Оглавление
Книга 3. Жизнь по Христу.
Глава I. Картины христианской жизни
Невидимые в суете, таятся в глуши святые уголки, где живут люди с такими возвышенными чувствами, что, когда узнаешь о них, то кажется, что слушаешь какую-то прекрасную, но несбыточную сказку.
Один странник и молитвенник, ходивший с котомкой на плечах по России, рассказывал о встрече своей с христианской семьей, которая, кажется, умела в мирской жизни воплотить вполне идеалы-христианства.
Верстах в пяти от одного уездного города, этот странник увидал на самой дороге небогатое село и небольшую деревянную церковь; однако, она была хорошо украшена снаружи и расписана.
Проходя мимо церкви, странник пожелал поклониться храму Божию и помолился на паперти его. Около церкви, на лужку, играли двое каких-то малюток, лет по пяти или по шести. Странник принял их за священнических детей, хотя они были одеты лучше, чем одеваются обыкновенно такие дети.
Не отошел странник от храма шагов десять, как услышал за собой крик:
— Нищенькой, постой!
Это кричали те малютки, мальчик и девочка. Странник остановился, а дети побежали к нему, схватили его за руку и тянули его, приговаривая:
— Пойдём к маменьке, она нищих любит.
— Я не нищий, — отвечал странник, — а прохожий человек.
— А как же у тебя мешок?
— Это мой дорожный хлеб.
— Нет, пойдем непременно, маменька даст тебе денег на дорогу.
— Да где ваша маменька?
— Вон, за церковью, за этой рощицей.
Чрез прекрасный сад дети провели странника в большой господский дом. Палаты были просторные, сияющие чистотой и богатым убранством. Выбежала барыня.
— Милости прошу, — заговорила она: — откуда тебя Бог послал к нам? Садись, садись, любезный. Не хочешь ли покушать или чайку? Нет ли у тебя каких нужд?
И сама она сняла со странника сумку, положила ее на стол, а самого его посадила на мягкий удобный стул.
— Всенижайше благодарю вас, — отвечал странник, — но кушанья — хлеба у меня целый мешок. Чай я, хотя и пью, но по мужицкому быту привычки к нему не имею. Ваше усердие и ласка для меня дороже всякого угощения. Буду молить Бога, чтобы Он благословил вас за такое евангельское страннолюбие.
Растроганный до слез, странник стал прощаться, но барыня не пускала. Она говорила, что скоро приедет муж, служащий в уездном городе судьей по выборам, что она почитает каждого странника за посланника Божия. К тому же завтра воскресенье. Они вместе помолятся, а после обедни у них бывает трапеза, за которой бывает до тридцати гостей нищих Христовых братий.
Детям своим барыня велела взять сумочку странника и отнести в образную комнату, где ему предстояло ночевать.
Слушал он, смотрел и спрашивал себя: с людьми говорит он или с ангелами?
Оказалось, что в том городе, куда пробирался странник, мать барыни монашествовала в женском монастыре и недавно приняла там схиму.
Когда настало время обеда, и сели за стол, пришли еще четыре особы, которых странник принял за барынь, и стали с ними кушать. После первого кушанья одна из них встала, сделала поклон к образу, поклонилась всем и принесла другое блюдо, и тут же опять села. Затем другая особа таким же порядком пошла за третьим блюдом. Странник из любопытства спросил, не родные ли хозяйке эти особы?
Хозяйка ответила, что это кухарка, жена кучера, ключница и горничная, все замужния. И всех их она считает своими сестрами.
После трапезы странник думал один походить по саду и предаться там молитве, но хозяйка просила его побеседовать с ней о духовных предметах:
— Если же тебе идти одному, то дети не дадут тебе покою. Они, как скоро тебя увидят, не отойдут от тебя ни на минуту, так они любят нищих, Христовых братий и странников.
Нечего было делать. Пришлось идти в сад с барыней. Для того, чтобы удобнее сохранять безмолвие и не говорить, странник поклонился барыне в ноги, и просил рассказать ему, давно ли она провождает богоугодную жизнь и каким образом достигла такого благочестия.
— Пожалуй, я тебе все расскажу, — сказала барыня.
Вот, видишь, мать моя правнучка святителя Иоасафа, которого мощи на вскрытии почивают в Белгороде. У нась был большой дом, флигель коего нанимал небогатый дворянин. Наконец, он умер, а жена его осталась беременною, родила и сама умерла после родов. Рожденный остался круглым бедным сиротою: моя маменька из жалости взяла его к себе на воспитание, через год родилась и я. Мы вместе росли и вместе учились у одних учителей и учительниц, и так свыклись, как будто родные брат с сестрой. По некотором времени скончался и мой родитель, а матушка, оставя городскую жизнь, переехала с нами, вот, в это свое село на житье. Когда мы пришли в возраст, маменька выдала меня за сего своего воспитанника, отдала нам это свое село, а сама, построив себе келью, определилась в монастырь. Давши нам свое родительское благословение, она сделала нам такое завещание, чтобы мы жили по-христиански, молились усердно Богу и более всего старались исполнять главнейшую заповедь Божию, то есть любовь к ближним, питали и помогали нищим, Христовым братиям, в простоте и смирении, детей воспитывали в страхе Божием и с рабами обходились, как с братьями. Вот, мы так и живем здесь уединенно уж десять лет, стараясь, сколько возможно, исполнять завещание нашей матушки. У нас есть и нищеприемница, в которой и теперь живут более десяти человек увечных и больных; пожалуй, завтра сходим к ним.
Заинтересовавшись книжкой Иоайна Лествичника, странник попросил показать эту книгу и, вернувшись в дом, расположился с барыней читать ее. Тут приехал барин. Увидев странника, он любезно его обнял, по-братски и по-христиански с ним расцеловался и повел в свою комнату со словами:
— Пойдем, любезнейший брат, в мой кабинет, благослови мою келлию. Я думаю, что она (он указал на жену) тебе надоела. Она, как увидит странника или странницу, или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них: во всем ее доме изстари такое обыкновение.
Они вошли в кабинет. Там было множество книг, прекрасные иконы, животворящий крест во весь рост, и при нем было поставлено Евангелие. Странник помолился на эти иконы и сказал:
— У вас, батюшка, здесь рай Божий. Вот, Сам Господь Иисус Христос, Пречистая Его Матерь и святые Его угодники. А вот — их божественные, живые и несмолкаемые слова и наставления. Я думаю, вы часто наслаждаетесь небесною беседою с ними?
— Да, — отвечал барин, — признаюсь, я охотник читать.
— какие же у вас здесь книги?
— У меня много и духовных, — отвечал барин. — Вот целый годовой круг Четьи-Минеи, творения Иоанна Златоуста, Василия Великаго, много богословских и философских книг, а также много и проповедей новейших знаменитых проповедников. Библиотека моя стоит мне тысяч пять рублей.
Странник спросил, нет ли у барина какой книжки о молитве, и барин достал толкование молитвы Господней «Отче наш». Они занялись чтением. Вскоре пришла к ним барыня, принесла чай, а малютки притащили серебряное лукошко, полное какими-то сухими пирожками, каких странник от роду не едал. Это, очевидно, было печение. Барин, взявши у странника книжку, подал ее барыне и говорит:
— Вот, мы ее заставим читать. Она прекрасно читает, а сами будем подкрепляться.
Так они и пили чай под чтение барыни. После чтения пошли ужинать. За столом по-прежнему сидели с ними все люди: мужчины и женщины. И за столом благоговейное молчание и тишина. Поевши, все люди и дети стали молиться Богу, и странника заставили читать акафист Иисусу Сладчайшему. По окончании молитвы служители пошли на покой. И странник с господами остались в комнате втроем. Тогда барыня принесла страннику белую рубашку и чулки. Странник, поклонившись в ноги, сказал:
— Не возьму я, матушка, чулок. Я их от роду не нашивал. Мы привыкли ходить всегда в онучах.
Барыня опять побежала, принесла свой старый кафтан тонкого желтого сукна и разрезала на две онучи.
Барин сказал:
— Вот, у него, бедного, и опорочки почти развалились, — принес новые свои башмаки большие, которые надевают сверх сапог (ботики) и говорит:
— Поди вон в ту комнату, там никого нет и перемени с себя белье.
Странник переоделся в той комнате и опять вышел к господам. Они его посадили на стул и начали обувать. Барин стал обвертывать ноги онучами, а барыня стала надевать башмаки. Странник сперва не хотел было даваться, но они велели ему сидеть спокойно и сказали:
— Сиди и молчи. Христос умывал ноги ученикам.
Нечего ему было делать. Он начал плакать, заплакали и они.
Барыня осталась в покоях ночевать с детьми, а странник с барином пошли в сад в беседку. Им долго не спалось. Они лежали, разговаривая. Барин стал допытываться у странника, кто он такой, предполагая, что он из хорошего рода и только напускает на себя юродство. Странник же рассказал ему по чистой совести, что он происхождения простого, хотя и научен хорошо письму и чтению, а духовную премудрость получил от своего старца.
Тогда барин стал рассказывать ему об одной замечательной встрече. Два года назад пришел к ним нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый, почти нагой и босой; говорил он мало и так просто, как степной мужик.
Они поместили его в своей нищеприемнице. Дней чрез пять он сильно захворал, и они перенесли его в сад — беседку, и стали с женой ходить за ним и лечить его. Но он, видимо, приближался к смерти. Они приготовили его, позвали своего священника его исповедовать, приобщить и особоровать. Накануне смерти он встал, потребовал у барина лист бумаги и перо и попросил, чтобы дверь заперли и никого не впускали, покуда он напишет завещание своему сыну, которое и просил переслать после смерти его в Петербург по приложенному им адресу.
Барин изумился, увидав не только прекрасный, изящный почерк, но и превосходно изложенные мысли. Он просил рассказать умирающего историю его жизни. Тот, взяв с него клятву не открывать никому его тайны прежде его смерти, стал говорить:
«Я был князь №…, имевший очень богатое состояние и проводивший самую пышную, роскошную и рассеянную жизнь. Жена моя умерла, а я жил с сыном моим, счастливо служившим капитаном в гвардии. Однажды, собираясь ехать на бал к одной важной персоне, я был сильно рассержен моим камердинером; не перетерпевши своего азарта, я жестоко ударил его в голову и приказал сослать его в деревню. Это было вечером, а на другой день камердинер умер от воспаления в голове. Но это с рук сошло, и я, пожалевши о моей неосторожности, вскоре и забыл об этом. Вот, проходит шесть недель, и умерший камердинер начал являться мне, прежде во сне; каждую ночь безпокоил и укорял меня, непрестанно повторяя: бессовестный, ты мой убийца! Потом я начал видеть его и на яву, в бодрствовании. Чем дальше, тем чаще он начал мне являться, а потом почти непрестанно меня беспокоил. Наконец, вместе с ним я начал видеть и других умерших мужчин, коих я жестоко оскорблял, и женщин, коих соблазнил. Все они безпрерывно укоряли меня и не давали мне покоя до того, что я не мог ни спать, ни есть, ни чем-либо заниматься; совершенно истощился в силах, и кожа моя прильнула к костям моим. Все старание искусных врачей нисколько не помогало. Я поехал лечиться в чужие края, но, пролечась там полгода, нисколько не получил облегчения, и мучительные видения все жесточе умножались. Меня привезли оттуда едва живого; и я испытывал в полной мере ужасы адских мучений души, прежде еще отделения ее от тела. Тогда я уверился, что есть ад, и узнал, что значит он.
«Будучи в таком мучительном состоянии, я сознал мои беззакония, раскаялся, исповедался, дал свободу всем при мне служившим людям и заклял себя на всю жизнь мучить себя всякими трудами и сокрыться в нищенском образе, дабы за беззакония мои быть последнейшим служителем людей самого низкого класса. Лишь только с твердостью я на сие решился, тут же и кончились беспокоившия меня видения. Я чувствовал такую отраду и сладость от примирения с Богом, что не могу вполне изобразить. Вот — здесь я также опытно узнал, что значит рай, и каким образом разверзается царствие Божие внутри сердец наших.
«Вскоре я совершенно выздоровел, исполнил мои намерения и с паспортом отставного солдата тайно ушел из моей родины. И вот, уже 15 лет, как я скитаюсь по всей Сибири. Иногда нанимался у мужиков в посильные работы, иногда Христовым именем прокармливал себя! Ах! При всех сих лишениях какое я вкушал блаженство, счастие и спокойствие совести! Это вполне может чувствовать только тот, кто из мучительного ада, милосердием Ходатая, переведен в рай Божий».
С завещания этого барин хранил список. Вот, он:
«Во имя Бога в Троице прославляемаго, Отца и Сына и Святого духа.
«Любезнейший сын мой!
«Уже 15 лет, как ты не видишь твоего отца, но он в безъизвестности своей, изредка осведомляясь о тебе, питал к тебе отеческую любовь, которая заставляет послать к тебе и предсмертные строки сии, да будут они тебе уроком в жизни.
«Тебе известно, как я страдал за мою неосторожность и невнимательную жизнь; но ты не знаешь, как я блаженствовал в безъизвестном моем странничестве, наслаждаясь плодами покаяния.
«Я спокойно умираю у моего доброго и вместе у твоего благодетеля, ибо благодеяния, излитые на отца, должны касаться чувствительного сердца признательного сына. Воздай ему благодарность мою, чем можешь.
«Оставляя тебе мое родительское благословение, заклинаю тебя помнить Бога, хранить совесть, быть осторожным, добрым и рассудительным, обращаться с подчиненными людьми, как можно, благосклоннее и любезнее, не презирать нищих и странных, помня, что и умирающий отец твой в нищенстве и странничестве токмо обрел спокойствие и мир мучившейся душе своей.
«Призывая на тебя благодать Божию, я спокойно закрываю глаза мои в уповании жизни вечной, по милосердию Ходатая человеков, Господа Иисуса Христа».
Отец твой N.
* * *
Так они с добрым барином лежали, да и поговаривали. Странник спросил барина:
— Думаю, батюшка, вам не без хлопот и не без беспокойства со странноприемницей? Ведь, также много нашей братии странников ходят от нечего делать, или по лености к делу, да и шалят на дороге, как мне случалось видеть.
— Немного таких случаев было, все больше попадали истинные странники, — ответил барин. — Да мы еще более ласкаем и удерживаем у себя пожить таких шалунов. Они, поживши между добрыми нашими нищими, Христовыми братиями, часто исправляются и выходят из нищеприемницы смиренными и кроткими людьми. Вот — недавний сему пример. Один здешний городской мещанин до того развратился, что решительно все гоняли его палками от своих ворот, и никто ему не давал даже и куска хлеба. Он был пьяный, буйный и драчливый человек, да еще и воровал. В таком виде и голодный пришел он к нам; просил хлеба и вина, до коего он был чрезвычайный охотник. Мы, ласково принявши его, сказали: живи у нас, мы будем давать тебе вина, сколько хочешь, но только с тем уговором, чтобы ты, напившись, сейчас ложился спать, если же хотя мало забунтуешь и заколобродишь, то не только прогоним тебя и никогда не примем, но даже я сделаю отношение исправнику или городничему, чтоб сослать тебя на поселение, как подозрительного бродягу. Согласившись на сие, он у нас остался. С неделю или более действительно пил много, сколько хотел; но всегда по обещанию своему и по приверженности к вину (чтоб его не лишиться) ложился спать или выходил на огород, лежал там и молчал. Когда он отрезвлялся, братья нищеприемницы уговаривали его и давали советы, чтобы воздерживаться, хотя сначала понемногу. Итак, он постепенно стал пить меньше и, наконец, месяца через три сделался воздержным человеком и теперь где-то нанимается и не ест втуне чужой хлеб. Вот, третьего дня он приходил ко мне с благодарностью.
— Какая мудрость, — думал странник, — по руководству любви совершаемая; — и он воскликнул: — благословен Бог, являющий милость Свою в ограде ограждения вашего!
Так проговорил странник с барином почти всю ночь. Потом прилегли всего часа на два или на полтора. Их разбудил благовест к заутрене. Они собрались и пошли. И, когда явились в церковь, барыня была давно тут со своими детьми. Слушали утреню, а потом вскоре началась Божественная литургия. Странник с барином и с его сынком стояли в алтаре, а барыня с малюткой у алтарного окна, чтобы видеть возношение святых Даров. Как они молились на коленях и заливались радостными слезами во время чуда пресуществления! И лица у них сделались какие-то просветленные, так что странник, глядя на них, досыта наплакался.
Когда служба кончилась, господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу. Нищих было человек до сорока. Были и увечные, и ребята. Все сели за один стол в великой тишине и молчании.
Странник, запасшись смелостью, сказал барину:
— В обителях читают жития святых во время трапезы. Вот, завелся бы такой порядок и у вас. В доме вашем есть, ведь, круг Четьи-Миней?
— Маша, — сказал тогда барин барыне, — в самом деле заведем такой порядок. Это будет преназидательно. В первый обед буду читать я, потом ты, там батюшка, а далее братия по очереди, кто умеет.
— Нет, — вставил свое слово батюшка, — слушать-то я люблю, а уж читать — увольте. Да и нет совсем у меня свободного времени. Как прибежишь домой, так не знаешь, как изворотиться, все хлопоты и заботы. И то надо, и другое надо. Ребят куча, да и скота много. Целый день в суете. Тут уж не до чтения или поучения. Что я в семинарии вычитал, так и то давно забыл.
