атеизму (что для того времени было удивительным) и призывал людей брать от этой временной жизни максимум наслаждений. Однако слово «наслаждение» он понимал совсем не так, как понимают его соременные эпикурейцы, вроде Стивы Облонского из «Анны Карениной», а почти противоположно. Те поют «мы пить будем и гулять будем, а когда смерть придёт, помирать будем», а Эпикур, сам лично бывший аскетом, видел наслаждение в душевном покое и воздержанности, солидаризируясь в этом с Конфуцием. Идеологи скептицизма советовали беречь нервную энергию, никогда не спорить, не кипятиться, не высказывать о вещах никаких категорических суждений, ибо их природу человек знать не может. В Риме из такого рода учений особенно распространилась философия стоиков, возникшая ещё в III веке до н.э. в Греции. К этому течению примкнули некоторые представители высших слоёв, в частности один из богатейших патрициев Сенека (I век) и даже император Марк Аврелий (II век).
Как мы видим, житейская мудрость в дохристианскую эпоху всегда и везде сводилась к следующим наставлениям: надо жить скромно и незаметно, учиться довольствоваться малым, быть во всём умеренным и воздержанным, не перечить раз и навсегда установившемуся ходу бытия, ибо пока ты ему подчиняешься, он тебя ведёт, а если противишься — потащит.
Эти установки во многом правильны, и христианство их не отвергло, но дополнило тем, чего в них не было. Вот что пишет, например, своей пастве первоверховный апостол Пётр:
«В рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в терпении благочестие, в благочестии братолюбие, в братолюбии любовь» (2Пет. 1:6). Не правда ли, почти то же самое, что у Конфуция и у стоиков? Да, именно почти. То же, только с прибавкой одного-единственного слова «любовь». И это слово в корне всё меняет.
Мудрецы, как бы они ни были гениальны, всё же люди. Свои знания о человеческой природе, а значит, и о том, какое поведение является для человека оптимальным, они черпают из наблюдений за окружающими людьми, а также из самонаблюдений. Но многие секреты устройства человеческой души при этом остаются для них скрытыми, поэтому точных рецептов наилучшего прожития жизни они дать не могут и только бродят вокруг истины. Эти рецепты может дать только тот, кто знает механизмы людской души до мельчайших нюансов, а знает их так досконально только Тот, кто эту душу сотворил. Вот Он-то по своему человеколюбию и дал нам в Евангелии эти точнейшие рецепты, которые одни лишь могут помочь нам прожить жизнь правильно.
Божественная мудрость целиком включает в себя мудрость человеческую, но содержит в себе и такое знание, до которого люди сами дойти не могут. Эта чисто божественная мудрость есть мудрость сверхчеловеческая, своими силами мы её обрести не способны, она даётся нам лишь в Откровении. Мы вправе не принять Откровение, поскольку оно не согласуется с нашим собственным разумением, но тем самым мы обедняем себя; тот же, кто примет его на веру, доверяя не земной логике, а той авторитетности, которую наш религиозный инстинкт ощущает в источнике Откровения, становится богаче. Хорошо это или плохо, но мир устроен так, что самое важное для нас — знание, а именно — знание того, как надо жить, лежит в области сверхчеловеческой мудрости, значит, оно доступно только верующему. Поэтому Иисус сказал: «Неверующий уже осужден» (Ин. 3:18). Осуждён на неправильную жизнь, которая сама в себе несёт наказание.
Житейские советы, которые даёт нам Христос в Евангелии, называются заповедями. По человеческим меркам они выглядят надуманными, оторванными от действительности и потому неприемлемыми. Не гневайся, мирись с обидчиком, не противься злому, подставляй другую щёку, просящему давай, люби врагов своих, молись за обижающих тебя — разве это разумно? Мы хотим знать, как прожить жизнь успешно, а нам дают советы, выполнение которых заведомо приведёт к полному жизненному краху…
По обычной, «аристотелевской» логике это так. Но вот парадокс: как только европейцы начали следовать странным заповедям Христа, у них стала возникать небывалая по красоте и силе цивилизация, давшая миру великих гениев. Ещё парадокс: люди, которые особенно добросовестно выполняли все эти заповеди, приобретали дар исцелений и чудотворений, прозревали будущее, читали мысли и ходили по воде как посуху, а после смерти вопреки законам природы, их тела оставались нетленными. Значит, Христос всё-таки не фантазировал, а знал, что говорит?
Как же Ему не знать, ведь человек — это Его творение. Конструктор самолёта в любой момент, закрыв глаза, может представить себе в действии любую его деталь. Так и здесь, только созданный Богом «самолёт» неизмеримо сложнее, и эта сложность превосходит познавательные возможности его самого, так что человек в значительной мере остаётся сам для себя полным загадок. А Сын Божий знает их разгадку. Раскрытие двух главных божественных тайн природы человека и есть прагматический аспект Евангелия.
Тайна первая. Человек является таким сосудом, из которого чем больше выливается, тем больше в нём остаётся. Как Творец сумел придать ему такое свойство, для нас непостижимо, но оно подтверждается тысячелетней мировой практикой. Человек так задуман и исполнен, что ему радостнее и выгоднее отдавать, чем получать, но познать эту радость и обнаружить эту выгоду он может только на опыте, причём не сразу. Поэтому и возникает тот барьер, о котором мы уже говорили.
Тайна вторая. Земная жизнь человека есть лишь часть его существования, остальная часть которого протекает в мире более тонкой плоти, обладающем другими свойствами — там либо вообще нет пространства и времени, либо они имеют не такую природу, как у нас (например, там можно находиться одновременно в двух разных местах). Представление об ином, нематериальном мире существовало у всех народов во все века — его подсказывало им религиозное чувство, но оно было весьма смутным. Только христианское Откровение сделало это представление настолько определённым, что оно обрело практическое значение фактора, влияющего на поведение людей. Христос рассказал, что загробная жизнь каждого человека будет проходить в одной из обителей Бога Отца, которых у Него много («В доме Отца Моего обителей много» — Ин. 14:2), и насколько радостнее будет в них вечная жизнь попавшего туда, зависит не от чего иного, как от исполнения в земной жизни заповедей, так что, называя их заповедями блаженства, Евангелие понимает под этим словом радость не только в земном фрагменте нашего существования, но и в небесном, т.е. польза от их исполнения двойная.