Странник, слыша такия слова священника, содрогнулся. А барыня схватила странника за руку и тихонько ему сказала:
— Батюшка это говорит по смирению. Он всегда так себя унижает, а он предобрейший и богоугодной жизни. Вот уже лет двадцать вдовый и воспитывает целую семью внучат, притом же часто и служит.
При конце обеда одной старухе из нищих сделалось дурно. Ее крепко схватило, и она застонала. Тут высказалось все сердоболие этих господ. Барин с барыней отвели ее в свою спальню и положили на постель. Барыня стала за ней ходить. Священник на всякий случай пошел за запасными Дарами, а барин приказал запречь карету и поскакал за доктором в город. Все разошлись.
Странник заметил, что один из нищих, слепой, все время что-то шепчет, и понял, что он творит, не переставая Иисусову молитву. С этим странником он согласился вдвоем продолжать путь в Тобольск и по дороге прочесть ему из своей книги «Добротолюбие» все, что относится до Сердечной молитвы.
Вечером сам барин пришел звать всех ужинать. После ужина странник объявил, что со слепым отправляется в путь).
Странник продолжал дорогу, прерванную пребыванием в этой семье, о котором он вспоминал, как о райской жизни. Барин с барыней с версту проводили их от своего жилища, и они распрощались.
Бывает так, что люди встретятся на короткое время, но духом сблизятся тесней, чем с людьми, с которыми видаются постоянно.
И над таким согласным переживанием вместе заветных чувств бессильны пространства и время. И в вечном Царствии эти люди встретятся и узнают друг друга.
От этих тихих картинок из жизни верующей зажиточной семьи перейдем в московскую Русь, ознакомимся с рассказами дворянина Осоргина о его матери, праведной Иулиании, которой подвиги во время великого русского голода по кормлению народа были выше описаны.
Калистрат Осоргин, побуждаемый сыновними чувствами, видел в своей матери совершеннейший идеал жены по понятию той эпохи, то есть женщину святую, и сохранил о ней память не только в назидание будущим поколениям, но и во свидетельство о своем благородном, любящем сердце.
Его записки о матери представляют любопытное явление в русской древней литературе. Оне делают честь нежному чувству этого древнего грамотея, и вместе с тем возстановляют в наших глазах нравственные достоинства древней русской женщины, которая и в тесном кругу своей скромной деятельности могла оказать столь благотворное влияние на своего сына и высотою своих душевных качеств возбудить в нем силу и работу чувства и воображения.
Иулиания была дочерью богатого служилого дворянина Иустина Недюрева. И он, и жена его Стефанида, рожденная Лукина, были нищелюбивы, благочестивы, имели много дочерей и сыновей, много богатства и рабов. Мать свою Иулиания потеряла по седьмому году, и ее взяла к себе в Муром мать ее матери, вдова Лукина, рожденная Дубенская, и воспитывала ее в течение шести лет до своей смерти. Умирая, она завещала своей дочери Араповой взять к себе племянницу. С ранних лет Иулиания отличалась послушанием, смирением и молчанием, стремилась к молитве и посту.
Тетка выговаривала ей за строгость ее жизни, а двоюродные ее сестры над нею смеялись:
— О, безумная, зачем в такой молодости плоть свою изнуряешь и красоту девственную губишь!
Ее чуть ли не насильно заставляли с утра пить и есть. Она старалась без споров в молчании отойти от них. Была же кротка, молчалива, не величава, от смеха и всякой игры она удалялась, и, как ее сверстницы ни приглашали на свои игры и песни, она не приставала к их сборищу.
Она любила работу, и то была занята пряжей, то сидела, склонясь, над пяльцами; работе она посвящала и большую часть ночи. Она любила обшивать сирот, вдов и бедных, любила, чем могла, помогать нуждающимся и больным. Ближайшая церковь от усадьбы Араповых была в двух верстах. Поэтому в девичестве своем Иулиании ни разу не удалось побывать в церкви.
Как некогда великомученица Варвара, она была наставляема к добродетелям чрез какое-то внутреннее внушение. Не научившись книгам, не наставляемая духовными наставниками, она еще в девичестве соблюла все заповеди и, как бисер драгоценный, светилась среди тины. Как ни желала слышать она проповедь о Боге, но в эту пору ее жизни ни разу ей это не удалось. По шестнадцатому году Иулиания была выдана замуж за добродетельного и богатого дворянина Георгия Осоргина, жившего в пределах Муромского округа. Венчались они в Осоргинской вотчине, селе Лазаревском, в церкви праведного друга Божия Лазаря Четырехдневнаго. Венчал их священник Потапий, впоследствии бывший в Муроме иноком и архимандритом. Этот священник научил молодых супругов страху Божьему, как жить мужу с женою в молитве, посте и милостыне.
У Иулиании были в живых свекор и свекровь. Видя благоразумие снохи, они поручили ей все домашнее хозяйство. Иулиания с детства имела обычай всякий вечер долго молиться и полагать земных поклонов сотню и более, и потом уже отходить ко сну. Приучала она к тому же и своего мужа.
Чистая сердцем, с тяготением к высшим областям духа, Иулиания скорбела, что не выпало ей на долю девственное житье. Но ее утешали слова: «Можно и в мире, с мужем живя, Богу угодить, и не всяк, постригаяйся спасется, но тот, кто сотворит монахов достойное. И кто в мире с женою живет и правит часть законную, лучше пустынника, не весь закон исправившего. Смиренный и добродетельный в мире удивителен».
И,живя в браке, Иулиания часто проводила жизнь иноческую.
Когда Георгия Осоргина вызывали на царскую службу — на два и три года, то, оставшись одна, получив свободу к подвигам, Иулиания проводила все ночи без сна, молясь Богу. Светильник ее не угасал всю ночь. Не отходила она от веретена и пялец и, продавая работу свою, деньги раздавала нищим. Все это делалось ею втайне. Знала об этом только одна маленькая рабыня, с которой она посылала милостыню нуждающимся. Днем ждали ее хлопоты по хозяйству. Как навтоящая мать, заботилась она и о вдовах и сиротах; своими руками кормила и поила, омывала и обшивала. Все у нее в доме были одеты и сыты, и каждому она назначала дело по его силе и способности.
При грубости нравов слуг тогда называли и доселе не вышедшими из обихода уничижительными именами: Палашка, Машка, Мишка, Васька. — Иулиания, почитая в людях детей Божиих, никого не называла такими именами. Кроме того, лично для себя она не требовала ни от кого услуг. Никто ей не подавал воды на руки, никто не снимал с ног сапог, все она делала сама. Только, когда приходили гости, тогда служанки по заведенному порядку стояли около нее и служили. Но, по уходе гостей, она корила себя за это, говоря:
— Что я сама убогая, что предстоят мне такие же человеки, создания Божии?
Когда ей приходилось терпеть от непослушания, лености и грубости своих слуг, то она все принимала смиренно и, обвиняя сама себя, говорила:
— Сама я пред Богом всегда согрешаю, а Бог меня терпит. Что мне на них взыскивать, такие же люди, как и я. Хотя и в рабство нам их Бог поручил, но души их больше наших цветут.
Такое расположение к меньшей братии было в ней, потому что помнила эти слова Спасителя: «Не обидьте малых сих, ангелы бо их всегда видят лице Отца Моего небеснаго».
За свою снисходительность к слугам не раз бранили ее свекор и свекровь.
В несправедливых этих обвинениях, она искала утешения в молитве. Вообще же была духом непоколебима, возлагая свою надежду на Бога, на Пречистую Его Матерь и на святителя Николая, которого считала своим покровителем. Эта вера в своего помощника была в ней подтверждена чудесным образом.
Однажды ночью, во время отсутствия мужа, она встала на молитву. Тут дьявол навел на нее сильный ужас. В трепете легла она в постель, крепко окуталась одеялом и заснула. И видит она во сне темное полчище, которое требует от нее прекращения молитв и грозит ей смертью. Тогда возвела она очи свои к Господу и к Пречистой Богородице и воззвала о помощи к святителю Николаю Чудотворцу.
И немедленно явился пред ней святой Николай, держа в руках великую книгу. Он начал бить ею бесов, разогнал их всех, и как дым исчезли они без следа. Он поднял десницу свою, благословил Иулианию и сказал:
— Дочь моя, мужайся и крепись, и не ужасайся бесовских прельщений, потому что сам Христос повелел мне хранить тебя от бесов и злых людей…
Проснувшись, Иулиания на яву увидела светлого мужа, который, как молния, вышел дверями ее покоя. Она вскочила, пошла за ним, но никого не видала. Притвор был крепко по обычаю заперт.
Когда наступил голод, Иулиания, творя тайную милостыню, стала брать себе пищу для утреннего и полуденного питания, которую и раздавала. Между тем, с детства она ела только дважды в день, и до обеда и между обедом и ужином ничего не ела. Тут свекровь стала говорить ей:
— Радуюсь я, невестушка, что ты чаще стала есть, но дивлюсь, как меняются привычки твои. Когда хлеб был в изобилии, мы не могли тебя приучить к раннему и послеобеденному питанию. Теперь же настал голод, а ты берешь себе и завтрак, и полдник.
Когда я еще не родила детей, отвечала Иулиания, чтобы скрыть причину своей жадности, тогда мне не хотелось есть. А, как пошли у меня дети, я обессилела и не могу досыта наесться. И не только днем, но и ночью мне часто хочется есть, а стыдно просить у тебя.
Слова эти порадовали свекровь, и она стала посылать ей пищу и на день, и на ночь. В доме у них оскудения не было, так как от прежних лет было скоплено много зерна. Иулиания сама не ела посылаемую пищу, а приберегала ее и раздавала нуждающимся..
Исполняла Иулиания дело христианской любви и относительно покойников. Когда кто из нищих умирал, она нанимала обмыть его, покупала «умиральные ризы» и посылала на погребение его деньги и потом долго молилась об этих усопших.
Некоторое время свирепствовала в тех местах язва, которой дали название «пострел». Многие боялись заразы и не пускали к себе зараженных пострелом. А Иулиания тайно от свекра и свекрови мыла в бане больных, и Бог ее молитвами помогал им.
В глубокой старости, упокоенные до конца доброй невесткой, скончались свекор и свекровь Иулиании, приняв монашество. И долго устраивала она по ним поминки, питая иноческий чин, нищих, вдов и сирот, и сорок дней рассылая милостыню по темницам.
Всего у Иулиании было десять сыновей и три дочери. Четверо сыновей и две дочери померли в младенчестве, а шесть сыновей и одну дочь она воспитала.
Один из взрослых детей был убит рабом, а другой сложил голову на царской службе. Смиренно понесла она эти потери, не вопила и не рвала на себе волос, как делали другия женщины. Но днем поминала детей своих милостынею, а ночи простаивала на молитве, слезно моля Бога отпустить им грехи.
После этих потрясений Иулиания стала умолять мужа отпустить ее в монастырь, и он долгими мольбами отговорил ее, приводя ей выдержки из святых отцов, в которых указано, что родители не могут оставлять не подросших детей своих ради монашества.
Согласилась Иулиания с уговором мужа, но просила его не иметь с ней супружеского союза. И, как птичка из сетей, вырвалась она к любимым подвигам, отвергши мир. Воздержание свое она теперь усугубила. Все пятницы проводила вовсе без пищи, затворившись одна в уединенной клети и там упражняясь в молитве. В понедельники и среды питалась однажды в день сухоядением без варенаго. По субботам и воскресеньям ставила в своем доме трапезу духовенству, вдовам и сиротам, и тогда, чтобы не оскорблять гостей, выпивала с ними сама чарку вина. Спала она с вечера только час или два, и отдых ее был жесток..
Ложилась она на печи, без постели, кладя под себя дрова острой стороной к телу. Дрова же служили ей и подушкой, а под ребра клала она железные ключи. Немного поспав, вставала она на молитву и проводила в ней всю ночь до заутрени. Потом шла она к заутрене и к литургии, употребляя день на свое хозяйство и на надзор за рабами.
Провинившихся вместо наказания она исправляла поучениями от Божественного Писания. Хотя сама она грамоту не разумела, но любила слушать чтение Божественных книг. И все слышанное усваивала себе, и все непонятное толковала, как премудрый книжник, и любила говорить о том, какими делами можно умолить за себя Бога, и как подражать житию прежних святых. И при этих беседах по иссохшим от подвига ланитам ее катились слезы.
Пораженный воспоминаниями о таких подвигах мирской женщины, описатель жития ея, любящий сын, восклицает:
— И где говорящие, будто в миру нельзя спастись? Не место спасает, но ум и изволение к Богу. Адам и в раю, яко в великом отишьи, утопился, а Лот в Содоме, как в морских волнах, спасся… Скажут, что нельзя среди чад спастись. А вот, блаженная Иулиания и с мужем прожила, и детей рождала, и рабами владела, а Богу угодила, и Бог прославил ее.
Так десять лет прожила Иулиания с мужем, как монахиня. Муж скончался, и долгими ночами молила Иулиания Господа о душе супруга своего: поревновала, говорит составитель жития ея, Иулиания благочестивой Феодоре царице и прочим святым женам, которые по смерти о мужьях своих Бога умолили…
«И с того времени пост к посту приложила и молитву к молитве, и к слезам слезы и милостыню паче меры показала».
Случалось, что ни одной сребряницы в доме ее не оставалось, и она занимала и обычную милостыню нуждающимся подавала, и ежедневно ходила в церковь на молитву. При наступлении зимы выпрашивала Иулиания у детей своих на теплые одежды, но и то все раздавала нищим, сама же оставалась без шубы. Сапоги надевала она на босые ноги и под подошвы вместо стельки — орехи, скорлупу и острые черепки подкладывала для удручения тела.
— Что в такой старости тело твое томишь? — говорили ей знакомые.
— Разве не знаете, — отвечала старица, — что тело душу убивает? Убью сама тело мое и порабощу его, да спасется дух мой… не достойно страдание нынешнего века против будущей славы… Сколько усохнет тела моего, того же не будут есть черви в оном веке.
Было ей и таинственное указание того, насколько угодна молитва ее к небесам. Настала как-то такая стужа, что земля трескалась от мороза, и Иулиания оставалась молиться дома. И был голос священнику в той церкви праведного Лазаря от иконы Богоматери: «Иди и рцы милостивой вдове Иулиании — ради чего не приходит в церковь? И домашняя ее молитва приятна, но церковная выше. Почитайте Иулианию: Дух Святый почивает на ней…»
И, когда по зову священника, Иулиания пришла в церковь и со слезами молилась и прикладывалась к иконе Богоматери, тогдавеликое благоухание распространилось по церкви и по всему селу. И стала Иулиания уже ежедневно ходить в церковь на молитву.
Была в ее доме «отходная храмина» для дальних гостей. Туда по вечерам удалялась она для молитвы. Однажды стало стращать ее там бесовское полчище, и она позвала снова на помощь заступника своего Николая Чудотворца. И явился ей вдруг святитель с великой палицей в руке и разогнал бесов. Была же им вообще она страшна, потому что, не переставая, творила Иисусову молитву, не выпуская из рук четок: ела ли она, или пила, или что делала.
Сын свидетельствует, что даже во время сна ее уста шевелились, и грудь вздымалась молитвенными вздохами, и во время сна рука передвигала зерна четок.
Выше было рассказано о подвигах Иулиании во время великого голода.
Пред преставлением своим она заболела двадцать шестого декабря, и была больна шесть дней. Но болезнь ее была особенная. Днем она лежала на постели и творила, не переставая, молитву, а ночью сама вставала и молилась, никем не поддерживаемая. И рабыни говорили:
— Не вправду хворает: днем лежит, а ночью встает и молится.
— Что вы осуждаете меня, — говорила она, — разве не знаете, что от больного Бог ждет молитв?
На рассвете второго января 1605 года позвала она своего отца духовного Афанасия и приобщилась животворящих Тайн Тела и Крови Христовых. Села она на одре своем, позвала детей и рабов, и всех крестьян села своего, наставляя их любви, молитве, милостыни, прибавила о том, о чем мечтала с юности, и что ей не далось: «Желанием возжелала я великого ангельского образа еще от юности моей, но не сподобилась по грехам моим. Так угодно было Богу, Слава праведному суду Его».
Велела Иулиания раздуть кадило и вложить в него ладан, простилась со всеми, легла, трижды перекрестилась, обвила четки около руки и сказала последнее слово: «Слава Богу за все. В руце Твои предаю дух мой. Аминь».
И видели все в час разлучения души ее от тела на голове ее золотой венец и белое покрывало. Положили ее в клеть. В ночь все видели горящие свечи, и весь дом наполнился благоуханием.
Все это происходило в Нижегородской вотчине, и ночью она явилась одной рабыне с приказом, чтобы везли ее в пределы Мурома и погребли у церкви святого Лазаря друга Божия, подле ее мужа. Многотрудное тело ее положили в дубовый гроб и похоронили в Лазаревской церкви.
Когда хоронили сына ее Георгия, то, копая ему могилу, нашли тело Иулиании кипящее благовонным миром.
Вот, правдивое житие мирской праведницы времен московской Руси.
Нельзя сказать, чтобы тот образ жизни, который был со слов сибирского странника описан, должен был быть принят к точному руководству. Можно сомневаться, чтобы в жизни не было лучшего приложения христианской любви, как особенная забота о здоровых нищих и странниках.
Правда, древняя Русь и люди, доныне сохранившие настроение древней Руси, отличались всегда особой любовью к странникам. Вспоминают то событие, когда Авраам в виде странников принял Пресвятую Троицу, и приводят одно выражение: «боюсь отказать в приеме Христу, а не знаю, в чьем образе Он ко мне придет». Однако, в жизни есть более для жизни нужные и производительные труды, чем странствование по обителям, хотя бы с молитвою.