Но многие ли способны преодолеть барьер эгоизма и приверженности к материальным благам, отгораживающий нас от этого двойного блаженства? Даже поверивший в Евангелие найдёт ли в себе силы поменять образ жизни получающего на образ жизни отдающего? Иисус говорит: «…тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф. 7:14). Но, пожалуй, не было бы и этих немногих, если бы Господь не вложил в человеческую душу два чудодейственных семени. Первое, если упадёт на добрую почву, прорастёт в веру, и вера укажет человеку на узкие врата, так что он будет знать, куда надо идти. Но этого ещё мало — надо иметь смелость через них протиснуться. Этому поможет выросшая из второго семени любовь, о которой говорил апостол Пётр. Речь у него шла не о брачной влюблённости жениха и невесты — это биология и физиология,— а о великой любви и жалости ко всякой твари, в том числе и к врагам, о сострадании её мучениям. С ней ты не будешь страшиться отдавать, а не брать, ибо она и есть самопожертвование. Поэтому последней заповедью Христа на Тайной вечере была заповедь любви.
Философский аспект Евангелия
В послании Коринфянам апостол Павел пишет, что проповедание христианства «для Еллинов безумие» (2Кор. 2:23). «Для Еллинов» означает здесь «для греческой философии». И действительно, если говорить о той метафизике, которая господствовала в античном мире в I веке и опиралась на идеи Платона и Аристотеля, то она была несовместима с метафизикой Евангелия. Но если говорить о более ранних греческих философах элейской школы VI—V в. до н.э. (Ксенофан Колофонский, Парменид, Зенон и Мелисс Самосский), то несовместимости уже не будет.
Это была очень глубокая, настоящая философия, близко подошедшая к разгадке мира и воспринимающего его человека, которую Платон подвергнул сильному упрощению. В своих предыдущих публикациях я неоднократно употреблял термин «настоящая философия»; поясню ещё раз, что под ним имеется в виду. Просто «философией» нынче стали называть всякое достаточно заумное рассуждение и всякое идейное обоснование нашего поведения. Можно услышать даже такие выражения, как «философия дорожного движения» или «философия шоу-бизнеса». Поскольку живое коллективное языкотворчество неостановимо и неуправляемо, приходится мириться даже с такими перлами, но тогда философию как вполне определённую, сложившуюся в мировой практике отрасль знания, занимающуюся своим делом и ставящую перед собой вполне конкретный вопрос, лучше называть «настоящей философией» — это позволит избежать двусмысленности.
В чём же заключается «основной вопрос профессиональной философии»? Ленин утверждал: это вопрос о том, что первичнее — материальное или идеальное. Это, конечно, совершенно дилетантское, более того, безграмотное суждение. Ленин вообще был чрезвычайно нечутким к философским материям — Бердяев как-то начал читать его «Материализм и эмпириокритицизм» и отмечать на полях нелепости; насчитав их двести, он не стал читать дальше. Первичность материи за всю историю философии провозглашали всего несколько оригиналов — Демокрит, Эпикур и Фейербах, да и то делали это гораздо тоньше, чем Ленин. Материалистами были также деятели французского Просвещения XVIII века, но они никак не могут именоваться философами — это чистые публицисты. Фихте справедливо считал, что материалистической философии в принципе существовать не может, ибо её предметом являются идеи, а предмет любой науки для неё первичен.
Главным вопросом философии, собственно говоря, и породившим её как науку, был, есть и всегда будет oнтологический вопрос. Определим кратко, в чём он заключается.
Философия, как и всякая подлинная наука, начинается с того, что вдумывается в очевидное. Так родилась, например, классическая физика. Увидев падающее с яблони яблоко, Ньютон спросил брата: «Джон, почему яблоко всегда падает вниз?» — «А куда же ему падать, вверх, что ли?» — ответил Джон и покрутил пальцем у виска. Для него направление движения падающих предметов было столь естественным, что обсуждать его казалось странным. Но Ньютон подумал, что и для очевидного должна быть причина, и нашёл её — открыл закон всемирного тяготения.
Кому-то когда-то пришло на ум поразмышлять над ещё более очевидной вещью — над существованием окружающего мира. Может быть, этим чудаком был Парменид, а может быть, какой-нибудь кроманьонец, живший на тридцать тысяч лет раньше, но именно в этот момент родилась философия, чтобы до скончания века расталкивать засыпающий под монотонное жужжание очевидностей людской интеллект, заставляя его работать.
Миллиарды людей скажут философу: разве тут есть, над чем ломать голову? Ведь наши органы чувств постоянно сообщают нам о существовании внешнего мира и о том, каков он собой. Мы видим, слышим, осязаем, обоняем его и пробуем на язык — чего же ещё тебе надобно? Между прочим, именно такой аргумент выдвигал Ленин, полагая, что только сумасшедший может с ним не согласиться.
Но философ готов даже на то, чтобы прослыть сумасшедшим, поскольку этот аргумент его совершенно не убеждает. Он говорит в ответ: господа, вы сделали первый шаг в рассуждении, так сделайте и второй. Вы признаёте, что наше знание о существовании внешнего мира и о его облике основано на сообщениях органов чувств, и, я добавлю, только на них. Давайте думать дальше. Эти сообщения, принятые нашим сознанием, создают в нём некий образ, который вы безаппеляционно считаете более или менее точным образом внешнего мира и даже отождествляете с внешним миром. Но где гарантия того, что этот образ, который, с чем вы не можете не согласиться, целиком находится внутри нас, совпадает с тем наружным, что является причиной появления в нас этого образа? Убедиться в таком совпадении можно было бы только одним способом: выскочить из себя, слиться с внешним миром и познать его непосредственно, но это невозможно. В нашем представлении о мире нет даже самой крохотной его частицы, оно полностью состоит из ощущений и мыслей, т.е. из элементов нашего собственного бытия, а вы выдаёте его за картину бытия объективного. Может быть, мы искажаем эту объективность своим сознанием, приспосабливая её к особенностям нашего восприятия, а возможно её вообще не существует, и просто кто-то показывает нам кино, и не три D, а много D: с запахами, тактильными ощущениями и т.п. Ведь если это кино очень качественное, отличить его от «реальности» нельзя.
Онтологическая проблема — самый интригующий вызов человеческому разуму, который дерзают принять только настоящие философы, желающие в полной мере испытать силу своей мысли. Среди них были грек Парменид, англичанин Джордж Беркли, немцы Кант и Фихте, русский Владимир Соловьёв. Для выявления в проповеди Христа идей, соотносящихся с идеями европейской философии, удобнее всего рассмотреть учение Фихте.
Будучи учеником и последователем Канта, Фихте ясно понимал, что всё находится внутри нас, что, строго говоря, доподлинно существует лишь наш внутренний мир, а существование внешнего мира есть недоказуемая и неопровержимая гипотеза. В то же время он понимал и другое: в жизни человека, в том, как он мыслит, говорит и поступает, огромную роль играет понятие «окружающего мира», который в своей практической деятельности он считает несомненной объективной действительностью. Соединение этих двух бесспорных фактов и было задачей Фихте. Вот как он её решил.
Исходной данностью у него является человеческое «Я»; в принципе существует только оно. А основным его атрибутом служит желание как можно прочнее себя утвердить. Для своего же утверждения ему оказывается необходимым отделить от себя некоторую часть, которую Фихте называет «Не Я». Зачем это нужно? Чтобы в противоборстве с этим «Не Я» наращивать силу и крепнуть. Говоря боксёрским языком, «Я» должно постоянно тренироваться, а для этого оно отчуждает от себя спарринг-партнёра. Конечно, это делается бессознательно, и своего искусственного противника «Я» считает реальным. Чем же в его сознании выступает для него эта реальность?
Отвечая на этот вопрос, Фихте сделал роковую ошибку, из-за которой его имя звучит далеко не так громко, как имя его учителя Канта: он объявил, что образ нашего «Не Я» есть образ природы. Развитие этой мысли завело фихтеанство в тупик.
Дело в том, что природа примитивнее человека, ниже его во вселенской иерархии. Господь создал людей как венец творения, как вершину пирамиды бытия, напутствуя их словами «плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт. 1:28). Творец наделил человека богоподобием, поэтому он много сильнее природы, а назначать спарринг-партнёром слабейшего себя нецелесообразно и даже вредно. Легко одерживаемая победа над слабым противником может лишь вскружить голову, создавая завышенное представление о своих силах, как это и случилось с соотечественниками Фихте при Гитлере: покорив почти несопротивляющуюся Западную Европу, немцы возомнили, будто так же легко смогут завоевать Россию, и потерпели крах. Путь к усилению «Я», указанный Фихте — ложный путь, он приводит только к зазнайству и деградации.
Правильный путь — отчуждение от нашего «Я» такого «Не Я», которое выше его, чтобы подражать ему, тянуться за ним и таким образом расти самому. На этом пути никогда не возникнет переоценки своей значимости, напротив, получится недооценка, недовольств собой, побуждающее к самоусовершенствованию.Полезно также включать в состав «Не Я» нечто равное себе — в этом случае «Я» будет совершенствоваться в результате соревнования с ним.
Люди, в общем, всегда и выбирали правильный путь, иначе не было бы исторического прогресса. В качестве равного «Не Я» индивидуальное «Я» отделяло от себя ближних, самым понятным олицетворением которых была семья, в качестве высшего — власть, а если говорить о развитых обществах — государство. Недаром древние римляне считали, что у человека есть две величайшие ценности — его семья и его государство, которые, собственно, и помогают ему быть человеком. Семья стимулирует раскрытие его лучших душевных качеств, государство его дисциплинирует. Вот о каком «Не Я» должна бы говорить философия. А что говорит нам о нём Христос?
Он развивает эту тему с другого конца: говорит не о том, каким должно быть «Не Я», а о том, каким должно быть «Я». Рекомендация, даваемая Им по этому поводу, поразительна: человеку следует всячески умалять своё «Я»; в идеале свести его к нулю. «Кто возвышает себя, тот уменьшен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Мф. 23:12). И эта установка красной нитью проходит через всё Евангелие, присутствуя во всех девяти заповедях блаженства, во многих поучениях Христа и в притчах, так что её можно назвать «философией самоусовершенствования». Может ли наша человеческая логика дать ей какое-то обоснование?
Может, и мы сейчас в этом убедимся, надо только определить, что в антропологии Евангелия соответствует фихтеанскому «Не Я». Это «Не Я» христианина — Бог. Человек должен найти Его внутри себя и перевести в ту область сознания, которая ощущается как «внешнее», и это будет не психологический акт, как у Фихте, а онтологический, ибо Бог реально присутствует в человеческой душе («Царствие Божие внутри вас есть» —Лк. 17:22), и так же реально Он пребывает вне нас. У Фихте появление «Не Я» — результат искусственного конструирования, здесь — принятие истины.
Бог в качестве нашего «Не Я» обладает уникальными свойствами, которыми не обладает ничто другое. Это «Не Я» настолько выше «Я», что последнему невозможно ни соревноваться с ним, ни использовать как спарринг-партнёра, ни подражать ему, и остаётся только либо признать свою перед ним малость, либо восстать на него, противоборствовать ему или, предчувствуя бесполезность этого, просто считать, что его нет. Второй вариант выбирают гордые, первый вариант — смиренные. Кто же из них поступает мудрее?
Смиренное «Я» сокрушается, съёживается перед великим «Не Я» и тем самым высвобождает в себе незанятое место. И тут происходит чудо: человеколюбец Бог, не желая, чтобы «Я» лишилось пространства, входит на опустевшую территорию и сливается с «Я», делая его своим совладельцем. Теперь уж не поймёшь, где человек, а где Бог. К гордому же «Я», раздувшемуся до крайних ределов, Богу войти просто некуда. Как точны слова апостолов: «Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать» (Иак. 4:6)!