Митрополит московский Филарет, мудрейший из мудрых, и в то же время далеко не чуждавшийся области народного подвижничества во всех его видах и понимавший душу этого подвижничества, одной сердобольной и огатой москвичке дал такой совет:
«Если придут к вам странники и юродивые, примите их, накормите, наградите, чем можете, и отпустите, но сами их не ищите».
Этот совет митрополита Филарета может быть принят без опасения всеми.
Принять, воспитать бездомного, безприютного сироту и вывести его на ту дорогу, которую указывают его склонности и способности; учредить общежитие, где бы молодежь, стремящаяся к знанию и необезпеченная, могла бы проживать свое учебное время, не заботясь об удовлетворении насущных нужд беготней по грошевым урокам; заметить талантливого человека — художника, ваятеля, врача, ученого, музыканта, поставить его в обстановку, способствующую развитию этого таланта, и таким образом приготовить из него великое утешение своей родине: вся такая забота, направленная на людей, которым мы можем быть полезны, кажется выше и нужней заботы о перехожих странниках.
Но в рассказе об этой семье, жившей за Иркутском, драгоценна сама атмосфера их жизни, их стремления, их понятия.
Это были люди высокого духовного склада, на высокий лад настроившие свою жизнь.
Эти постоянные молитвы, участие в церковных службах, это трепетное благоговение пред совершающимся во храме чудом Евхаристии — было живым воплощением в жизни их слов апостола о непрестанной молитве. А как хорошо и праведно у них было отношение к меньшей братии, и как такое отношение сумели они привить своим детям.
В русской литературе есть прекрасное, задушевное стихотворение поэта Тютчева, в котором говорится о тяжкой доле обездоленных мирскими благами людей:
Пошли, Господь, Свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной,
Как бедный нищий, мимо сада
Бредет по жаркой мостовой;
Кто смотрит вскольз через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных светлых луговин.
Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись,
Не для него, как облак дымной,
Фонтан на воздухе повис.
Лазурный грот, как из тумана,
Напрасно взор его манит,
И пыль росистая фонтана
Главы его не освежит.
Пошли, Господь, Свою отраду
Тому, кто жизненной тропой,
Как бедный нищий, мимо саду
Бредет по знойной мостовой.
Но большая разница между тем, чтобы бесплодно пожалеть человека, умилиться самому над таким благородным движением своей души и ничего для него не сделать, и тем, чтобы признать его своим братом и отворить для него своими руками эту заколдованную дверь Тютчевского сада. Вот, это именно дело любви, снисхождения и братства и исполняла эта семья.
— Нищенькой, нищенькой, постой, пойдем к маменьке, она нищих любит.
Вот, эта детская фраза сама по себе драгоценна. Еще драгоценнее то настроение, которым она внушена, и которое эти дети, вероятно, как их родители, сохранили на всю свою последующую жизнь.
Человек богат и знатен, ни от кого не зависит, у всех в почете. Но, если этот человек настоящий христианин с тонкой душевной организацией, он не наслаждается покойно этими дарами судьбы. Он всегда сравнивает свое положение с положением людей, которые ведут жизнь более высокую, чем он, и более достойны были бы этих мирских благ, а их не имеют. И разделить с людьми то, что ему отсыпано судьбой так щедро, является его мечтой и душевной потребностью.
Подобно тому, как та семья принимает в свой дом и в свои собственные комнаты прохожих и нищих — так вообще драгоценен и нужен в жизни этот дух смирения, мудрого терпения и любви, который есть воздух, необходимый для развития всяких добродетелей, та закваска, которая должна быть в христианине.
Христианин видит брата согрешающего и, вместо того. чтобы глумиться над ним или осуждать его, начинает укорять себя: «меня повивали в добродетелях, я с детства видел о себе заботу; несчастный, как рос он и какими искушениями он был окружен!»
На-днях, передавали замечательный совет, который давал митрополит Антоний людям, начинавшим пред ним кого-нибудь осуждать:
— Как, — восклицал он в таких случаях, — можете вы осуждать человека, не зная его внутренних побуждений, никогда не говорив с ним, не имев личного на счет него впечатления. Этого человека вы осуждаете со стороны, не зная его, не имея к нему никакого отношения. Но, если человек пред вами и провинился, сделал вам какую-нибудь неприятность, то, вместо того, чтобы думать о его вине пред вами, постарайтесь отыскать свою вину против него, и вы увидите, что вина такая есть непременно, и станете смотреть на него иначе.
Такия картины из этого рассказа, как омовение этими богатыми людьми ног странника, укладывание в постель нищей старухи, с которой случилась дурнота — принадлежат к заветнейшим движениям благой и ясной русской души, пораженной раз навсегда смирением Христовым, Который явился на землю «не да послужат Ему, но да послужит» и в символ этой службы Своей в самом конце земного подвига Своего в последний раз, как творил Свою волю, ноги умыл Своим ученикам.
Нам предстоит говорить о разных добродетелях, к которым должен стремиться христианин. Но, прежде, чем говорить о разных видах добродетели, нельзя с достаточным вниманием и достаточно настоятельно указывать на то, что вот, это настроение любви, всепрощения, смирения, милосердия, братства есть та здоровая атмосфера, в которой расцветают все добродетели, и без которой настоящего христианства нет, но есть только более или менее грубая под христианство подделка.
Сочувствующий человек, человек, обливающий лаской души своей всех подходящих к нему, какая это редкость и драгоценность, какое это чистейшее золото!
И в народе, и в образованных классах есть поверье о так называемой «легкой руке и тяжелой руке». Легкая рука и тяжелая рука это свойства души человеческой образовывать атмосферу удачи, уверенности для людей, с которыми человек, обладающий этой легкой рукой, соприкасается.
Мне кажется, что легкость руки может сравниться с тем благословением, которое низводит на жизнь человека другой праведный человек, а тяжелая рука с тем дурным воздействием, которое производит на жизнь появление в доме дурного и злого человека.
Замечают, что деньги, полученные от человека с легкой рукой, ведут за собою другия деньги — что это значит? Человек с легкой рукой, всегда расположенный, сочувствующий, с открытой широкой душой, давая вам деньги, несомненно, в ту же минуту всячески желает вам добра. А ведь пожелание другому добра есть несомненная молитва, есть несомненное устремление к Богу, потому что ведь добрые чувства сами вложены в душу человеческую Богом. Итак, этот человек дает вам деньги с молитвенным пожеланием, и Бог это молитвенное пожелание исполняет.
Я знаю одного человека, родные котораю жили в захолустном малолюдном городке. Когда он приезжал к ним на побывку, местные извозчики иногда просили его, чтобы он, хотя даром, присел на их пролетки, говоря, что это приносит им счастье. В другом месте один извозчик посадил его под вечер часов в шесть, и рассказал ему при этом, что с утра не было вовсе почина. На другой день, встретившись с ним, он сказал:
— Ну, барин, и легкая же у вас рука! Как я вас вчера посадил, так от седоков отбоя не было. За один вечер набрал более, чем за другой день. Тот же извозчик рассказывал:
— А вот, сенатора №.№. посадить, не дай Бог: скупой страшно, торгуется, гневается. А, как тебе заплатит, так точно тебе все пути перерезаны; никого до вечера не посадишь. Какие извозчики его знают — он их позовет, а они от него драть.
Этот второй человек был, действительно, очень скупой, прижимистой, узкой души человек, который, очевидно, сидя на извозчике, гневался уже потому, что должен платить ему, и распространял вокруг извозчиков такую атмосферу недовольства, которая отталкивала от них седоков.
«Какая легкая у нее рука», рассказывали мне об одной барыне, служащей кассиршей в одном известном богатом печатном органе. Вот, если она первая купит только что вышедшую в продажу книгу — непременно, бойко пойдет. Если войдет она в магазин и сделает почин, весь день бойко торгуют. А случится так, что придет она, посмотрит товар, ей не уступят за ту цену, которую она предлагает, и уйдет: так весь день в этом и проходит, покупатели много смотрят, товар ворошат, а уходят, ничего не купив.
Один сотрудник журнала находился в конторе и говорил с издателем, как вошла эта кассирша, и не заметила издателя:
— Вот, что значит стать землевладелицей, — сказал в шутку издатель, — Софья Карловна меня и замечать не хочет.
— А как она стала землевладелицей? — спросил сотрудник.
Кассирша рассказала о том, как она в одной местности с большим будущим приобрела на льготных условиях землю и по своему сочувственному характеру рассказала ему всю процедуру. Этот господин решился пойти по ее следам и немедленно направился в то место, от которого зависело устройство дела.
Чрез несколько времени дело было устроено без особых для него хлопот в желательном для него смысле. И этот господин испытал на себе легкость ее руки.
Рассказывали также о ней, что, если кто к ней плохо относится и делает какие-нибудь неприятности, тому в конце концов приходится так плохо, что он сам приходит просить у нее помощи. Сама она не отрицает этой легкости своей руки и объясняет ее благословением своего отца.
Отец ея, протестантский пастор, умерший в молодости, был человек чрезвычайно добрый, раздававший все, что он имел, и поэтому оставивший без средств большую семью. Но на его детях воочию оправдались слова библии:
«Я был юн и состарелся, но не видал праведника оставленным и детей его просящими хлеба».
Глава II. День христианина
По складу теперешней жизни конец дня проводится обыкновенно в рассеянности, столь вредной для души. Большинство горожан теперь положительно не могут по вечерам сидеть дома: какая-то сила влечет их в знакомые дома, на вечерния собрания или в театры. И, положительно, удивляешься, соображая в уме количество театров больших и малых и кинематографов, как на всех них хватает публики.
Между тем, вечер есть время, которое может быть использовано для духовной жизни. Все дневные дела окончены, заботы отложены на завтра, и в вечернем затишьи как-то ближе чувствуется Бог.
Вот — время, когда можно раскрыть священное писание, духовные книги, и когда над чтением таких страниц обступят вас светлые образы святых людей, зовущих вас туда в высоту, в сияние горнего света.
Счастлив тот, кто, таким чтением настроив высоко свою душу, возжаждет молитвы и, став пред иконами, сперва прочтет положенные вечерние молитвы, затем, исполнив это свое правило, станет молиться своими словами: и расскажет он Богу обо всем том, что его наполняет, что в нем волнуется и кипит, перескажет Ему все свои желания, отдавая себя в полное Божие распоряжение. Вспомнит он всех, кто ему дорог, и помолится о том, чтобы Бог сохранил их и продлил их привязанность к нему. Как ласковое дитя своей матери говорит обо всем, так и он перескажет Богу все, чего бы ему хотелось — крупное и мелкое. Вспомнит он и тех, кто отошел от земли и кого он, неизменный среди общей мирской изменчивости, не забыл… И тогда отойдет он ко сну, осенив свою подушку крестным знамением, перекрестив все четыре стены и в псалме «Живый в помощи Вышняго» испросив себе Божией на ночь охраны.
И станет у изголовья такого человека с тихой улыбкой любви ангел-хранитель, радуясь, что тут Божие достояние отдыхает от дневной борьбы в творении Божией воли. И чистые сновидения будут сниться ему, и, быть может, блеснут ему откровения небес.
— Ах, как они пели, — рассказывала мне одна христианская душа; будь я композитором, мне бы, конечно, было возможно записать на память это их пение. Я во сне слышал, как ангелы, пролетая, пели молитву. Они пели тихо, и какое-то счастье было в их пении, которое шло благодатной волной. Я чувствовал их медленный полет и запомнил последние слова этого пения: «И пощади, и сохрани, Боже Спасителю, их, Боже Спасителю наш». Так ангелы молились Вседержителю о людях и о себе.
— Почему же ангелы могут назвать Бога своим Спасителем? — спросил я.
— А за то, что Он сохранил их от измены Себе, избавил их от участи Вельзевула. Какое блаженство должно наполнять их души от того, что они остались верными Богу.
«Это было в вагоне, — рассказывал мне другой человек. Я видел во сне Богоматерь. Мне казалось, что в небе идут большие приготовления к празднику Воскресения Христова. Я не видел, в чем состояли эти приготовления, а только чувствовал, что это так. Потом я почувствовал какое-то оживление, ждали прихода кого-то Великого и Священного, и, наконец, раздались голоса:
— Царица… Царица идет.
«Я не видал ее лица. Она прошла поодаль в красной мантии с золотым венцом на голове, как изображается Пресвятая Дева на образе Всех Скорбящих радости: высокая ростом, в великой славе. Но, хотя я не видел пречистого лика, мое чувство было так живо, точно я воочию встретился со Владычицей.
«Мне снилась в другой раз громадная толпа народа. Шел крестный ход, и несли одну из чудотворных икон Богоматери, которая имела впоследствии на жизнь мою большое влияние. Несмотря на то, что было множество народа, — когда икона поравнялась со мной, я мгновенно пробрался чрез толпу, упал пред иконой на колени, и прижался к доске остановившегося тут чудотворного лика»…
У нас не довольно разобран вопрос о влиянии духовности на силы и жизнь человека, а это влияние несомненно. Царство благодати, в котором движется человек, дает ему какую-то особую жизнь, тогда как человек, живущий вне благодати, несомненно сокращает свою жизнь и свои силы.
Чем, как не благим воздействием благодати даже на физическую сторону человека, объяснить то, что праведники в ужаснейших условиях жизни, в пещерах без солнца, в сухоядении, доживали до ста и более лет? А люди, постоянно заботящиеся о своем здоровье и делающие все для продления жизни, редко переваливают за шесть-за семь десятков?
Если тела людей, проживших праведно, источают по их смерти какие-то благодатные невидимые токи, которые оживотворяют приходящих к ним за помощью людей, то что же сказать о самой жизни людей благодатью водимых?
Вся эта жизнь проникнута токами такой благодати, совершающей в человеке чудеса. Вот приближающийся к восьмидесятилетнему возрасту старец Амвросий Оптинский, который после трудового дня и ночи, проведенной почти без сна, утром полумертвый подымается на свой ежедневный подвиг, во время которого он выслушает ужаснейшие признания, увидит множество скорбных плачущих людей, немощных телом и духом, наставит сотню монашествующих. Вот, он, в котором чуть теплится жизнь, который существует непостижимым образом: вот — он хилый, ежедневно умирающий вливает чудотворную силу жизни в души людей.
Вот он, Иоанн Кронштадский, в ежедневной проповеди, в служении, в разъездах. Поздно, много за полночь, вернувшись в Кронштадт, когда во всем городе давно погашены огни, быстро водит пером по бумаге, набрасывая строку за строкой своего дневника. И, после краткого сна, пока еще звезды горят в небе, собираясь прогореть еще несколько часов, выйдет из дома наружу, и, никем невидимый, подняв очи к этому таинственному небу и к этим Бога славящим звездам, начнет молиться безмолвной молитвой. А там заутреня, во время которой он читает по служебным книгам и поет на клиросе обедню со множеством причастников, объезд больных и умерших в Кронштадте и долгая езда из дома в дом в Петербурге с просьбами об исцелении, с признанием в тяжких грехах и немощах… Его почти рвут на куски, за него хватаются, ему терзают сердце, но, весь проникнутый токами благодати, на утро насытившись чудесным брашном Тела и Крови Христовой, он юн в своей старости, легок, подвижен, полон сил для этой по человечеству каторжной жизни, какую дал ему Бог.
Вот, точно так же вливают невидимо в Жюдей силы те ангелы, которые стоят — склоняются над изголовьями людей, призывавших их пред сном себе в хранение…
Вот — наступает день. Весной, летом и в пору первой осени человек пробуждается при лучах солнца, и радостно встает на делание свое; зимою солнце еще не встало, когда должен встать человек, употребляя над собою некоторые усилия… Что же делать — в жизни ничего не дается даром.
Один праведный учитель нашего времени, епископ Феофан затворник, советует всегда идти на перекор. себе: если хочется тебе облокотиться, сиди лучше прямо.
Как первою мыслью любящего человека по пробуждении будет мысль о любимом существе, так первая наша мысль при пробуждении пусть будет мысль о Боге… И первым движением руки — пусть будет крестное знамение. И, это знамение, под которым мы должны верно и упорно воинствовать, послужит для нас тем призывом, каким является для солдата звук военной трубы.
Русские, по природе своей копуны, мешают одно дело с другим: вместо того, чтобы быстро одеваться, некоторые люди во время одевания совсем не ко времени предаются разным мыслям… Начнут натягивать чулок, не кончат этого дела, задумаются и думают пятьдесять минут. Все в жизни надо делать быстро, решительно, отчетливо.
Не правы те, которые не заботятся о своем внешнем облике. Господь одел весь мир красотой, дав венец ее в человеке… Дерево, покорное Божьей воле, стоит — красуется в своем ненарушимом убранстве. Зачем же человеку нарушать нечистотою, отсутствием попечения о себе, Богом созданную и Богу подобную красоту? Когда весь человек вымыт, то и душа как то бывает чище.
И вот, человек одет…
К молитве не следует приступать в беспорядочном виде. В монастырях для молитвы одеваются. Человек должен быть подобран нравственно и физически, а не предстоять Богу в расхищенном виде.
«Воздвигни нас, Господи, к славословию и к деланию заповедей Твоих…»
Для того, чтобы привести себя в молитвенное настроение, хорошо пред тем почитать какую-нибудь духовную книгу, евангелие же читать для человека обязательно.
Кроме того, что евангелие научает нас всему нужному для души, в нем заключается еще чудотворная сила: услаждая душу, евангелие успокаивает нас, приводит душу в состояние благодатной тишины, и отгоняет от нас врага искусителя.
По расположению теперешней жизни, у городских обывателей часть утра уходит на чтение газет с описанием всего, что делается в мире, с описанием всяких происшествий и преступлений, за последние дни происшедших… чтение не нужное и даже вредное, потому что оно рассеивает душу, вводит ее в круг жизненных интересов, пошлости житейской.
Тогда как духовное чтение, описание жизни святых, над которым мы задумаемся с утра, действует возвышающе, настраивая на высокий лад мысль на весь день. Мирские соблазны будут иметь над нами меньше влияния, когда пред глазами будут стоять возобновленные чтением с утра светлые образы тех, которые были прославлены в земном уничижении: в смирении стяжали высокое, в нищете богатое.
Счастлив тот, кто развил в себе привычку, раньше для этого отходя ко сну, и раньше ложась спать — ежедневно, или хотя несколько раз, хотя бы раз в неделю в будни бывать у Божественной литургии: счастлив он в час уединения в утопающей в полутемноте церкви, где душе легче уйти в молитву, где ближе чувствуется Бог.
А там начнется земное делание.
Что бы мы ни делали, будем сознавать себя Божьими работниками и творить свое дело так, как будто Бог задал нам на сегодня урок, и сегодня вечером спросит с нас отчет. Дети при начале занятий своих читают так называемую молитву пред учением. Есть молитва мало известная и еще менее употребляемая — молитва пред началом всякого дела.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже; Господи мой, Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости; помози ми сие дело, мною начинающееся, о Тебе самом совершити, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».
Прекрасно тоже читать приветствие Богородичное «Богородице Дево, радуйся» при начале наших занятий, призывая всесильную помощь Царицы Небесной.
Настроение христианина должно быть всегда ровное, отношение с людьми ласковое и любовное. Помимо людей, которые от нас зависят, которых мы можем постоянно оскорблять своим высокомерием, грубостью, резкостью, сколько есть случаев быть добрым с чужими людьми, совершенно нам незнакомыми, быть приятным или неприятным.
Человек, идущий пред нами, что-нибудь обронил — долг не только, что вежливости, но и христианской любви будет поднять эту вещь. Мне пришлось однажды на Невском проспекте в то время, когда там бывает множество народа, и посреди улицы несутся, обгоняя друг друга, лошади и автомобили, видеть древнюю старушку, которая беспомощно топталась на месте, очевидно, желая перейти чрез улицу, и не решаясь пускаться в это страшное для нее море.
К ней подошел генерал, человек очень богатый и принадлежавший к высшему кругу, предложил старушке свои услуги, взял ее под руку, и уверенно стал переводить чрез улицу. Это был поступок не только рыцарский, но и поступок глубоко христианский.
Когда мы будем проходить мимо церквей не надо забывать снимать пред ними шапку и полагать на себе крестное знамение, чтобы не заслужить себе упрека на страшном суде в том, что мы стыдились на земле Сына Человеческого.
Странное дело: как гордым чувствует себя человек, к которому на многолюдном собрании подходит царь, чтобы сказах ему несколько слов, как обыкновенно такого человека немедленно после окружают, оказывая ему всяческие знаки внимания. А вот, показать то, что мы стараемся быть близкими Господу Вседержителю — это мы считаем за позор. Отчего человек бывает полон такого безумия и такой мерзости, которым и имени даже приискать невозможно?
Но, кроме того, что мы будем молиться на встречные церкви, надо стараться еще заходить к каким-нибудь святыням и иметь в городе святыни любимые.
Как хорошо из шумной улицы войти в отпертую церковь, где пред какой-нибудь чтимой иконой тихо горят неугасимые лампады, и все полно какой-то святой сосредоточенности. Как хорошо подышать этим воздухом, в котором запечатлены излитые тут молитвы, совершавшияся тут чудеса, в котором стоит отголосок произносимых здесь великих слов, в которых стоит какое-то веяние вечности… Постоять хотя несколько минут, подышать этим воздухом, обновить в себе связь с небом — и идти дальше…
Нам будет представляться по дороге много случаев принести Богу хотя бы малую жертву. Редкий день не встретится нам на пути сборщик, просящий на церковное построение. Разматывая для себя часто большия деньги, неужели пожалеем для него медной монеты!.. Вообще пусть мысль о Боге и о вечности постоянно будет в нас живою, направляя наши действия.
В наше время более, чем когда-нибудь, в людях развелось стремление к роскоши и чванству. И из желания не отстать от других производят невероятные расходы, совершенно не нужные, а на доброе дело пожалеют даже полтинника. Как ни в чем ни бывало, тратят в какой-нибудь час десятки рублей, чтобы украсить роскошными живыми цветами обеденный стол в те дни, когда званы к столу гости. Рядятся свыше всякой нужды, превращая будни в сплошной несменяемый праздник, едят тонкия, дорогия блюда, пьют напитки, привозимые из разных стран Европы за безумные деньги.
К чему все это? И послужат ли нам пользой, откроют ли врата рая те или другие «марки» вина? Христианин не может жить широкой жизнью. На всяком шагу он должен понуждать и смирять себя. И прежде, чем устраивать роскошь вокруг себя, помнить, что есть в России такие храмы, в которых в иконостасе бумажные образа.
Бездна развлечений, которые теперь предлагаются горожанам, тоже не полезна для души. Все эти сборища и зрелища, из которых большинство прямо рассчитано на греховные побуждения нашей испорченной природы — все это сидение целыми часами за картами, с развивающимся над ними азартом, эти вечеринки с танцами, которые тоже распаляют человека — все это можно заменить более здоровыми и разумными развлечениями.
И больше всего должно человеку приглядываться к тому Божьему лику, который отражен в дивном создании рук Божиих — в природе.
Когда вас утомит труд земной, вместо того, чтобы искать шумных обществ, идите за город, или в самом городе ищите каких-нибудь приятных мест. Вот, река катит пред вами свои воды — думайте о том, что, как эти капли воды уносятся течением в другую большую реку, несущую свои воды в океан: так и капля вашего существования вместе с прочими людьми неудержимо стремится в один великий океан вечности.
Смотрите в какой бы то ни было час в небеса, которые громко говорят о Боге. Старайтесь в шепоте листьев раскидистой рощи услыхать творимую деревьями тихую благоговейную молитву Богу.
Над увертливыми и быстрыми птицами задумайтесь о том, сколько благого, ясного и прекрасного Господь вложил в этих милых пернатых, заботливо вьющих свои гнезда и воспитывающйх своих птенцов. Над былинкой луговой или над цветком, тихо качающим благовонную чашечку на тонком стебле, — подивитесь лишний раз мудрости Того, Кто Своею рукою развил это растеньице так чудно и прекрасно, и как не сделают даже тысячи рук величайших земных мастеров.
Смотреть на природу и понимать ее — это уже почти молиться. И для подвижников всех времен природа в тех прекрасных местах, которые почти воегда они избирали для подвигов своих, была лучшим товарищем и возбудителем их молитвы. И, если во время такой прогулки, вы будете «в духе», то есть найдет на вас вдохновение молитвы и мыслей, удерживайте, останавливайте это настроение и погружайтесь тогда в созерцание.
Изберите для себя, например, спутницею тех часов Пренепорочную Деву, и живою мыслью проходите с Ней путь ее жизни. Проводите Ее к храму, когда первосвященник по чудному настроению вводить Ее во «Святая Святых»; следите с умилением и трепетом душевным, как возрастает Она в этом храме, наставляемая беседами ангела, который в определенные часы приносит Ей небесную пищу. Будьте свидетелями, как Ее обручают со старцем. Иосифом, и в тихом Назарете стойте при Ней, когда Она искусными руками приготовляет великолепную завесу в дар храму. Подивитесь белизне и благоуханию колыхающихся в руке благовестника архангела Михаила лилий, и душой присутствуйте при этой беседе между Девой и Гавриилом, открывшей людям рай.
Пройдите за благодатной Девой к престарелой Елизавете и прислушайтесь к таинственно му пророчеству глаголов, излившихся тогда из душ этих чудных родственных жен. С волнующимся сердцем сопровождайте святых путников из Назарета в Вифлеем. Внемлите пению ангелов, вещающих пастырям Вифлеема. С ними соединяйтесь тогда, чтобы поклониться в пещере возлегшему в яслях невместимому Богу. С волхвами следуйте за сиянием таинственной звезды, и усердной душой приносите Младенцу золото и ладан и смирну. Вдохните в себя свежесть той ночи, под покровом которой бегут от Ирода в Египет Иосиф и Мария с Младенцем, и подивитесь душой на те пальмы, которые в Египте при проходе святых путников склоняли перед ними свои гордые главы. Вернувшись в Назарет, следите, как старый древодел Иосиф и юная Мария работают для пропитания Христова. И вместите в душе вашей слова Богоматери, после которых совершилось первое чудо Христово на браке в Кане Галилейской «вина не имут», и взмолитесь к Пречистой, чтобы в час вашего недостатка, Она, как тогда, сказала о вас Своему Сыну о том, чего вы «не имате». Встаньте при Богоматери в тот час, когда крестное шествие карабкалось по каменистым извилистым улицам Иерусалима, и на свои руки примите навзничь падающую от ужасного зрелища Марию. С Нею стойте при кресте. Раскройте, как Иоанн, сердце свое для слов: «Се Мати твоя». Своими руками с Марией принимайте тело, спускаемое с креста. Следуйте за осиротелой Матерью, когда скорбный ученик вводит Ее в свой дом, и ловите часы молитвы ее после отшествия Христа от земли, когда Она ходила в сад Гефсиманский, и перед Нею преклонялись там печальные кипарисы. Сторожите новое явление Ей Архангела Гавриила, принесшего Ей весть о призвании ее в небеса. С апостолами по ветру принеситесь к смертному ее ложу, и с Фомой найдите гроб ее пустым.
И следование по пути жизни Богоматери пусть заменит вал блуждание по стогнам людским.
…Вы достигли вечера.
Как хороша молитва, излившаяся в этот час из души Василия Великого, растроганной красою погружающейся в отдых природы.
«Благословен еси, Владыко Вседержителю, просветивый день светом солнечным и нощь уяснивый зарями огненными, иже долготу дне прейти нас сподобил еси и приближитися началом нощи; услыши моление наше и всех людей Твоих, и всех нас прости вольная и невольная согрешения. Приими вечерняя наша моления и ниспосли множество милости Твоея и щедрот Твоих на достояние Твое. Остени нас святыми Твоими ангелы. Вооружи нас оружием правды. Огради нас истиною Твоею. Соблюди нас силою Твоею»
И пусть ангел-хранитель осенит нас тихим крылом, навевая нам светлые мысли… Пусть теперь, в затишьи, ближе спустится к нам небо… Пусть тихим счастливым волнением волнуют нас отрадные святые образы.
И два великих спасающих имени не устают шептать уста. И в ответ этим именам замирает в сладости сердце:
«Иисус… Мария!..»
Праздничные дни должны быть отмечены особенным устремлением души к духовным предметам, особенно ярким напоминанием себе о тех великих событиях, которые празднуются, о тех святых и дивных людях, которые в этот день почитаются.
Ничего в жизни не дается без труда. Так и для того, чтобы светло отпраздновать праздник, надо к нему издали подготовляться. Церковь знала, что делала, когда установляла пред великими праздниками — Пасхи, Рождества Христова, Успения Богоматери посты, когда установила однодневный пост пред праздником крещения Христова, и еще пост в честь апостолов, не без тайной, может быть, мысли почтить этим постом всех вообще прославленных святых последователей Христовых.
Пост утончает тело, которое обыкновенно давит дух, стремится поработить его и как бы подавить его. Соблюдение поста дает нам свободу от уз мира, от всевозможных соблазнов и искушений. Пост приближает нас к небу, делает нас более чуткими и восприимчивыми относительно явлений мира духовного.
Праздник имеет целью дать среди духовных сильных впечатлений отдых душе, уставшей от мирской суеты, приблизить к нам небо, обновить в душе нашей так легко забываемые образы Христа, Богоматери и святых.
Но мы во время праздников не только не укрепляем свою душу, а только ослабляем ее, и праздник у нас проходит совершенно противоположно тому, как бы следовало и как того желает церковь. Вместо того, чтобы пред праздником участить посещение служб церковных, укрепиться в духовном чтении, прочитать, например, житие того святого, которому мы собираемся праздновать, хотя бы пред днями своих именин, — мы рыскаем по лавкам для обновления своего платья и закупаем несметное количество провизии для праздничного ядения. При этом мы совершенно забываем, что не новым платьем и не лишним тяжелым блюдом и большим количеством вин мы можем угодить Богу и привлечь на себя праздничную благодать.
И вся церковная сторона дела в праздник у нас стоит совершенно на заднем плане. Так, случается, что человек, захлопотавшийся над праздничными приготовлениями до усталости, не попадет вовсе в церковь ни к Рождественской всенощной, ни к обедне. Это было бы подобно тому, как, если бы кто, призванный пред лицо царское, заблаговременно стал приготовлять по этому случаю большой прием для родных и знакомых и в хлопотах об этом приеме пропустил бы тот день, когда ему назначено было явиться к царю.
Вообще среди бестолковщин нашей жизни одна из самых больших та, что люди исполняют некоторые внешние обряды, совершенно равнодушные к тем событиям, которыми эти обряды вызваны. Например, люди совершенно не верят ни во Христа, ни в воскресение Его, а празднуют Пасху: в этот день рядятся, приготовляют пасхальный стол к розговенью — это так же бессмысленно, как если бы христианин стал справлять магометанский праздник.
Праздник обыкновенно ознаменовывается безцельным шатанием друг к другу в гости, с поздравлением с чем-то своих знакомых, хотя эти знакомые были бы и не верующие, большим потреблением пищи и всяких сладостей — одним словом, полной победой мирской жизни и мирских начал, мирской суеты.
Все это должно быть, как раз, наоборот. Праздничные приготовления должны быть сокращены насколько возможно, потому что христианин сыт всякий день, и не Объядением должен ознаменовывать праздник. Пред большим праздником надо поговеть и приобщиться за несколько дней до него, или в самый день праздника, и в этой атмосфере духовного воздержания провести и все праздничное время. Русские цари по праздникам ходили к могилам своих предков, посещали духовенство и тюрьмы, и нам бы следовало хотя какими-нибудь добрыми делами ознаменовывать праздник, чего никто из нас не делает.
В последнее время среди многих состоятельных семей образовался обычай в день своих именин, когда прежде созывали гостей, тратили на это много денег и сильно от того уставали, — уезжать вовсе из порода в какое-нибудь место неподалеку: например, из Петербурга на весь день: в Павловск, в Выборг или Гельсингфорс. Этим избегалась праздничная суета, утомление и расходы, а на сбереженные от упразднений праздничного приема деньги что-нибудь в этих городах приобреталось полезное.
Еще правильнее обычай ознаменовывать свой праздник каким-нибудь богомольем.
Особенно, когда душа ранена и болит, когда вы находитесь в дальней разлуке с любимыми вами людьми, когда вас волнует какое-нибудь глубокое и длительное душевное волнение, — тогда праздничная суета для вас совершенно нестерпима, и вас тянет куда-нибудь вдаль, подальше от обычной обстановки, подальше от этого праздничного размаха, который вас только оскорбляет и мучит.
Я знал двух двоюродных сестер, которые разом переживали сильное горе. Одна потеряла свою любимую мать, с которой жила душа в душу, и исчезновение которой оставило незаполнимую пустоту в ее жизни. Другая любила одного человека, которого хотела считать своим женихом, но родители ее не дали согласия на этот брак, и поэтому положение было невыносимое, натянутое и мучительное.
Молодой человек этот в то время находился заграницей, и они были в ежедневной переписке. Родня их жила шумно и весело, и праздник в их душевном состоянии представлялся им пыткой.
Слыша от своих знакомых, как хорошо зимой в Сарове и Дивееве у преподобного Серафима, они обе решились уехать от Нового года в Саров. Дня за два до Нового года они выехали из Петербурга в Москву и вечером под новый год выехали из Москвы в Нижний.
Уставши за день, они в своем отделении спокойно улеглись спать в десять часов и были в забытьи в ту пору, как там, в шумном Петербурге, под звон бокалов и всплеск шампанского, люди говорили друг другу избитые фразы о новом счастьи.
В день Нового года они пересекли в предрассветной темноте на санях Оку, сели на Арзамасский поезд и весь день первого января ехали в возке от Арзамаса до Дивеева, куда приехали к вечеру и отстояли торжественную всенощную, так как другой день, второго января, был день преставления великого старца Серафима. В Саров они попали к поздней обедне, посетили все места, ознаменованные подвигами старца, ночевали там ночь, купались в целебном источнике старца Серафима, вернулись в Дивеев и прожили там до вечера Крещения.
Осиротевшая дочь нашла там утоление своей скорби и вернулась оттуда ожившею, а невеста дала обет: если свадьба ее состоится, быть у старца с благодарностью вместе со. своим женихом… Все вскоре устроилось к лучшему.
Как, вот, такое провождение праздника разнится от той совершенно не соответствующей христианскому достоинству встречи Нового года, какая теперь вошла в моду. Слава Богу, верные церкви люди стоят в этот час в храме за вновь введенным молебном. А другие сидят в ресторане часов с десяти среди хлопанья винных пробок под звуки разнеживающего оркестра и при бое двенадцати часов с громкими пожеланиями на языке чокаются бокалами. Встретят Новый год, не перекрестив даже лба. Конечно, бывает тут и не без скандалов.