Оказывается, восхитившая Европу философия Фихте была лишь искажённым и неполным отголоском философии Евангелия.
Богословский аспект Евангелия
Термин «Богословие» в русской этимологии означает «слово о Боге»; точнее его содержание выражено в греческом термине «Теология»: «логос о Боге», а «логос» — это не только «слово», но ещё и «мысль», «идея», «наука». Богословие — это человеческое знание о Боге.
Как люди обретают это знание? Главным его источником является Откровение — получение какой-то информации о Боге, исходящее от Него самого. Слово «Откровение» очень удачное: Бог открывается человеку в той мере, в какой хочет. Чем определяется эта мера? Об этом можно судить по одной фразе, сказанной Христом своим ученикам незадолго до казни: «Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить» (Ин. 16:12). Бог рассказывает нам о себе ровно то, что мы можем усвоить, и преподаёт этомв такой форме, которая соответствует особенностям нашего восприятия, говоря с нами на нашем языке.
А теперь — внимание!— поговорим о смысле истории. В науке на этот счёт высказывались разные точки зрения: кто утверждал, что история движется в направлении материального прогресса, кто считал, что человечество развивается в сторону смягчения нравов, кто утверждал, что история не управляется какой-то определённой целью, а проистекает стихийно как результат борьбы интересов отдельных личностей и людских групп. Всё это чепуха, которую надо выбросить из головы, чтобы никогда к ней не возвращаться. История имеет один-единственный смысл, и он состоит в достижении человечеством максимального богопознания. Когда это познание будет достигнуто, история закончится.
Историческое бытие человека есть его пребывание в богословском училище, где он переходит из класса в класс, получая сначала самые общие сведения о Боге, а потом всё более и более подробные. Всё остальное — возвышение и падение царств, войны, возведение пирамид, дворцовая архитектура, рытьё каналов, рыцарские турниры, средневековая куртуазная поэзия, тайны Мадридского двора, открытие Нового Света, индустриальное общество, Лев Толстой, Сталин, Мао Цзедун — всё это побочно и вспомогательно, всё это — антураж, сопровождающий главное — поступательное движение человечества к познанию Бога.
Подготовительный класс в детском саду — Откровение о существовании невидимого бытия, управляющего видимым, переданное через шаманов и колдунов. Начальная школа — разъяснение языческих жрецов по поводу того, какой персонаж иного мира шефствует над таким-то сектором этого мира. Среднее образование людской род получил через древнеизраильских пророкои. возвестивших истину о единобожии. А высшее образование дал человечеству сам воплотившийся Бог, уточнив, в каком смысле надо понимать единобожие: Бог в своей сущности один, но в нём три Лица. Именно эта принципиально важная информация составляет богословское содержание Евангелия.
Отец, Сын и Святой Дух единосущны, нераздельны и неслиянны. В одних местах Евангелие говорит об этой Троице как о едином божестве, и тогда употребляет слово «Господь», а в других местах — отдельно о каждом из Лиц, называя их по именам.
Ещё до начала анализа евангельских текстов может возникнуть вопрос: следует ли ожидать от них исчерпывающей информации о Боге? И да, и нет. «Да» в том смысле, что в Евангелии сказано о Боге всё то, что нам необходимо о Нём знать для правильного устроения своей жизни. «Нет» в том смысле, что свойства Бога, не относящиеся к этому устроению, нам не сообщаются. Господь не поощряет нашего праздного любопытства, поэтому открывает людям о своей внутренней жизни далеко не всё, а лишь то, что может принести нам пользу,— скажем, стать примером для подражания. Это и имеет в виду Христос, говоря: «…кто есть Сын, не знает никто, кроме Отца, и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (Лк. 10:22). Что же Сын захотел открыть нам об Отце?
Прежде всего мы узнаём о единосущии Отца и Сына: «Я и Отец — одно» (Ин. 10:30). Это все христиане должны прочно усвоить, введя догмат о единосущии Троицы в Символ Веры. Приняв это исходное положение, мы можем извлечь из Евангелия информацию о функциональных различиях между Первым и Вторым Лицами Троицы.
«Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу» (Ин. 5:30). «…как заповедал Мне Отец, так и творю» (Ин. 14:31). Обратим внимание на следующую фразу: «Если не будете прощать людям согрешения их, то Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф. 6:15). Заметьте: прощает не Сын, а Отец — вот одно из функциональных различий. А может ли случиться такое, что Сын захочет простить кого-то, а Отец его не простит? Нет, этого никогда не произойдёт: «Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну» (Ин. 5:22). Когда Христос судит кого-то или возвещает что-то, Он судит и возвещает Сам, но от имени Отца, давшего Ему безграничные полномочия. «…Я не один, но Я и Отец, пославшийМеня» (Ин. 8:16) и «…Как научил Меня Отец Мой, так и говорю» (Ин. 8:28). Вот в чём суть: Отец — воля, а Сын — исполнитель воли, но такой исполнитель, который всегда знает, в чём состоит эта воля. Это следует из Его собственных слов: «…Отец во Мне…» (Ин. 14:10). Если Отец в Сыне, то и воля Отца в Сыне, и Сыну незачем каждый раз спрашивать Отца, чего Он хочет — Сын получает ответ изнутри себя самого.
Что открывает нам Христос о своей земной миссии? Об этом всё сказано в одной фразе: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3:16). Все остальные места Евангелия, имеющие отношение к земному служению Христа, лишь развивают и детализируют это фундаментальное Откровение. Церковь сформулировала его в виде догмата Спасения, вошедшего в Символ веры:
«Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с Небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася, распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребена, и воскресшаго в третий день по писанием, и восшедшаго на Небеса, и седяща одесную Отца, и паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца».