А там, в глубине России, тихие проселки с непорочным белым снегом поведут вас под раскидистые ели, опушенные сверкающим инеем, словно все осеребренные, и луна польет на них свой синий блеск, и из чащи леса, чудится вам, сейчас выйдет тяжелой поступью своей медведь, и старец с небесным огнем в голубых глазах протянет дикому гостю насущный кусок хлеба.
Как хорошо!.. И как хорошо то, что наступление Нового года связано с памятью великого чудотворца, помощника и благодетеля старца Серафима, что, думая и о духовных нуждах своих, и о хлебе насущном, можно в день Нового года воскликнуть ему, открывающему собою круг святых воспоминаний: «Старец Серафим, и дикий зверь имел у тебя трапезу свою: питай и меня, раба твоего»…
Вообще нам не следует изменять древнему святому и мудрому обычаю, наших предков, и совершать по возможности частые богомолья.
Именно тут мы соприкасаемся со струей духовной жизни народа. Тут, среди этой простой пламенеющей веры можем воспламенить свои косные сердца. Тут можем встретить мы разных Божьих людей, начиная от монастырских старцев с благодатными дарами и кончая теми перехожими людьми — богомольцами, среди которых есть великия и близкия Богу души.
Важно, чтобы родители брали с собой детей на богомолье, и чтобы угодники, к которым возят детей, были бы для них не какими-то отвлеченными понятиями, а становились живыми, ласковыми, сочувствующими, обещающими и исполняющими свои обещания людьми.
Есть вещи, против которых иногда возражает ум, но к которым тянет сердце. В наше время, время многих измен прежнему — все же по духовному наследию, невольно нами воспринятому от отцов, многое то, что нравилось и привлекало их, нравится и привлекает и нас помимо отрицающего ума. и Как отрадно, например, чувствует себя душа в тех местах, где есть чудотворные колодцы, как успокоительно действует мягкий всплеск воды и чистые струи, в которые Идеалы христианской жизни.
Богу угодно было вложить Свою непостижимую исцеляющую и укрепляющую силу.
Выше было говорено о той отраде, которую дает душе уединенная молитва в будни — в темноте зимней, ранней обедни. Совершенно другое впечатление оказывает на душу участие в общенародных торжествах.
Что за счастье, например, смотреть на великолепные торжества московских крестных ходов, где церковь земная является венчанною, украшенною, превознесенною.
Под громкие распевы молитв могучого хора медленно движется торжественное шествие, и впереди его громадный, несомый на носилках, фонарь с горящей свечой, изображающий собою храм. Затем тянется целый лес хоругвей: одне легкия, другия еле сдерживаемые сильными хоругвеносцами, тяжело колыхающиеся на своих крепких древках. Сияют на солнце святые лики, тяжело и звучно звенят металлические привесы. Прославленные чудесами иконы, некоторые громадного размера, словно плывут в воздухе над толпой, высоко поднятые от земли на носилках.
А затем в торжественных ризах светлый блестящий сонм духовенства. И чувствуется душе, что над этими видимыми церквами воздвиглась церковь небесная, и над этим земным крестным ходом развертывается другое чудное шествие. И над знакомыми местами идут крестным ходом вставшие из драгоценных рак своих московские чудотворцы с былым московским духовенством, с былым московским народом.
А какая радость душе присутствовать при открытии мощей, какое счастье видеть всколыхнувшийся под влиянием этого события народ, видеть эти текущие со всех сторон народные волны, слышать о постоянно происходящих у места погребения праведника чудесах, слышать последние заупокойные богослужения, совершаемые по нем, его родителям4и людям, имевшим к нему отношение в земной жизни, и, наконец, в вечернем богослужении видеть, как из недрземли, словно восходящее над землей светило, износится гроб с мощами, скрывающими в себе животворную сил; слышать эти дивные слова величания, которых нельзя вдосталь наслушаться. И на другой день идти за ракой в торжественном крестном ходе после литургии, когда из среды народа, рвущегося к святыне, раздаются молитвенные вопли и громкий плач, и на раку летят градом усердные дары: полотна, платки, шелка и деньги; и чувствовать во всем близость неба, на несколько часов опустившегося на землю.
Все такия православные впечатления поддерживают веру, питают дух и дают почувствовать ту область, в которую будет поглощена душа в будущем веке…
Глава III. Отношения человека к Богу
Каково наше отношение к Богу?
Если хорошенько вдуматься в этот вопрос, то ответ на него придется дать ужасный: никакого.
В самом деле, у многих людей — даже из тех, которые считают себя христианами — отношения к Богу совершенно безразличны. Мы о Боге не думаем. Мы Его не чувствуем. Мы живем как бы вне Бога, вне Его заповедей. Не у Него ищем вдохновения и помощи. Не к Нему несутся наши чувства. И главная беда в нашей жизни именно от того и происходит, что мы не имеем к Богу?, отношения личнаго.
Личное отношение к Богу состоит в том, чтобы уметь представить Его себе реально, как представляли Его себе те подвижники, которые, не видя, видели Его, не слыша, слышали, в противоположность тем Христовым современникам, которые, и видя Его, не видели Его, и, слыша Его, не слышали.
Отношение наше ко Христу должно начаться с мысли о Пресвятой Деве. Мы должны полюбить эту чудную Отроковицу, трепетно проследить ее детские годы, стоять при Ней, когда среди Дев, увенчанных цветами, Она была приведена в храм Иерусалимский. Мы должны сторожить слет к Ней в тихий Назарет архангела Гавриила с чудною вестью о вовдрщении чрез Нее Спасителя мира и затем ожидать рождения Христа.
Мы не хотим вдуматься, мы не хотим всмотреться, мы не хотим почувствовать… Мы не допускаем, чтобы поэзия святой Вифлеемской ночи овладела нашей душой.
Надо выкинуть из души все наносное, темное, ненужное и дать ярко сиять в этой душе чудным лучам звезды Вифлеемской… С восторгом, благоговейным изумлением всматриваться в нее; в простоте душевной вифлеемских пастырей смирить пред Христом-Младенцем свою земную мудрость, как смирились пред Ним поклонившиеся со своими дарами волхвы.
И пусть чувство благоговения смешается в нас с чувством жгучей жалости к этому Младенцу, Который оставил вековечный престол небес для того, чтобы принять тягчайшую судьбу, которая когда-либо выпадала на долю жителей земли.
С этой жалостью следить за Его детством в убожестве, когда трудов усердной Матери и старого плотника Иосифа не хватало, быть может, для поддержания скудного хозяйства. С благоговейным ужасом видеть сорокадневный пост в пустыне и искушения от диавола. С замиранием сердца ходить за Ним в зной и непогоду по каменистым дорогам Иудеи, не зная, какой приют после трудового дня предложит суровая ночь. Дрожать за Него душой, видя распаляющуюся вокруг Него ненависть. Ожидать козней против Него. Слышать звон ужасных тридцати сребренников. Слышать треск факелов, горящих в сосредоточенной тишине Гефсиманского сада. Присутствовать при допросе, бичевании, заушении и поругании Царя Небесного. Внимать разъяренным воплям толпы: «Распни, распни Его». Слышать звуки молота по гвоздям, пробивающим руки и ноги Краснейшего из сынов человеческих. В отчаянии сжимать руки над мертвенною плотью Того, Кто был сама жизнь, источник и возобновление жизни… Вот, что может приблизить нас ко Христу и дать нам ясное ощущение Его бытия.
Ведь те святые, которые, действительно, стали Ему близкими, которые жили в Нем и для которых Он был жив, все те, которые в Нем, в Нем Одном, почерпали свое счастье, и были этим блаженны среди жизни, по человеческим взглядам бедственнейшей: все они напрягали все свое воображение, для того, чтобы разбудить, разжечь в себе это чувство близости и несомненности Христовой..
Надо окружать себя Его изображениями, среди которык столько глубоко охватывающих и волнующих.
Сколько великих художников мира старались вылить на полотна эту наполняющую душу человеческую мечту о Бого-человеке, ходящем по миру и ищущем людей.
Вот, Он возсел на каменном седалише, и к Нему пришел молодой человек в одежде путника, изнуренный от долгого пути, с израненными от ходьбы ступнями. Он бросил к ногам Его свой страннический посох и упал к Его коленям.
«Тяжело, холодно, ноги избиты, отклика нет. Хожу, брожу, не находя себе пристанища, не зная, над чем успокоить мысль, куда устремлять свои чувства. Услыхал о Твоей благости. Из последних сил добрался до Тебя. Прими, успокой, пожалей».
И Христос, с милосердием во взоре, склонился к юному путнику, возлагая на него Свои исцеляющия руки, и не произносимыми словами, а чудотворным чувством, льющимся в душу, звучит Его привет: «Ко Мне, труждающиеся и обремененные, от земли, и Я успокою вас небесным покоем».
Вот — Он, добрый Пастырь, с высоким пастырским жезлом, окружен овцами. Одну из них, слабую, отбившуюся от стада, взял на Свои руки и несет ее в загон, где хранит Своих овец. Доверчиво прижимается она к груди доброго Пастыря… Какая высокая мечта, как трогательно воплощены чудные слова: «Аз есмь пастырь добрый».
Вот Он, на этот раз усталым путником, стучится в дверь жилья человеческого… Отворят ли Ему, или не отворят? Услышат ли загрубелым слухом этот стук святой руки, этот оклик святого гласа или вовсе не услышат?.. Услышат, отзовутся ли? Или не скажут ни слова в ответ, и не захотят подойти и отпереть?.. Но — Господи, Господи, избавь нас от этой участи, и в тот час, когда Ты постучишь к нам, дай нам широко распахнуть пред Тобой дверь нашего сердца!..
Вот, Он (одна из римских картин), бездыханный, несомый ангелами, с пронзенными руками, с ранами между ребер. Бережно и тихо возносят ангелы уснувшего смертным сном Бессмертного, и один из ангелов кулаченком растирает по лицу капающие из глаз слезы.
Вот, Он молится в саду Гефсиманском. На виденном мною полотне неизвестного художника на лице Его нет того физического ужаса и во всей фигуре Его той физической растерзанности, которые изображаются на других полотнах с тем же изображением. Руки разведены в великой мольбе. Это, очевидно, тот момент, когда Он, склоняясь пред волей Отца, произносит: «Впрочем, не как Я хочу, а как Ты». Вокруг Него таинственная тьма, около Него жесткий кактус — символ жестокосердия людского и тех людей, которые не примут Его проповеди и не воспримут очистительной искупительной силы страдания Его. Внизу, за темнотой, чуть видны робкие огни Иерусалима… Как одно это полотно, если долго созерцать его, может дать душе реальное ощущение Христа!..
Вот, Он в Эммаусе, сидя с двумя учениками, благословляет хлеб, подняв главу к небесам и весь просияв светом Фаворским. Это та минута, когда ученики узнали Его.
И нам надо Его узнавать и узнать. Нам надо заставлять себя думать о Нем, надо временами приковывать себя к Его стопам, как приковала себя к стопам Христовым верная душа Лазаревой сестры Марии.
Бывает порой, что мы тогда только оцениваем людей, когда их с нами нет, когда мы с ними разлучены. Дети, долгие годы росшие в любви своих родителей, дети, на которых родители источали нежную ласку, теплую заботу, всевозможные самоотвержения, часто не видят и не понимают их, никогда искренно и глубоко не задумавшись над отношением к себе родителей.
Разлучатся, и вдруг все поймут. И хорошо, если родители еще живы, и ответной лаской и заботой дети могут вознаградить за то, что получили от них, не понимая того и не ценя того долгие годы. Но какой ужас, если это понимание придет, когда родителей нет уже в живых, и останутся одни неутолимые самоупреки, одно раскаяние, которого за всю жизнь нечем будет смягчить.
Так и нам надо, пока не поздно, понять и узнать Христа и придти к Нему. Мы Его увидим, мы Его узнаем, когда спадут с нас узы тела, когда душа перейдет в иную жизнь.
Но муки ада будут состоять в том, что, не подготовленные к зрению Христа, мы будем бежать, от Него, как бежит больной глазами от солнечного света. И вере будет уже тогда поздно действовать, ибо будет несомненное ведение, и мы проклянем себя за всякий тот день и час нашей жизни, когда мы не старались узнать Христа и не шли к Нем.
Познание Христа… Познание Христа… Вот — единственная цель нашей жизни: все, из чего мы должны исходить, чем все в нашей жизни должно кончаться.
Какое, в большинстве случаев, имеют отношение к Богу те люди, которые вообще имеют к Нему какое бы то ни был отношение?
Попрошайничество.
Мы равнодушны к бесконечным Божиим совершенствам, к лучезарному сиянию Его святыни, «к величеству славы Его». Мы смотрим на Него корыстно, ожидая себе и вытягивая от Него всякия милости — и больше ничего.
И позор такого отношения к Богу, грех этого корыстного на Него взгляда тем ужаснее, что даже не ко всем людям мы так относимся. Бывает такое отношение человека к человеку, что только хочется на него смотреть, им восторгаться, ничего от него не ждать и ничего от него не требовать. Есть отношения людей к людям, когда принести какую-нибудь величайшую жертву кажется счастьем. И вот — мы, умеющие к людям относиться так высоко, — так относиться к Богу не умеем.
Вспомним об одном простом человеке, в душе которого кипела безграничная привязанность к Господу, который всякую минуту своей жизни удивлялся Ему.
Этот человек — дядя Аким из «Власти тьмы» графа Толстого.
Этот человек знал, что в Боге все совершенства и вся правда. Он не умел выразить всего того, что думает о Боге, а между тем слова, вырывающиеся из его души, одни из великолепнейших слов, какими душа человеческая восхвалила Своего Творца.
«А Бог то Он… во…» В этих незатейливых мужицких словах вы слышите такой восторг души, объятой святым пламенем, вы чувствуете душу, замирающую в созерцании совершенства Божия, взволнованную видом этих Божиих совершенств и безграничностью Божества.
Й такой человек, в котором живет этот восторг, не нуждается даже в земном счастье, ибо это радостное созерцание Божества заменяет ему все.
Когда душа поглощена действительно глубоким чувством, ей достаточно лицезрения того человека, который в ней это чувство пробудил.
Одна московская богатейшая, знатная и титулованная дама, безгранично чтившая знаменитого русского публициста Каткова, с которым муж ее был в большой дружбе, часто восклицала:
— Я бы у Каткова готова быть кухаркой.
И люди, которым трудно видеть предмет своей любви, часто мечтают о том, какое счастье быть швейцаром или дворником в ее доме, чтобы несколько раз в день видеть ее, хотя и не говоря с ней. Если такое счастье дает душе вид земного любимого человека, то какое же счастье должно наполнять душу, созерцающую Божество?
А мы вот только попрошайничаем. Вместо хлеба насущного просим мы себе всевозможных благ житейских, и вы можете заметить, что усерднее всего крестятся руки тогда, когда раздаются слова ектении: «ожидающихче от Тебе великия и богатые милости».
И очень редко кто из нас идет в своих отношениях к Божеству дальше «ожидания этих великих и богатых милостей».
О Господи, Господи, научи нас любить Тебя так, как любили Тебя Твои искренние друзья. Сделай так, чтобы Твои совершенства, Твои принесенные за нас жертвы, Твое изволение на страдание за нас, Твои проповеди и Твои дела пленили нашу душу так, чтобы мы стремились созерцать Тебя и слышать Тебя, ничего себе от того не ожидая, и в этом служении находя всю полноту счастья и венец радостей. Дай нам с убеждением сотника, стоявшего при кресте Твоем, воскликнуть в душе нашей: «Во истину Божий Сын бе сей». Дай нам не бояться зла мира, не бояться потому, что в душе нашей было, слишком ясно выражено тяготение к этому счастью, которое даешь Ты ОХин. Дай нам любить Тебя той любовью, которою любили Тебя мученики, с веселием за Тебя страдавшие и даже не смотревшие на то великое, по земным понятиям, что они покидали для того, чтобы доказать верность Тебе! Дай нам любить Тебя любовью великих пустынников. Дай нам славить Тебя, как славили Тебя лики святых. Дай нам в молитвах чаще и больше просить Тебя не о временных наших нуждах, а о приумножении в душе нашей той жажды, которая распаляла души святых. Дай нам Тебя только видеть в мире и над миром. Дай нам, чтобы Ты был нашим путем и спутником, вожатаем и пристанищем. И, когда душа наша будет часто и часто спрашивать, какой теснейший путь единения с Тобой: тогда шепни нашей душе, как шепнул Ты некогда вопрошавшему Тебя в мыслях о том великому рабу Твоему Парфению, старцу киевскому «Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь пребывает во Мне и Аз в нем».
Глава IV. Об отношении к людям
Для нашей самовольной, самолюбивой природы с ее привязанностями, направляемыми на одних людей, ненавистью по отношению к другим, и с ее равнодушием к остальным, большинству кажется трудной и неисполнимой заповедь Христова: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
Если есть разряд людей, которые способны любить до самопожертвования некоторых избранных, то гораздо многочисленнее люди, которые никого, кроме как себя, не любят, ни к кому не стремятся, ни о ком не тоскуют и решительно ни для кого не хотят шевельнуть пальцем.
Разряд же людей, которые, действительно, любят своих ближних, смотрят, как на ближнего, на всякого решительно человека, как посмотрел на избитого разбойниками еврея милосердный самарянин — разряд таких людей чрезвычайно малочисленен.
Между тем Господь, желая утвердить этот взгляд людей друг на друга, желая распространить между людьми эту всеобъемлющую любовь, сказал слово, открывающее величайшее значение этой любви, придающее ей такой смысл, такую высоту, которая бы заставила людей всячески ее в себе воспитывать.
Описывая Страшный Суд, Господь говорит о той беседе, которая произойдет там между грозным Садией и родом человеческим.
Призывая к себе благую часть человечества, тех, которые на деле воплотили в себе эту всепрощающую, нежную, теплую, заботливую любовь к людям, Господь скажет им:
«Приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира. Взалкахся бо, и дасте Ми ясти, возжадахся, и непоисте Мя; странен бех, и введосте Мене. Наг и одеясте Мя, болен и посетисте Мене, в темнице бех и приидосте ко Мне».
Они спросят, когда же видели они Господа в таком положении и послужили Ему. И Он ответит: «Аминь глаголю ам: понеже сотвористе единому сих братий Моих меньших, Мне сотвористе».
Итак, Господь говорит, что Он Сам принимает все то, что мы делаем для людей, ставя таким образом Самого Себя на место всякого несчастного, недужного, заключенного, слабого, страдающего, обидимого и грешного, на место всякого человека, которого мы пожалеем порывом своего сердца и которому мы окажем помощь. Нельзя не обратить еще внимания на то, что Господь не произнес: «Так как вы сотворили это одному из малых сих во имя Мое, то Мне сотворили», Он говорит только одно: что все, сделанное для человека, Он принимает, как сделанное непосредственно для Него.
Вот, какую всемерную высоту придает Он подвигу любви, взаимной людской помощи и одолжения. Вот, как Он облегчает этот подвиг тем, что как бы подсказывает нам: «когда пред вами человек, которому надо помочь, как бы вас мало к нему ни влекло, как бы он ни казался вам неприятным и отвратительным, говорите себе: «предо мной лежит Христос, безпомощный, несчастный, требующий помощи; могу ли я не оказать этой помощи Христу».
И, если мы заставим себя именно так смотреть на всякого человека, к которому мы подходим, то, во-первых, мир, переполненный людьми с их бесконечными недостатками, покажется нам населенным ангелами, и сердце наше будет полно всегда тихого, сосредоточенного счастья в том ощущении, что на всяком шагу, нашей жизни мы служим, помогаем, утешаем, облегчаем страдания непосредственно Христу.
Приходилось видать, что заповедь о том, что надо любить ближнего, как самого себя, вызывала вспышки недовольства.
— Я люблю отдельных людей, — говорят многие, — но не могу любить и не понимаю любви к человечеству. Я люблю по выбору, по неопределенным влечениям, по общности взглядов, по тем качествам, которые меня в людях покоряют, по их благородству… но как могу я любить такое многоликое громадное существо, как человечество? Могу ли я смотреть, как на брата, относиться, как к лично дорогому мне существу — к тому, кто возбуждает во мне омерзение, гадливое чувство, которого я только могу презирать и ненавидеть… не говоря уже о том, что большая часть людей для меня хотя бы не существовала. Я люблю немногих, я ненавижу иных, я совершенно равнодушен к остальным, и большего от меня требовать нельзя.
Но пусть спросит себя человек, так рассуждающий, есть ли в характере его такие черты, чтобы он Богу был так приятен, как приятны ему самому лично некоторые избранные им люди? Что было бы, если б Господь по отношению к нему рассуждал так, как рассуждает он по отношению к большинству людей, что было бы, если бы Господь относился к нему с вполне, может быть, заслуженной им ненавистью или только с равнодушием?
Господь, какой он там ни есть, показал по отношению к Нему равное великое дело Своей бессмертной любви.
Господь, уравнявший в этой любви Своей всех, Господь, освещающий лучами Своего солнца, посылающий Свои дары и благим и безблагодатным, Господь, завещающий нам искать тех совершенств, которыми сияет Он Сам: Господь ждет от нас того, чтобы мы смотрели на других людей так же, как Он смотрит на них Сам.
Есть какой-то дикий ужас в том, что мы, грешные, отвратительные существа, не можем относиться к людям с тою хотя бы малой долей того снисхождения, с которым относится и к нам, и к ним ко всем Он — источник совершенств, лучезарнейшая Святыня…
И, прежде всего, неправильность наших отношений к людям заключается в нашем постоянном осуждении. Это, быть может, самый распространенный и самый скверный из изъянов взаимоотношения людей.
Ужас осуждения состоит прежде всего в том, что мы присваиваем себе новые, не принадлежащия нам права, что мы как бы громоздимся на тот престол верховного Судии, который принадлежит только Одному Господу — «Мне отмщение и Аз воздам».
И, пусть не будет в мире ни одного судьи, кроме страшного, но и милосердного судьи Господа Бога!.. Как можем судить мы, которые ничего не видим, не знаем и не понимаем. Как можем мы судить человека, когда мы не знаем, с какою наследственностью он родился, как он был воспитан, в каких условиях рос, какими неблагоприятными обстоятельствами был окружен… Не знаем того, как складывалась его духовная жизнь, как его озлобляли условия его быта, какими искушениями искушали его обстоятельства, какие речи нашептывал ему враг человеческий, какие примеры на него действовали — ничего, ничего не знаем, а беремся судить!
Примеры таких лиц, как Мария Египетская, мать и источник разврата, как разбойники покаявшиеся, начиная с того, который висел одесную от Христа на кресте, и пред кем первым разверзлись широко двери рая, и кончая теми многочисленными разбойниками, которые сияют теперь в венцах святости: все эти люди показывают, что ужасно произносить рановременный и слепой ошибочный суд свой над людьми.
Тот, кто осуждает людей, показывает свое неверие в Божественную благодать. Господь, быть может, для того попускает грешить людям, которые будут впоследствии великими праведниками и великими Его прославителями, чтобы предохранить их от горшего зла — гордости духовной.
Существует рассказ о ссоре двух монастырских старцев. Оба уже хилые, проходившие жизнь близкую к затворничеству, они не могли перебраниваться лично, и, на чем-то поссорившись, один послал к другому своего келейника Келейник, несмотря на молодость свою, был исполнен мудрости и кротости.
Бывало, пошлет его старец с приказом: «Скажи тому старцу, что он бес».
Келейник придет и скажет: «старец приветствует тебя и приказал передать тебе, что считает тебя ангелом».
Раздраженный и таким мягким, и ласковым приветом, тот старец скажет: «А ты передай твоему старцу, что он осел».
Келейник пойдет и скажет: «старец благодарен тебе за твой привет, взаимно тебя приветствует и называет тебя великим мудрецом».
Заменяя таким образом слова брани и осуждения словами кротости, мира и любви, юный мудрец достиг, наконец, того, что злоба старцев совершенно пропала, как будто растаяла, разлетелась, и они между собою примирились и стали жить в примерной любви.
Так и мы: осуждением, руганью, насмешками, грубым обращением с людьми ничего не сделаем, а только ожесточим их, тогда как тихие ласковые слова, отношение к грешнику, как к великому праведнику, скорей доведут самого закоренелого человека до раскаяния, вызовут спасительный переворот.
Был такой человек, который дышал любовью, снисхождением, всепрощением — Саровский старец Серафим. Он был так ласков, что, когда видал приближающихся к нему людей, сперва манил их к себе словами, потом вдруг, не овладевши напором переполнявшей душу его святой любви, быстро направлялся к ним навстречу с криком: «Грядите ко мне, грядите».
Он во всяком человеке видел стоящего за ним Сына Бойкия, чтил, быть может, еле тлевшую, но все же во всяком непременно человеке присутствующую, искру Божества, и, когда он кланялся всякому приходящему в ноги, лобызал у приходящего к нему руки, то он кланялся им, как детям Божиим, за которых Господь пролил Свою кровь, как за великую цель Господней жертвы…
Сам не судя людей, отец Серафим не терпел и в других осуждения. И, когда, например, он слыхал, что дети начинали осуждать родителей, он закрывал немедленно рот этих осудителей рукой своей.
Ах, если бы мы могли во взаимных отношениях придерживаться тех же святых правил любви и снисхождения!
Отчего же это не так? Посмотрите на наши нравы.
Вот, сидит кто-нибудь в гостях. С ним приветливы, ласковы, всячески стараются показать ему, что он для этих людей приятен и даже необходим. Говорят, что соскучились по нем, и просят его поскорей вернуться. А, едва он вышел за дверь, начинается жесточайшее его осуждение. Часто выдумывают, клевещут на него разные небылицы, которым сами не верят, приплетают тут других, и, когда кто-нибудь из этих других появится, воскликнут:
— Ах, как мы вам рады. Вот, спросите у Ивана Петровича — сейчас вас вспоминали!..
Но как вспоминали; этого, конечно, не скажут.
Вступает человек в какое-нибудь большое общество: сколько насчет него подозрений, сколько направленных на него косых взглядов! Успевает ли кто в жизни: «этот человек берет своим нахальством, удивительный пролаза». Сидит ли кто в жизни на своем месте, не двигаясь и не повышаясь: «какой безталанный человек. Понятно, что ему не везет, кому такие люди нужны!».
Постойте вы, убивающие людей словом — «кому он нужен?». Он нужен тому Богу, Который за него страдал и пролил за него Свою кровь. Он нужен вам для того, чтобы, избегая страшного приговора за смертный грех вашего осуждения, вы могли проявить на нем иные чувства и вместо осуждения пожалеть его и помочь ему.
Он нужен в общем плане домостроительства Божия. Господь его создавал, и не ваше дело осуждать Того, Кто призвал его к жизни, и Кто его терпит, как терпит Он и вас, быть может, в тысячу раз более достойных осуждения, чем этот человек.
Сердце закипает негодованием, когда видишь, до чего извращены у нас взаимные отношения, как мы ничего не можем сделать в простоте мысли и в благородстве христианской любви.
Посмотрите, сколько, вот, у этого человека различных мер для встреч, разговоров и обращений с людьми, сколько различных тонов, начиная от слащавого, искательного, как будто он ползает пред тем, с кем говорит, до высокомерного, грубого и повелительного.
Мне рассказывали об одном чиновнике, считавшем себя либералом, что он сказал своему начальнику, которому был многим обязан: «Знаете, тем, что вы провели меня на это место, я вам так обязан, что готов сделать все, что вам угодно. Уверяю вас, — если бы вы попросили меня вычистить вам сапоги, я сделал бы это с наслаждением».
К лицам, которых он искал, он был удивительно слащав, льстил им, как только мог; к лицам, которые ему были не нужны, относился с хамоватой самоуверенностью; к лицам, которые в нем нуждались, был груб и высокомерен.
Между тем — у нас должно быть только два тона, два отношения: сыновне-рабское, восторженное, благоговейное отношение ко Христу, и ровное мягкое, чуждое заискивания с одной стороны, наглости и высокомерия с другой — по отношению безразлично всех людей.
Есть в Англии высокое понятие, которое в России понимается совершенно иначе, чем в этой стране замечательной выработки характера. Это понятие «джентльмен». По-английски «джентльмен» это человек, который сознательно не сделает другому ничего, что могло бы этого другого задеть, причинить ему какой-нибудь вред или неприятность. Наоборот, это человек, который всякому сделает все, что может, и в той мере, как может.
Вот, в этом понятии джентльменства заключаются, конечно, истинно христианские отношения к людям. Встретиться с человеком для того, чтобы оказать ему, хотя бы стесняя себя, помощь и сочувствие; а, если не сделать ему услуги, то, по крайней мере, ласково и с расположением посмотреть на него: вот — поступок, истинно джентльменский.
И англичанин вернется, спеша куда-нибудь, со своей дороги, чтобы показать дорогу вам — заезжему иностранцу; будет долго стоять и давать вам те объяснения, которые вы у него спросите, примет на себя хлопоты по сдаче багажа встречной дамы — одним словом, как говорится, разорвется на куски для того, чтобы вам услужить.
И, будь вы богаты, знатны, красивы и интересны, или будь вы плохи, бедны, никому не нужны, обращение его с вами будет одинаково ровно и приятно.
Часто добро, которое мы оказываем людям, требует от нас подвига, требует напряжения своих сил, требует того, чтобы мы себя чего-нибудь для этих людей лишали. Но добрый человек, кроме этого трудно исполнимого добра, найдет множество случаев применить свою доброту там, где эта доброта, принеся человеку весьма существенную пользу, не потребует от него никакой работы, никаких лишений.
Мы услышали о каком-нибудь очень выгодном предприятии, в которое сами, может быть, не могли вступить, и рассказали об этом предприятии человеку, который обладает достаточными для негс средствами — вот, мы и помогли человеку, нисколько для того не потрудившись.
Есть ли какая-нибудь заслуга в таком деле? Да, конечно, есть. Заслуга эта состоит в том добром изволении, в той заботе, с которою мы относились к человеку, в нашей решимости быть ему полезным.
Представьте себе, что человек вошел в большое, незнакомое ему, общество людей, выше его стоящих. Если этот человек к тому же застенчив, он проходит при этом чрез крайне неприятные для него минуты. А найдется кто-нибудь, кто заметит, как он стеснен, как ему не по себе, и подойдет к нему, ласково с ним заговорит — и тогда стесненность у человека пропадает, и ему уже не так страшно.
За первым подойдет к нему второй — и тот лед, который он в этом обществе чувствовал, словно треснул. Может быть и наоборот. Может не найтись ни одного сочувственного человека, и новичек в этом обществе будет до конца в нем своего пребывания — чувствовать себя неприятно, стесненно и фальшиво.
Часто даже один добрый взгляд, одобрительная улыбка, вскользь брошенное слово чрезвычайно помогают человеку, чем-нибудь смущенному. Но далеко не все люди понимают важность взаимной помощи, взаимных услуг и одобрения. И некоторые лица, считающие себя чуть ли не праведниками, огрызаются, когда им надо оказать другому даже малейшую услугу.
Мне раз пришлось присутствовать при ссоре двух супругов разного душевного настроения, которые совершенно друг к другу не подходили, и которым вскоре пришлось разойтись.
Дело было в громадном Павловском парке, где незнающему так легко заблудиться. Супруги эти гуляли, когда к ним подошла запыхавшаяся барыня и спросила:
— Как мне дойти на вокзал? У меня времени до поезда остается всего двадцать минут. Страшно боюсь опоздать.
Молодой муж, прекрасно знавший парк, сообразил, что, если начать объяснять ей словами, она непременно собьется с пути, и с ней надо пройти минут пять, чтобы вывести ее на такое место, откуда лежит прямая и ясная дорога. Он сейчас же сказал даме:
— Позвольте, я вас провожу, — и быстро пошел с ней.
Жена его, постоянно делавшая ему сцены, с негодованием подняла глаза к небу, и, когда он чрез пять минут, выведя даму на нужное место, вернулся, стала упрекать его в том, что он, оставляя ее, поступил с ней крайне невежливо и неуважительно.
Она видела своего мужа двадцать четыре часа в день, и находила, что проводить пять минут личность, находящуюся в затруднительном положении — значит относиться к ней с неуважением… своеобразный и, конечно, неправильный взгляд.
Странно, что в детском возрасте бывают какие-то проявления бессмысленной, изощренной жестокости. Сколько выносят, например, от товарищей так называемые «новенькие». Неделикатные расспросы, всевозможные уколы, пинки, щипки за руку под видом того, что пробуют материю с вопросами «почем покупали», и одинаковое озлобление мучителей, ответит ли мальчик на ругань руганью, или пугливо жмется к стене, не смея противиться своим мучителям.
Но и в этой среде маленьких злодеев попадаются дети с благородным, прирожденным характером, которые сумели составить себе положение в классе, и которые грудью заступаются за несправедливо преследуемых новичков.
Конечно, такие благородные мальчики и в жизни будут продолжать оказывать то же благородство.
Есть еще такие характеры, которых жестоко оскорбляет и волнует всякое насилие человека над человеком. Эти люди волновались несправедливостями и злоупотреблениями помещиков над крестьянами в дни крепостного права. Эти люди с оружием в руках ринутся на защиту прав целого народа, попираемого другим, более сильным народом. Таково было в течение нескольких веков отношение России к славянам Балканского полуострова, так как Балканские государства выросли, можно сказать, на русской, пролитой за их свободу, крови.
В самой власти человека над человеком есть нечто глубоко опасное для души человека, имеющего эту власть.
Не даром лучшие люди всех веков боялись этой власти и часто отказывались от нее. Те христиане, которые распускали рабов своих на волю, когда проникались Христовыми заветами, сознавали, конечно, сколько неправильного в том, чтобы повелевать другими людьми, и сами, как великий милостивец Павлин, епископ Ноландский, сами предпочитали стать рабами, чем держать в рабстве других.
В дни крепостного права совершалось множество вопиющих беззаконий. Множество неслыханных, жесточайших обид терпели крестьяне от иных помещиков, которые, упоенные своей властью, доходили до какого-то озверения и нередко даже (верх греховной испорченности) находили наслаждение в том, чтобы мучить и пытать своих крепостных.
Да будет благословенно имя того Царя, который теплым сердцем понял страшные муки русского крестьянства и, освобождая его от крепостной зависимости, в то же время освободил помещиков от страшного соблазна — власти над душами людскими — права пользоваться даровым трудом.