Важное богословское содержание заключает в себе фраза Христа, произнесённая на допросе у Пилата: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36). На первый взгляд это просто констатация факта двухслойности бытия: есть, дескать, слой видимый, материальный, а есть невидимый, идеальный, и Я принадлежу не к первому слою (к «миру сему»), а ко второму. Но о дуалистичности сущего люди знали с тех пор, как появились на свет, так что ничего нового в такой информации не было бы. Что же хотел сказать Христос Пилату? Понять этот скрытый смысл позволяет другое Его речение. На Тайной вечере Иисус сказал апостолам: «Уже немного Мне говорить с вами, ибо идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14:30).
Это совершенно другой принцип дихотомии всего сущего, т.е. его разделения на две части. Одна дихотомия — видимое и невидимое («земля» и «небо»), другая — Божеское и сатанинское, и они не совпадают: и в видимой составляющей, и в невидимой присутствует как божественное, так и дьявольское. Эту космологию Евангелие напрямую связывает с пневматологией — учением о Третьем Лице Пресвятой Троицы, Святом Духе, которому Христос уделяет особое внимание, подробно раскрывая эту тему в Евангелии от Иоанна. Иисус говорит тайно навестившему его иудейскому начальнику Никодиму: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие, рожденное от плоти есть плоть, а рождённое от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше» (Ин. 3:5).
Вторая дихотомия важнее первой. Первая производится по внешнему, формальному признаку, строго говоря, не по принадлежности к материальному или идеальному, а по принадлежности к грубой («дебелой») плоти или к тонкой, ангельской плоти, ибо совершенно бесплотен один только Бог. Это примерно то же, что делить земное вещество на твёрдое и жидкое. Вторая дихотомия использует более существенный признак: жизнь с Богом и в Боге или пребывание вне Бога и без Бога, которое, согласно Евангелию, даже нельзя назвать жизнью. «Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плоды сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь и они сгорают» (Ин. 15:4-6). Этот потрясающий текст содержит в себе сразу два божественных сообщения: о мироустройстве и о том, как человеку надо в него вписываться. Это одновременно и глубокая философия, и самый что ни на есть практический рецепт поведения, который каждый разумный человек должен был бы написать на листе бумаги крупными буквами и повесить на стену. Вторая дихотомия, о которой Иисус говорил Никодиму,— это разделение на то, что есть жизнь, и то, что есть смерть.
Православие учит, что Бог вездесущ. Пантеизм учит, что Бог везде и во всём. Однако православие и пантеизм — совершенно разные религии, более того, с точки зрения православия пантеизм является ересью. В чём же разница в их взглядах по этому вопросу?
Разница очень большая. Православие, признавая факт всеприсутствия Бога, тут же оговаривается, что Он присутствует в разных объектах и субъектах в разной степени и в разных смыслах; пантеизм же утверждает, что Бог пребывает во всём одинаково и в одном и том же, самом прямом смысле. Такое примитивное, «лобовое» понимание Божьего вездесущия делает пантеизм абсолютно бесплодным, ибо для вызревания любых плодов необходимо движение соков, а без разности потенциалов не может быть никакого движения.
Внимательное изучение Евангелия приводит к заключению, что имеют место три зоны богоприсутствия. В первой зоне функционально и акцентированно присутствуют все три Лица Пресвятой Троицы; эта область бытия есть Царство Божие. Во второй зоне присутствует вся Троица, но Святой Дух не проявляет себя в качестве активного начала. Это — та часть сущего, которая благодаря активному пребыванию в ней Христа приглашается присоединиться к первой его части, т.е. войти в Царство Божие. Третья зона — та, в которой присутствует в качестве наблюдателя только Отец и о которой Сын сказал, что Он с ней не имеет ничего общего. Иными словами, в зависимости от меры богоприсутствия бытие разделяется на три области: уже спасённую, призываемую к спасению и обречённую на погибель, и динамика их взаимодействия есть процесс Божественного Домостроительства.
Спасительный аспект Евангелия
«Евангелие» в дословном переводе с греческого означает «Благая весть». О каком же благе извещает нас Христос в этом тексте?
Он извещает о величайшем благе из всех, о которых может мечтать человек,— об открывшейся возможности избежать, казалось бы, неизбежной смерти и тления и перейти туда, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная» — в царство вечного блаженства. Первым возвещает об этом даже не сам Христос, а идущий перед Ним Предтеча:
«В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф. 3:1).
Как нужно понимать это место?
Вспомним, что почти каждое евангельское речение имеет не один уровень смысла: копнёшь глубже, найдёшь что-то ещё. Здесь содержатся по крайней мере два смысла. Прямой смысл слова «приблизилось» чисто пространственный: раньше олицетворяющий Царство Небесное Сын Божий был далеко, «на небе», а теперь Он сошёл на землю и вот-вот мы увидим Его своими глазами и сможем даже к Нему прикоснуться. Вскоре после этого пророчества Крестителя живое «Царство Небесное» действительно явилось народу, как это изображено на знаменитой картине Иванова, выставленной в Третьяковской галерее.
Второе значение иоанновых слов лежит гораздо глубже, и, чтобы расшифровать его, нужно прочитать всё Евангелие и проникнуться его духом, уловить его сквозную идею. Сошествие Бога Сына на землю приблизило Царство Небесное к людям в том смысле, что предвещало скорое открытие в него доступа, ранее не существовавшего. Препятствием для входа туда человеческих душ был наследственный первородный грех, сделавший их непригодными для пребывания в этом Царстве, ибо со своими порочными склонностями они не впишутся туда, подобно тому, как заматерелый развратник не впишется в общество нравственных и благочестивых граждан. Причём, как развратник, погрязший в трясине мерзостей, сам уже не может из неё выкарабкаться, а нуждается в том, чтобы кто-то сильный подал ему руку, так повреждённые прародителями людские души сами не могли себя переделать; поэтому все до единой были обречены на смерть и тление.
Бог, желающий «всем спастися и в разум истины прийти», решил подать погибающему человечеству свою сильную руку и вытащить его из гибельной трясины. Эта операция не могла бы осуществиться без воли Отца и без участия Святого Духа, но производилась она, как и сотворение мира, через Сына, поэтому Он выступает в Священном Писании под именем Спасителя.
Каков был божественный Замысел спасения людей и как он был реализован — об этом можно судить, во-первых, по Новозаветному Откровению (Евангелие плюс апостольские послания), во-вторых, по богословским определениям церковных соборов, в-третьих, по творениям православных Святых Отцов, отличающихся от древних пророков только тем, что те жили до Христа, а эти — после. Анализ всех трёх источников позволяет в общих чертах воссоздать следующую картину.
Прежде всего надо отметить, что Бог подаёт свою спасающую десницу всем людям, но не все хотят за неё ухватиться, так что в этом случае дело спасения утопающих отчасти есть дело самих утопающих. Никакого принудительного спасения Бог не производит — это противоречило бы Его незыблемому принципу ненарушения человеческой свободы. Многие ли принимают внешнюю помощь? Их число, вероятно, бывает разным в разные периоды истории, определяясь как внешними, так и внутренними причинами, но в первом веке новой эры Христос сказал, что вратами, ведущими в вечную жизнь, войдут «немногие» (Мф. 7:14).
Как же происходит спасение тех, кто хочет спастись; в чём заключается помощь Бога и что должен делать тот, кто её принимает?
Подумаем сначала: в какой из составляющих нашего «Я» засел первородный грех? Ответ очевиден: в душе. Если от него и пошли болезни плоти, то это уже артефакт. Если бы грех гнездился только в нашей плоти, а в душе его не было бы, то душа всякого человека спокойно отправлялась бы после смерти плоти прямиком в рай, и никакой проблемы спасения не было бы. Но первородный грех, который есть генетическое повреждение души, должен повреждать что-то, некую общую для всех поколений субстанцию, связывающую эти поколения своей повреждённостью. Имеет ли человеческая душа эту субстанциальную основу, которая и была повреждена ослушанием Адама и Евы?
Несомненно такая основа существует, и наши души сотканы «из чего-то». Все народы во все времена представляли себе и изображали души умерших людей похожими на самих этих людей, следовательно, имеющими форму. Неопровержимые богословские доказательства субстанциальности души привёл в своём гениальном эссе «Слово о смерти» Игнатий Брянчанинов; после него тут нет больше места для споров. Прямое подтверждение тому, что душа не совершенно бесплотна, приводят многие люди, пережившие клиническую смерть: они единогласно свидетельствуют о том, что, покинув тело, продолжали иметь подобие тела и ощущали что-то вроде рук и ног. Эту «субстанцию души», сходную, по-видимому, с ангельской субстанцией (ангелы тоже имеют руки и ноги и даже крылья), святитель Игнатий, как и многие другие авторы, называет «тонкой материей». В отношении человека можно сказать, что в его «Я» наряду с грубым, биологическим телом входит другое, более тонкое тело, которое и есть душа: оно-то и отделяется от грубого тела в момент его смерти и продолжает своё независимое существование. Ясно, что нарушение запрета вкушать от древа познания добра и зла повредило не физические тела наших прародителей, а их душевную субстанцию, сделав тонкие тела их самих и их потомков «не вхожими» в Царство Небесное. Для того чтобы сделать человека способным в него войти, Богу надо было дать ему взамен старого новое, неповреждённое тонкое тело. А где было его взять? Отец решил эту задачу так: послал Сына своего в тварный мир, чтобы Он оделся в человеческую плоть, как тонкую, так и грубую, с самого первого момента её формирования в утробе матери и вырастил её до зрелой стадии уже без греха и его последствий. Так к окончанию земной жизни Сын Божий оказался облечённым уже в пригодную для нахождения в Царстве Небесном тонкую плоть, которую, возвратившись к Отцу, передал в Его распоряжение. Теперь каждый человек получил шанс заменить этой плотью свою, выполнив для этого ряд условий. Каковы эти условия?
Первым из них является желание спасаться. Чтобы оно возникло, необходимо осознать бедственность своего положения, почувствовать страх перед погибелью души, а он может охватить лишь того, кто поверил евангельскому Откровению о загробном воздаянии, о том, что душа нераскаявшегося грешника пойдёт «во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов» (Мф. 8:12). Более возвышенный стимул — мечта о попадании в рай, но и для этого нужно воспринимать рай с его вечным блаженством не как метафору, а как несомненную реальность. Таким образом, в обоих случаях исходным условием служит вера. Христос многократно подчёркивает это: «…верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Ин. 3:36). «Верующий в Меня, если и умрёт, оживёт» (Ин. 11:25). «…верующий в Меня не умрёт вовек» (Ин. 11:26). «Несли кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его: ибо Я пришёл не судить мир, но спасти мир. Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день» (Ин. 12:47).
«Кто не будет веровать, осужден будет» (Мк. 16:16).
Будучи вырванными из контекста, эти фразы могут создать впечатление, будто для спасения души достаточно одной только веры во Христа. Именно так говорят протестанты — это один из их фундаментальных догматов. Православие отвергает такое утверждение как еретическое. Оно основано на очень поверхностном, легковесном истолковании произнесённого Христом слова «вера». Для Него это не субъективная эмоция, о которой знает только тот, кто её испытывает, а устойчивый настрой сознания, имеющий объективное выражение, т.е. вера, подтверждённая делами. Для Бога важны не наши похвальбы своей вере, а поступки, диктуемые верой. Тем, кто имеет уши, чтобы слышать, Иисус говорит это языком притчи:
«А как вам кажется? У одного человека было два сына; и он, подошед к первому, сказал: сын! пойди, сегодня работай в винограднике моём. Но он сказал в ответ: «не хочу», а после, раскаявшись, пошёл. И подошед к другому, он сказал то же. Этот сказал в ответ: «иду, государь», и не пошёл. Который из двух исполнил волю отца?» (Мф. 21:28-31). Апостол Иаков даёт краткое разъяснение этой мысли: «…вера, если не имеет дел, мертва» (Иак. 2:17). Хотя Бог сердцеведец, Ему нужны от нас внешние проявления веры как гарантия её серьёзности, поэтому Он проверял веру Авраама испытанием на поступок. Такому жёсткому экзамену Он подвергает не каждого, но от всех, кто желает спастись, хочет получить доказательство искренности как этого желания, так и порождающей его веры, каковым служит требующее значительных усилий исполнение евангельских заповедей. Это — второе условие, которое вместе с первым образует не только необходимую, но и достаточную предпосылку спасения.