Проще всего жалеть тех людей, страдания которых происходят пред нами воочию. Если мы видим человека, который на морозе дрожит от холода, еле прикрытый рубищами; если мы слышим с трудом вырывающийся из этого окоченевшего тела голос, если на нас направлены робкие, безнадежные взоры — будет странно, чтоб наше сердце не тронулось этим голосом, чтоб мы не постарались чем-нибудь этому человеку помочь… Но более высшее милосердие состоит в том, чтобы предугадать и такие горя, которых мы не видим, идти навстречу такому страданию, которое еще нам не лезет на глаза.
Вот, именно таким чувством внушены поступки людей, основывающих больницы, приюты, богадельни: ведь эти люди не видели еще тех страждущих и нуждающихся в их помощи, которые будут пользоваться основанными ими домами милосердия и, так сказать, заранее жалеют их.
…Морозно. Глубокий вечер над тихой Украйной. В городе Белгороде все попряталось от стужи в дома. Деревья с объиндевевшими ветвями сияют, облитые серебристыми лучами луны. В морозном воздухе слышна тихая поступь человека, одетого простолюдином. Но, когда луна осенит его лицо: тотчас можно догадаться, что этот человек высокого происхождения. Он подходит к бедным хижинам, осторожно оглядывается по сторонам, не видит ли кто его, и тогда, быстро положив на подоконницу или узел с бельем, или что-нибудь из провизии, или завернутые в бумагу деньги, стучит, чтобы привлечь внимание находящихся внутри людей, и быстро скрывается.
Это епископ Иоасаф Белгородский, будущий великий чудотворец русской земли, совершает тайный обход бедных пред праздником Рождества Христова, чтобы им встретить этот праздник в радости и сытости.
А на завтра к некоторым беднякам привезут с базара дрова — это святитель посылает тайно отопление тем, которые мерзнут с бедности от холода в нетопленных избах.
Великое милосердие к людям, бережное к ним отношение, нисколько не исключает мудрой твердости и применения мер наказания там, где человек согрешает. Некоторые исследователи жизни того же великого святителя Иоасафа становятся втупик пред тем обстоятельством, что, при чрезвычайно развитом в нем милосердии, с самыми нежными и трогательными проявлениями его, он, с другой стороны, был суров с провинившимися. Но в этом нет ничего странного и необъяснимого. Святитель предпочитал, чтобы человек понес кару лучше на земле, чем на небе, чтобы понесенные в виде наказания страдания очистили его душу и избавили его от ответственности в вечности.
Насколько мудрее был взгляд святителя в этом отношении современного взгляда на преступность, высказываемого теперь весьма часто судьями совести.
За последнее время преступления чрезвычайно участились, — между прочим, потому, что возмездие за них стало крайне ничтожно, и потому, что доказанные преступления сплошь и рядом остаются без всякого наказания.
Того человека со здравым рассудком, которому за последнее время приходилось быть присяжным заседателем, брал просто ужас при виде того, до какой степени у нас доходит снисхождение к преступнику. Бывают случаи совершенно возмутительные, которыми присяжные точно толкают оправдываемых ими людей на новые преступления.
Мне пришлось присутствовать в заседании по одному делу, где несколько здоровых парней обвинялись в том, что обокрали старушку под семьдесят лет, напав на нее в ее комнате, и вырезали у нее из юбки полторы тысячи рублей, скопленные ею трудом всей жизни и представлявшие собой единственный источник ее существования.
Тут была организована целая шайка, которая постаралась переместить ее из того дома, где она раньше жила, и где совершить преступление было не так удобно, в такой притон, где нападение могло обещать удачу. Нападавшие были в масках. Всем же преступлением руководила негодяйка, находившаяся в связи с разбойниками.
Вид этой безпомощной древней старушки, старомодно одетой, с потрепанным ридикюлем в руках, внушал самое горячее, жгучее сожаление. И, можете себе представить, что, несмотря на доказанное преступление, негодяи были оправданы.
Там трепали священное имя любви, и красноречивый адвокат доказывал, что разбойники были загипнотизированы женщиной, которая, между прочим, не была найдена, и действовали в изступлении любви.
Вообще это одна из уловок современной адвокатуры говорить, что человек действовал под влиянием любви и потому безответственен. В ту же сессию присяжных заседателей началось разбором другое вопиющее дело, но было отложено в виду отсутствия необходимого важного свидетеля.
Один артельщик, служивший в крупном банке, присвоил себе и растратил что-то около десяти тысяч рублей. Артельщик, человек способный, бывший на военной службе, лет сорока, был в деревне женат и имел детей. В городе же он состоял в связи с особой, которая присутствовала при деле в качестве зрительницы в нарядном платье и неимоверно больших размеров шляпе. Ходили слухи, что растраченные деньги были употреблены им на покупку этой особе дачи на одной из станций по Финляндской железной дороге.
Как всегда бывает при растратах в артелях, растраченная сумма была пополнена взносами со всех прочих артельщиков, все людей женатых и многосемейных. Можете себе представить, что среди присяжных раздавались голоса о том, что едва ли его можно признать виновным, так как он действовал тоже под влиянием любви к этой особе.
Вопрос о возмездии принадлежит к одному из главных вопросов. Христианство не знает прощения без того, чтобы вина была сглажена соответствующим наказанием. Когда первый человек пал, Бог бы мог простить его вину пред Собою, но не простил.
Установив незыблемую правду, непререкаемые Свои законы, Господь не захотел нарушить эту правду. И, для того, чтобы человек был прощен, пришлось принести жертву, начертанную, быть может, до создания миров. Воплотившийся Бог Господь наш Иисус Христос должен был принести крестную жертву, для того, чтобы снять с человека то проклятие, под которое он подвел себя грехопадением.
Поймите только всю силу этих слов, что Всемогущий Бог не мог нарушить установленный Им закон возмездия. И, так как грехопадение было столь велико, что никакой мерой, никакими страданиями человек не мог загладить сделанного им преступления, то для того, чтобы загладить это преступление, понадобились страдания Божества. Тяжесть весов правосудия не могла подняться кверху без того, чтобы на другую чашку не было положено величайшего груза, груза земной жизни, уничижения, груза страдания и крестной смерти Сына Божия.
Кажется страшным и невероятным, кажется непроизносимой такая фраза: Господь не мог простить человека, не потребовав за это соответствующего вознаграждения, но это так: не мог.
Когда совершается известное преступление, за него должно быть принесено соответствующее возмездие. Это установление Божьего закона, против которого нельзя идти, которого нельзя нарушить. И кара должна быть в соответствии со страданием, которое наносит другому лицу это преступление.
Представьте себе, что какой-нибудь негодяй покусился на честь молодой девушки или еще не развившегося ребенка: преступления, которые именно по малой наказуемости их в настоящее время встречаются с поражающей частотой.
Утром мать отпустила от себя веселого, радостного, здорового ребенка, а чрез несколько часов, по прихоти негодяя, к ней возвращается истерзанный полутруп, с измятой, израненной душой, с несмываемым на себе позором, с до конца дней тягостным воспоминанием.
Как можно взывать о милосердии к такому человеку? Как материнскому чувству, по сравнению с тем разрушением судьбы ее дочери, примириться с тем, что этого человека, вежливо посадив на скамью подсудимых, станут вежливо допрашивать и, потом, может быть, объявят, что он действовал в угаре страсти, особенно, если находился в опьянении.
Я думаю, что добрые, но справедливые люди потребовали бы жесточайшего наказания для такого человека, от которого, как говорится, кровь бы застыла в жилах, для того, чтобы человек, заставивший так безумно страдать несчастную девушку и ее близких, сам пострадал бы еще хуже.
Я думаю, что нашлись бы справедливые добродетельные, но суровые в правде своей люди, которые с удовольствием своими руками вбивали бы гвозди в тело негодяя, для того, чтобы, как говорится, другим было не повадно, для того, чтобы ужасом кары предохранить других девушек от таких покушений и других негодяев от таких насилий.
В наше время в ужасающей мере распространены преступления облития серной кислотой. То молодой студент, единственный сын миллионера инженера, облит по лицу серной кислотой старой хористкой, которая ему надоела своим приставанием, и несчастный остался изуродованным, с еле и на половину спасенным глазом, и с погибшим другим. То жених-интересант, которому отказала богатая невеста после того, как разоблачила его низкую душенку, обливает ее до слепоты. То приказчик, служащий у богатого купца и сделавший брачное предложение его дочери, молодой курсистке, и получивший отказ, обливает серной кислотой эту девушку, а уже заодно, вместе с ней, ее сестру.
Посмотрим теперь, соответствуют ли ничтожные современные наказания за такиеужасающия преступления — вызываемому ими несчастью.
Лично я предпочел бы быть казненным, чем быть облитым серной кислотой. Вы представьте себе: девушка в лучшую пору жизни, богатая надеждами, стремящаяся к знаниям — вдруг слепая, безпомощная, никому ненужная, с лицом, которое несколько дней назад сияло красотой, а теперь представляет сплошную язву, на которую без содрагания не могут смотреть ближайшие люди.
А он, после вежливого с ним судоговорения, отсидит несколько лет в заключении: пять — шесть — десять, и снова вернется в жизнь полным сил, с возможностью создать себе счастливое существование.
Где же справедливость? И вот, этой легкой ответственностью только побуждают других заниматься теми же мерзостями. А, казалось бы, способ унять эти неимоверные преступления был бы очень прост.
Достаточно только установить закон, что лицо, облившее другое лицо серной кислотой, подвергается той же операции в тех же самых частях тела. Неужели вы думаете, что придется применить этот закон? Один или два раза, и преступление это будет вырвано с корнем, потому что, как ни злобны такие негодяи, но они прежде всего дрожат за свою собственную шкуру, и перспектива остаться без глаз или изуродованным — несомненно уймет их лютость.
Миндальничая с подобными преступлениями, мы совершаем величайшее зло тем, что распложаем преступления. Как это было в деле с ограблением старушки дюжими разбойниками, мы намеренно забываем о беспомощной жертве преступления, честной, трудящейся жертве, жалея исступленных негодяев, дармоедов и пакостников.
Есть добро, которому надо присвоить странное имя «вредного добра».
Это такое добро, на которое мы соглашаемся из сожаления к человеку, при чем — мы этого сожаления не в силах подчинить голосу рассудка, а оно приносит человеку только вред.
К разряду такого добра относится прежде всего баловство людей — будет ли это баловство маленького ребенка, подростка, взрослого мужчины, пустой барыни, выклянчивающей у мужа деньги, которых он по своим средствам дать не может, на те чрезмерные наряды, которых она требует из пустого и опасного женского чванства.
В одной семье двухлетнюю девочку чрезмерно баловали. У нее было множество нарядных платьев, всевозможных туфелек, неисчислимое количество шляпок, зонтичков, не говоря об игрушках. Не знали дома, как и чем ей угодить, исполняли всякую ее прихоть.
По нескольку раз в день девочка капризничала и плакала — это происходило аккуратно при всяком ее одевании — после сна, а также и при вечернем укладывании в постель.
Она унималась не иначе, как если ей давали конфект или что-нибудь ей дарили. Глядя на это безумие, я невольно ужасался тому, что родители ея, так ее балуя, готовили ей в будущем. Во-первых, они подтачивали ее нервную систему этими многократными в день плачами и капризами, которыми она зарабатывала, так сказать, постоянное исполнение своих фантазий. А, главное, они готовили ей самую печальную участь в будущем.
Уже теперь, в эти младенческие годы, она была распорядительницей всего дома, по утру предписывала, какое платье наденет с утра и в какое позже переоденется. Ей доставалось решительно все, чего она только хотела. И в таком баловстве она должна была провести все годы жизни в родительском доме, не зная ни в чем отказа.
Но, ведь, потом — должна была наступить та настоящая жизнь, которая скорее слишком жестока, чем мягка, кото, рая не дает ничего даром, в которой все достается с боя, и которая в большинстве случаев разрушает одна за другою наши лучшие мечты.
Какими страшными страданиями угрожала впоследствии жизнь этому до-нельзя перебалованному существу! Разве можно было надеяться на то, что ее фантазии будут все исполняться в жизни так же точно, как исполняли их неразумные родители? Разве можно было быть уверенным, что все, чего она будет желать в жизни — то все исполнится? Разве можно было ручаться, что ей дастся все то, к чему она протянет свои руки? И кто мог обещать, что, если она кого-нибудь полюбит, то ей ответят тою же любовью?
Уже это одно обстоятельство, столь важное в жизни женщины, грозило ей величайшим осложнением.
Вообще же было безумно со стороны родителей во всем потакать ей вместо того, что б утверждать ее в мысли о житейской борьбе, о предстоящих ей испытаниях» о том, как редко судьба доставляет человеку то, о чем он мечтает, как бы порою эти мечты ни казались простыми, легко достижимыми, законными.
Приучить ребенка к борьбе, приучить его к, тому, чтобы он из высших соображений отказывался от того, чего ему хочется, и из тех же соображений умел делать то, чего ему не хочется, и что ему крайне неприятно: составляет основную задачу правильного воспитания.
Ломать характер, способствовать тому, чтоб все впоследствии казалось в жизни подернутым темными тучами, а все люди казались личными врагами: вот, к чему идет безрассудное баловство детей и потакание им во всем…
А вот, вам другой пример того, как опасно без рассуждения исполнять всякие просьбы людей.
Известно, что русская молодежь за последнее время взяла отвратительную повадку жить свыше средств.
Не успеет офицер прослужить в полку несколько месяцев на жаловании вполне достаточном, чтоб держать себя соответственно своему званию, как уже у него появляются крупные долги.
В гвардейских полках, где расходы крупнее, обыкновенно родители, помимо получаемого молодежью жалованья, выдают ей ежемесячное пособие. Но, достаточное при благоразумной жизни, оно является ничтожным при тех расходах, которые начинают позволять себе молодые люди.
— Знаете ли, — говорит один из таких офицеров, — сколько в последний раз, что я ужинал в хорошем ресторане со своей знакомой, взяли с меня за небольшую вазу с фруктами? Двадцать пять рублей, а весь счет вышел в шестьдесят.
Между тем, этот молодой человек получал от отца, не имевшего никаких других средств, кроме семи-восьми тысяч жалованья — по пятидесяти рублей в месяц пособия, что было отцу уже тяжело, так как он имел на своих руках еще трех взрослых детей и всем им помогал.
При таком несоответствующем расходе сын впал в долги, которые дважды за него семья погасила — что-то около трех с половиной тысяч.
Кроме того, он занимал направо и налево у своих знакомых, у товарищей побогаче. При этом он бывал весьма недобросовестен.
Какой-нибудь знакомый, живущий своим трудом и не имеющий ничего лишнего, даст ему тридцать-сорок рублей под клятвенное его обещание, что завтра у него получка, и что он из этой получки завтра же вечером ему все вернет. Или умолит знакомого, когда у того нет денег, занять для него.
Тот займет на день, а придется расплачиваться самому.
К ужасу своей семьи, он сошелся с одною из тех барынь, которые живут на счет других, и это увеличивало его расходы. Он не стеснялся с казенными суммами и однажды приехал рано утром к товарищу с приятною вестью, что он растратил порученные ему деньги новобранцев, что непосредственный его начальник несколько раз уже просил его представить эти деньги и что окончательно приказал ему предъявить их в то же утро, в девять часов. Если бы этого он не исполнил, то произошел бы крупный служебный скандал.
У товарища в ту пору денег дома не было, ему пришлось занять в такую рань у нескольких человек, для того, чтобы покрыть это преступление.
Несколько близких знакомых чрез несколько дней рассуждали об этом, и один из них немолодой человек, отличавшийся большим сердцем, но также и строгими определенными взглядами, сказал:
— Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вам не следовало его выручать… По всему тому, что я о нем знаю — это человек неисправимый, а те постоянные услуги, которые ему оказывают в ущерб себе все его знакомые, только дают ему возможность зарываться все глубже и глубже. Большая катастрофа в виде исключения со службы, в которой он, впрочем, совершенно безполезен — одна только и могла бы его образумить. Он бы понял, наконец, что так больше жить нельзя, и что надо круто повернуть. Как человек способный, могущий работать хорошо, если он не кутит, он мог бы еще стать на ноги.
В конце концов, этому офицеру пришлось оставить военную службу и принять скромное место на службе гражданской. Он порвал со своей семьей, когда его дама принудила его жениться на себе, и совершенно вышел из пределов того круга, в котором родился.
Человеку судьба, как говорится, ворожила. Он носил хорошее честное имя, имел хорошия способности, влиятельное родство и знакомство, был приятен в разговоре и, видный собой, имел достаточную поддержку для службы в гвардии, за свой простой нрав был любим товарищами того привилегированного заведения, где он воспитывался… И к чему все это послужило? Я уверен, что роковое значение в его жизни имел тот первый лишний рубль, который дали ему его родители, когда он стал кляньчить у них против положенных ему месячных денег, первая бумажка, занятая им у знакомых в то время, как он имел всегда достаточно, чтобы с достоинством себя поддерживать.
Именнов России родители должны особенно строго относиться к себе в вопросе о баловстве детей. Случается так, что все дети работящие и скромные, а один кутила, и не успеют оглянуться, как он уже наделал долгов. И тогда, для спасения, как говорится, фамильной чести, на погашение этих долгов, безбожно увеличенных ростовщиками, идет семейное достояние, тратится приданое сестер, изменяется весь быт семьи… Зачем? По какой причине должны страдать многие из-за безумства одного?
Как будто по-христиански пожалели одного, не обидели при этом многих и, в сущности, увенчали порок и бесстыдство, наказав добродетель.