Убедившись, что человек выполняет оба поставленных Им условия, Христос передаёт его в руки Святого Духа. Он-то и осуществляет в последовательности церковных таинств ту мистическую трансплантацию, которая постепенно вытесняет из регулярно участвующего в этих таинствах «ветхое» тонкое тело и замещает его телом Христовым, пронизанным святостью, т.е. безгрешностью. Это как раз и имел в виду преподобный Серафим Саровский, говоря, что единственной целью христианской жизни является стяжание Святого Духа.
Подытоживая сказанное о спасении, можно свести его к краткой формуле: спасение есть вхождение человека в ту зону бытия, где наряду с Отцом и Сыном постоянно пребывает Святой Дух — неважно, происходит ли это вхождение лишь после смерти или ещё в земной жизни. Многие святые уже на земле начинали вести небесный образ существования.
Политический аспект Евангелия
Если мы видим в Евангелии учебник жизни, написанный Тем, кто дал нам эту жизнь и знает все её секреты, то помимо подробных рекомендаций относительно устроения личной жизни, содержащихся в заповедях и притчах, естественно ожидать найти в нём столь же развёрнутые рекомендации насчёт устроения жизни коллективной, в частности, сравнительную оценку разных политических форм и указания на наиболее предпочтительные из них. Но при чтении Евангелия такие ожидания быстро рассеиваются: политология там полностью отсутствует. Многих христиан такой пробел изрядно разочаровывает: как же так, Господь не посоветовал нам, за кого голосовать на выборах — за коммунистов, либералов или монархистов?
На самом деле никакого пробела в Новом Завете нет: относительно коллективного бытия в нём даны не только не менее жёсткие инструкции, чем относительно индивидуального, но даже более чёткие, ибо они, в сущности, сводятся к напоминанию о том, что ВСЯКАЯ ВЛАСТЬ ОТ БОГА, поэтому не то что бунт против власти, но даже её критика абсолютно недопустимы для христианина, ибо это отдаёт уже тягчайшим из грехов — богохульством. Бог, творящий историю и направляющий её ход к определённой, одному Ему известной цели, знает, какую власть поставить в данной стране в данный момент времени — карающую, вразумляющую, поощряющую или ещё какую-то,— и требовать её изменения на другую — значит мнить себя более умным и дальновидным, чем Бог, а это уже не что иное, как дьявольская гордыня.
Божественное происхождение всякой верховной власти — кажется, единственный тезис, который энергично провозглашают сразу три высших авторитета: сам Христос (Ин. 19:11), первоверховный апостол Пётр (1Пет. 2:13) и первоверховный апостол Павел (Рим. 13:1). Но вот парадокс: несмотря на предельную весомость этого наставления, люди, искренне считающие себя православными, нынче целыми днями перемывают косточки властям, не только нарушая этим заповедь «не судите, да не судимы будете» (Мф. 7:1), но и впадая в косвенное богохульство. И таково массовое поведение людей, регулярно посещающих церковь и слушающих на литургии чтение Евангелия, не говоря уж о том, что они иногда читают эту книгу и дома. В чём причина такого поведения?
Объяснить этот феномен можно только тем, что здесь основательно поработал ненавистник Бога, издавна мечтающий низвергнуть Его и сесть на всемирный престол, а людей сделать своими приспешниками, так что, поднимая эту тему, мы переходим из сферы богопознания в сферу демонологии.
Власть и её структурное оформление — государство — есть не просто величайшая ценность человека, как говорили о ней древние римляне, она есть необходимое условие существования человека и как личности. Самыми страшными моментами истории, когда всё смешивалось в жутком хаосе, когда рушились все мечты и планы, когда жизнь человеческая не стоила и медного гроша, когда бытие проваливалось в тартарары, были моменты безвластия. У России такой момент был не так давно, его отделяет от нас всего три-четыре поколения, и мы можем достаточно ярко воспроизвести его в своём воображении, если не по рассказам стариков, то по художественной литературе. Почитайте «Солнце мёртвых» Шмелёва, почитайте «Окаянные дни» Бунина и спросите себя: что за картина предстала глазам этих чутких и наблюдательных авторов? Конечно же, это была картина ада. Бесы, пришествие которых предвидел Достоевский, когда они только ещё зарились на наше отечество, наконец дорвались до него и превратили его в свою вотчину. Что же не давало им сделать это раньше?
Процитируем одно очень интересное место из послания апостола Павла христианам фессалоникийской церкви. Среди них распространились слухи о приближении конца света, и Павел успокаивает их:
«Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придёт, доколе не придёт прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. Не помните ли, что я, ещё находясь у вас, говорил вам это? И ныне вы знаете, что не допускает открыться ему в своё время. Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь» (2Фес. 2:3-7).
Расшифровкой загадочного слова «удерживающий» занимались многие богословы. У нас принято считать, что таковым был русский царь Николай Второй, «взятие от среды», т.е. свержение которого зажгло зелёный свет революционным бесам. Предположение о том, что апостол Павел пророчествовал на две тысячи лет вперёд, ещё допустимо, но такая трактовка не проходит по другой причине: он говорит об «удерживающем теперь», т.е. в его время. А в это время императором в Риме был Нерон. Так кто же удерживающий — Нерон или Николай? Конечно, оба. «Удерживающий» — это не персона, это роль, которую в разное время могут играть разные персоны, это носитель верховной власти. Уберите человеческую власть, и распахнутся врата перед властью сатанинской. Человеческая власть, сам институт власти — это то, что Бог ставит на пути рвущемуся к мировому господству дьявола.
Я отдаю себе отчёт в том, что это утверждение настолько противоречит романтическому восприятию революций, которое внушалось нескольким последним поколениям русских людей, особенно при советской власти, которая сама была плодом революции и, естественно, преподносила её как величайшее благо. Но чтобы понять суть исторического процесса, необходимо решительно расстаться с этим восприятием. Суть истории — битва Бога с дьяволом, разворачивающаяся во времени, а поле битвы — человечество. И любая успешная революция есть временная победа дьявола над Богом. Так просто? — спросите вы; да, всё истинное чрезвычайно просто. Но хвостатому невыгодно, чтобы мы усваивали простые истины, поэтому он старается обставить свои примитивные действия сложными декорациями, и люди видят не то, что происходит на самом деле. Одержимый бесом тщеславия и властолюбия несостоявшийся узурпатор Пестель соблазнил своими призывами к свободе юного Пушкина, и тот наскоро сочинил стихотворный гимн декабристам, но потом подумал и понял, что они готовили России не «звезду пленительного счастья», а море крови и тиранию, и стал монархистом. Тем не менее через сто с лишним лет советские кинематографисты продолжали воспевать пестелевскую бесовщину, выпустив под этим названием насквозь лживый, приторно сентиментальный фильм, и неудивительно, что на него опять купились многие — ведь далеко не все обладают таким чутьём к правде, каким обладал Пушкин.
Впрочем, при всей своей хитрости лукавый иногда проговаривается. Его рога вылезли в главном революционном гимне, где поётся «никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и не герой». Потрясающее саморазоблачение! На первом месте среди тех, кого надо отстранить от попечения о людях, поставлен Бог! Понимал автор гимна (истинный автор, а не формальный), что выдаёт себя, но так сильна его ненависть к Богу, что не смог удержаться и не лягнуть Его ещё раз. Да, да, все революции совершались под антихристианскими лозунгами: Кромвель был крайним протестантом, Французская революция была вскормлена материализмом деятелей Просвещения, русские революционеры пели «мы на небо залезем, разгоним всех богов», жгли иконы, разрушали храмы и убивали священников.
Скажут: но ведь революции существенно влияли на ход мировой истории, являлись важными вехами на пути развития общества, и, если Бог допускал их, значит, они содействовали осуществлению Его замысла о людском роде. Нет, это не так. Революции суть как раз не что иное, как попытки дьявола сорвать осуществление Замысла, поэтому не помогают, а мешают ему, но «Бог поругаем не бывает» (Гал. 6:7), и задуманное Им в конечном счёте реализуется, только не благодаря революциям, а вопреки им. Кромвель поубивал тысячи ирландцев и казнил короля, но через какое-то время ирландцы оправились и восстановили свою национальную идентичность, а монархия тоже была восстановлена. Такое же цареубийство было совершено во Франции в 1793 году, а уже в 1804-м на французский трон взошёл даже не король, а император. В 1917 году революционеры развалили Российскую империю, а через двадцать лет на её месте появилась куда более мощная сталинская империя. Общая жалоба всех сынов погибели, совершающих революции,— «за что боролись, на то и напоролись». Но никакой жалости история к ним не проявляет: всем известно, что революции в первую очередь пожирают своих собственных детей.
Пособниками рогатого являются не только те, кто непосредственно совершает революцию — берётся за оружие, чтобы свергнуть власть,— но и те, кто подготавливает для них идеологическое оправдание. Снабдить бунтовщиков благородной аргументацией, пожалуй, важнее, чем раздать им винтовки, а именно это делают те, кто постоянно критикует власть, придирается ко всякой её ошибке, по всякому поводу обливает её грязью, непрерывно брюзжит на неё и всегда недоволен ею, что бы она ни делала. Страшно говорить об этом сегодня, когда вся наша интеллигенция только этим и занимается, но истина дороже, и приходится сказать, что она заключается в следующем: значительный процент нынешних российских граждан, пусть бессознательно, льёт воду на мельницу сатаны, ибо нельзя сидеть между двух стульев, а Евангелие категорически запрещает заниматься дискредитацией и охаиванием власти, ибо она всегда от Бога. Этот вопрос в нём вообще даже не обсуждается. Апостол Павел оставил нам совершенно ясное наставление: властям «надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести» (Рим. 13:5), т.е. без всякого брюзжания принимать к исполнению их распоряжения.
Как же лукавому удалось такую массу людей, среди которых много православных верующих, вовлечь в грех, по своей сути являющийся богохульством? Ничего особо оригинального он не придумал: здесь, как и во всех других случаях, он пользуется своим излюбленным приёмом — подменой понятий. Брюзжащему на власть гражданину он подсовывает благородную мотивацию: я, дескать, борюсь за интересы народа, хочу, чтобы повысились пенсии, выросли зарплаты, сократилась дистанция между богатыми и бедными, не разбазарились природные ресурсы, пресекалась коррупция и т.п.— одним словом, хочу, чтобы моя страна была благоустроенной и богатой. Разумеется, этого же самого хочет и власть, ибо ей престижнее и выгоднее править благоустроенной и богатой страной, чем территорией, где нет ни порядка, ни изобилия, но власть ищет реальные пути к этому, а фрондёр ничего искать не желает, ему подай сразу всё и немедленно. Кстати, если бы власть каким-то чудом ухитрилась выполнить все его.требования, он всё равно был бы недоволен — нашёл бы, на что поворчать. Ведь на самом деле власть нужна ему не в качестве инструмента создания внешнего комфорта, а как объект, на который можно изливать своё негодование и благодаря этому испытывать внутренний комфорт, доставляемый сознанием собственного благородства. На пенсионеров обличителю начальства в действительности наплевать, но, рассказывая всем, как ему их жалко, можно ощутить себя человеком, который по своим душевным качествам стоит много выше руководителей государства. Вот на этом-то чувстве и играет бес критики власти, а именуется оно на языке Церкви гордыней. В ней богоподобие человека, которое действительно имеет место, подменяется его божественностью, которой не существует. Обуянный гордыней человек сначала мнит себя равным Богу, а потом и превосходящим Его (старик, мол, отстал от жизни), и начинает в лице поставленной Им власти поучать Его, как вершить историю, а нечистый при этом потирает руки от радости.
В этой части книги мы освежили в памяти некоторые из великих истин Евангелия, относящихся к тому, как надо жить. Перейдём теперь к проблемам применения этих истин к конкретным условиям современности. Это будет её вторая часть.
Комментировать