В широком вопросе об отношении нашем к ближним важной стороной является наше отношение к низшим.
Нет ничего гаже, как если человек серьезно убежден, что он, будучи знатнее и богаче другого, является много высшим, чем этот другой человек, может быть с ним невежлив, может им повелевать и распоряжаться.
Во-первых, эти люди сами роют себе, так сказать, яму. Ведь, если я делаю такое различие между собою и ниже меня стоящим человеком, то таким же образом я должен ожидать, чтобы такое же различие между мною и собою полагал другой человек, стоящий выше меня на столько же, насколько я считаю себя выше того другого, презираемого мной, человека.
Таким образом я должен сам себе заранее внушить, что люди, много меня высшие, должны меня считать уже за совершеннейшую мразь и ничтожество…
Как это все для меня лестно!
У нас, особенно в России, как пережиток крепостного права, сохранилось какое-то отношение к низшим людям, которое нельзя иначе назвать, как хамским.
В чужих краях прислуга не позволяет так с собой разговаривать, как разговариваем с ними мы. Там нет этого обычая говорить с низшими людьми на «ты».
Вспомним здесь, кстати, значительное мнение старца Серафима Саровского по этому важному вопросу. Он находил вообще, что нельзя и не к чему людям говорить друг другу «вы», что это является нарушением христианской простоты людских отношений. Но ведь старец Серафим предполагал и считал естественным, что все люди станут говорить на «ты» — и слуга скажет «ты» хозяину, и простолюдин скажет «ты» вельможе… А у нас как раз наоборот.
Один иностранец, заехавший в Америку, позволил себе грубо говорить с нанятым им слугой и получил от него твердую отповедь.
— Позвольте вам посоветовать, — сказал слуга, — так как вы не знаете американских нравов, не обращаться таким образом с прислугою в Америке. Иначе вы не найдете никого, кто бы согласился долго служить вам… Если вы не знаете или не хотите делать то, в чем вы пригласили меня помогать вам, если я соглашаюсь на эту помощь вам, то, я думаю, вы должны ведь прежде всего за это быть благодарным и обращаться со мной предупредительно… Очень жаль, что вы в Европе на это смотрите иначе.
Этот урок американского слуги очень бы не мешало зарубить у себя на носу всем нам.
В самом деле, какую услугу оказывают нам все эти кухарки, горничные, лакеи, и размеры этой услуги видны воочию тогда, когда внезапно вы хотя на день останетесь без них: все тогда идет шиворот на выворот, и вы беспомощны.
А между тем, как мы к ним относимся!
Личность их для нас не существует — печальный остаток взглядов тех времен, когда людей считали десятками, сотнями и тысячами «душ».
Нигде, как в России, люди не бывают так скверно помещены. В Европе ни одна прислуга не будет помещаться в кухне. Там нет обычая в больших домах отводить для прислуг подвалы. В Англии в богатых особняках для них отводится верхний этаж. Они имеют, как господа, свои ванны, едят не как-нибудь на ходу, между делом, а установлены для их трапез строго определенные часы. Они садятся чинно за стол, покрытый белою скатертью, с посудой не разрозненного сервиза, и никому из господ не придет в голову во время этой трапезы безпокоить их, как у самих господ нет обычая беспокоить своих гостей во время их еды.
Кроме дней праздничных, они имеют право выхода по вечерам.
Кажется с виду это незначительным. Но это блестящий пример христианизации людских отношений.
. Вообще наше отношение к подчиненным нам людям не может не вызывать горечи в душе тех справедливых людей, которые являются свидетелями такого обращения. Эти сердобольные и справедливые люиди крепко помнят слова
Христа о том, что ангелы этих унижаемых людей всегда видят лице Отца небесного. Прибавим от себя, что, вероятно, эти ангелы пересказывают Богу о тех обидах, которые из-за жестокостей этих высших терпят эти низшие.
Старец Серафим Саровский, современник злоупотреблений крепостного права, глубоко скорбел горем крепостных людей. Зная, что у одного генерала плохие управляющие, и крестьяне в забросе, старец уговорил того самого Мантурова, который обнищал для построения Дивеевской церкви — ехать в это имение в качестве управляющего. И Мантуров в короткое время поднял благосостояние крестьян.
Старец выговаривал помещикам за их бессердечное и грубое отношение к крестьянам и нарочно, при господах, которые приходили к нему со своими дворовыми, относился к крепостным с нежностью, лаской, отвертываясь для этого иногда от самих господ.
В современных неладах между господами и прислугами большая вина лежит и на прислугах. У нас исчезает почти бесследно благоухающий тип прежних преданных верных слуг, любящих семью, которой они служат, и живущих интересами этой семьи.
Вспомните Савельича, доброго пестуна и друга проказливой юности Гринева, жениха «Капитанской дочки», Евсеича славного пестуна Багрова-внука (С. Т. Аксакова), Наталью Савишну из «Детства и отрочества» графа Л. Н. Толстого, няню Татьяны Лариной из «Евгения Онегина», аскетическую няню Агафью из «Дворянского гнезда» Тургенева, образовавшую в своей питомице, Лизе Калитиной, ее благородное, стройное, цельное миросозерцание.
Как далеки эти благоухающие образы от современной русской действительности!
Какая пропасть отделяет эту няню Агафью с ее важными думами о вечности, с ее рассказами о том, как мученики Христовы проливали за веру свою кровь, и как на этой их крови выростали чудесные цветы: какая пропасть отделяет этих Агафий, Савельичей, Евсеичей от теперешних бранчливых, раздражительных и несчастных слуг.
Какая это язва эта их недобросовестность, с которою хозяева должны быть в постоянной борьбе, находиться постоянно настороже. Обманывают самым наглым образом. Когда же их уличат в воровстве, клянутся такими клятвами, что, просто, страшно слушать: «да разрази меня Бог, да не сойди я с этого места, если я покорыстовалась вашей копейкой… чтоб я света Божьяго не видела…» Клянутся головами своих близких — и заведомо при этом лгут.
Прислуга совершенно не дорожит своим местом, — совершенно не приживаясь к семье — не приживаясь к дому, как приживаются даже самые лукавые, неблагодарные и подлые из домашних животных — кошки.
Меняют места не потому, чтоб были недовольны, не потому, чтоб работа была непосильна, или хозяева непосильно требовательны и капризны, а просто потому, что долго жили.
— Что уж! Зажилась: вот, вам и все объяснение.
Для людей со здравым рассудком казалось бы несомненным, что, если долго жили на одном месте, так уж и надо жить… Ан, вот, нет.
Опять-таки, надо посмотреть на чужие края. Там прислуга дорожит настолько местами, — особенно во Франции, — что менять часто место считает не только за несчастье, но и за позор. Там люди сплошь и рядом живут в одной семье десятками лет и умирают в тех же семьях, где начали свою службу.
При патриархальной жизни, жизни здоровой и скромной, лишенной всяких вычур, прислуга вообще чувствует себя гораздо счастливее: разница между ее бытом и бытом господ не особенно резка.
Но там, где жизнь превращена в сплошной бешеный праздник, неимоверно дорогой, где на одни свои наряды женщина тратит тысячи и десятки тысяч рублей, где многие тысячи выбрасываются на какой-нибудь один вечер, чтоб пустить обществу пыль в глаза, где едят на золоте, и автомобиль для выезда барина ежедневно украшается свежими цветами: там этот образ жизни, эта греховная и преступная роскошь наполняет низших великою завистью. Слуги начинают глупо подражать господам в их транжирстве, и второстепенная прислуга, месячное жалование которой не превышает двенадцати рублей, начинает шить себе платья шелковые с хвостами.
Я слышал раз разговор — с одной стороны смешной, но с другой стороны трагический по его бессмысленности, по извращенности у людей здравых понятий.
У одной барыни жила прислугой деревенская некрасивая девушка, просившая у нее на шестой неделе великого поста жалование вперед и, вместе с тем, отпрашивавшаяся у нее постоянно «к портнихе».
— Что это, Дуня, — спросила барыня, — такие у вас большие дела с портнихой?
— А как же: платье себе шью к причастию: говеть буду.
— Да у вас же есть светлое платье, и очень хорошее.
— Да разве можно в надеванном платье приобщаться! Ведь я буду с подругами приобщаться. Там и наши знакомые парни будут, которые здесь по местам живут. Они засмеют, если которая из нас в старом платье явится.
И платье было сшито: какое-то несуразное, с длинным шлейфом, тогда как Пасха была ранняя, и на улицах некуда было деться от липкой грязи.
Суета с портнихой — вот все, что вынесет эта бедная девушка из своего говения, да еще новое платье с длинным хвостом.
Но если это покажется вам диким: то, ведь, чем же лучше сами барыни, с тою только разницею, что у них платья роскошнее, дороже, и суеты больше, но то же отношение к тому таинству, которое требует полной сосредоточенности духа.
Господа рыскают в автомобилях — теперь и прислугам подай автомобиль. Многия горничные ставят теперь своим женихам условием, чтоб непременно под невесту был таксомотор — иначе и в церковь не поедет.
И так во всем: господа показывают дурной пример, а слуги этому примеру следуют.
Если же слуги воруют, то, главным образом, потому, что старость их совсем не обеспечена.
Некоторые должности, как должность кухарки, убийственно влияют на здоровье, так как стоят у раскаленной плиты по несколько часов на холодном воздухе, дующем чрез открытую фортку, так как иначе ей трудно дышать — это убийственно действует на здоровье, сокращает жизнь, вызывает неисцелимые ревматизмы.
И что делать прислуге, не имеющей никого близких, когда она состарится — как не нищенствовать!
Было бы справедливо, чтоб семьи, пользующиеся работою прислуг, были обложены хотя бы легкою данью — например, по одному рублю в месяц и больше или меньше, в зависимости от уплачиваемого прислуге жалования, и таким образом составлялся неприкосновенный капитал, из которого потерявшая способность к труду прислуга могла бы получать пенсию или содержаться в богадельне.
Порою люди кажутся вам порядочными и благовоспитанными, как внезапно мелькнувшая черточка их в отношении к прислуге разбивает ваше предположение.
В одном богатом доме сидела компания, говоря о разных интересных вопросах… Пили чай. Недавно подъехавший сын хозяйки, офицер нарядного полка, стоявшего в окрестностях столицы, грубо оборвал молодого лакея, что-то подавшего ему не так, как он того желал.
— Осел, мерзавец, — гневно пропустил тот под своими холеными усами.
Я заметил, как недовольно поморщился один очень воспитанный человек, имевший большое влияние. Через час мы одновременно с ним сходили по лестнице.
— Вот, как он воспитан, — задумчиво проговорил тот. — Я думал, что дети Марьи Петровны воспитаны иначе.
Этому молодому офицеру пришлось впоследствии служить под начальством этого господина. Говорили, что он как-то не дает ему ходу. А мне не раз доводилось при этом вспоминать о той мимолетной сценке, в которой этот влиятельный человек с тонкой душой подметил нестерпимое для него хамство в этом с виду лощеном, а в сущности грубом и дерзком молодчике. И, так как этот господин одинаково ненавидел как грубость, так и низкопоклонство, — а эти две черты почти всегда неразлучны одна с другой, — то он смотрел с понятным недоверием, как на человека ненадежного, на этого двуличного — вежливого пред одними и дерзкого пред теми, кто не мог дать ему отпора, человека…
В вопросе об отношении высших и низших, — нельзя обойти вопроса о рабочих и работодателях.
Человеческая природа толкает человека, ищущего труда, спросить за этот труд возможно дороже, как она же толкает человека, нанимающего другого для труда, предлагать ему этот труд по возможно меньшей цене. И обыкновенно устанавливается средняя цифра, не безвыгодная для тех и других.
Но сила, в большинстве случаев, на стороне работодателя, и ему легко, как говорится, «прижать» работника.
В деревне эти люди называются «кулаками».
«Кулак» это человек, который пользуется несчастными обстоятельствами человека, чтобы закабалить его.
Кто-нибудь нуждается в зерне для посева: он ему ссудит зерна, но с тем, чтоб тот вернул ему из жатвы это зерно в двойном количестве. За данные взаймы деньги заставит отработать вдвое и втрое против существующих в той местности цен.
К разряду же этих людей принадлежат те негодные личности, которые пользуются общественными бедствиями для своей наживы: предчувствуя близкий голод, исподтишка скупают запасы хлеба, чтобы потом перепродать его по страшно дорогой цене.
Конечно, такия злоупотребления, такое пользование бедствием человеческим для своей наживы является тягчайшим из преступлений. Об этих людях, можно сказать, что они пьют кровь человеческую.
Против всех подобных людей гремит страшными угрозами апостол Иаков, и ужас проникает в душу, когда вдумываешься в эти угрозы:
«Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас.
«Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.
«Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.
«Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет; и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа.
«Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания».
«Давай жить другим» — вот, тот девиз, который христианство дает для отношений — хозяина и работника.
Нельзя жить, смотря на рабочую силу живых людей, как на какую-то безличную механическую силу. Как бы велико ни было предприятие — во всяком из своих многих тысяч рабочих христианский хозяин должен видеть живую душу, должен относиться к ним с сочувствием и со стыдливостью.
В одном французском романе довелось видеть превосходно подмеченное движение души одного богатого человека. Молодой миллионер из Парижа направляется ночным поездом в приморский город Гавр, где должен сесть на свою собственную яхту для продолжительного плавания по морям с любимой женщиной.
Ему плохо спится. Под утро — еще задолго до рассвета, перерезая местность с угольными шахтами, он видит много черных фигур углекопов, направляющихся в шахты на работы, и, когда он сравнивает свою жизнь, полную всяких удовольствий, беспечную, красивую, с ограниченною, трудовою жизнью этих людей, находящихся в постоянной опасности быть задавленными и задушенными обвалами каменного угля и развивающимся в шахтах газом — этому, в сущности недурному, человеку становится не по себе…
Его грызет какое-то раскаяние. Он чувствует, что в ту минуту многое бы был готов сделать для этих людей, но порыв проходит, и жизнь его течет в прежнем себялюбии.
И есть, однако, люди, которые проводят в жизнь — в тех или иных размерах — деятельную помощь зависящим от них рабочим.
Вам, конечно, приходилось слышать о разных вспомогательных учреждениях, великолепно оборудованных на разных фабриках, возникших по мысли владельцев фабрик и ими заботливо поддерживаемых. Тут и великолепная больница, ясли для детей, куда матери-работницы могут сдавать на весь трудовой день своих маленьких детей, требующих призора, и артельные лавки, в которых можно получить все по более дешевой цене и лучшего качества, и залы для чтений со световыми картинами, которые могут доставлять такое здоровое развлечение рабочим и способствовать пополнению их скудных знаний, и богадельня для одиноких рабочих, лишившихся возможности трудиться, и бесплатные школы, подготовляющие из детей рабочих знающих рабочих специалистов с высокой расценкой их труда, и похоронная касса, облегчающая семью рабочего в тяжелые дни при смерти главы семьи, и разные еще учреждения, какие на пользу рабочего люда может измыслить теплое сердце и изворотливый ум человека, стремящегося облегчить положение трудящегося брата.
Основать в рабочей среде общество трезвости, помочь выдающемуся, склонному к изобретению, носящему в себе живую искру таланта мальчику получить высшее техническое образование, выстроить для фабрики, отдаленной от сел, свою собственную церковь: сколько вообще найдется бесчисленных способов для сердечного предпринимателя «послужить» своим рабочим.
Бывают хозяева, которых рабочие называют «отцами родными»… Какое высокое наименование, какое счастье хозяину заслужить это название от своих рабочих!
Но, к сожалению, такое человечное отношение хозяина к рабочим является далеко не правилом, а редким исключением. И мы видим такие случаи отношения предпринимателей к рабочим, от которых кровь стынет в жилах.
Так, нельзя без содрогания вспоминать о ленской истории, где купавшееся в золоте Ленское золотопромышленное товарищество своим бессердечным отношением вынудило рабочих к забастовке, которая окончилась избиением на смерть ни в чем неповинных рабочих.
Отношение этого товарищества к рабочим представляет собою одно из величайших наглейших издевательств над правами человека, которые когда-либо были виданы. И к этому товариществу более, чем к кому-либо, приложимо страшное проклятие, которое Дух Святый устами апостола обрушивает на безжалостных и недобросовестных хозяев.
В глазах товарищества, получавшего баснословные доходы, рабочие были каким-то скотом, а не людьми, и обращались с ними хуже, чем со скотом.
Они жили в невероятных условиях, в отвратительных сырых Землянках. Местность эта представляет собою затерянный угол, значительную часть года отрезанный от прочего мира. Рабочие вынуждены были покупать провизию по назначаемой товариществом цене из лавок товарищества, которое наживалось и на этом, и скупало за бесценок заведомо гнилой, тухлый и порченный товар, чтобы за дорогую цену, как говорится, с ножом у горла заставить купить его рабочих, находящихся в безвыходном положении, так как нигде, как в лавках товарищества, ничего достать там нельзя.
В глазах чувствующих и мыслящих людей это товарищество останется навсегда обрызганным кровью русского рабочаго, бессмертным памятником людской мерзости и преступного корыстолюбия.
И, если б наше общество было христианским, то оно бы сделало жизнь преступных руководителей этого общества невозможною. От них бы все отвертывались, несмотря на — или, вернее сказать, именно из-за этих награбленных ими денег, этого рабочего пота и крови, превращенного в золото. Им бы не подавали руки, им бы плевали в глаза, их бы громко называли ворами и убийцами.
Страшна власть человека над человеком. Когда-то это была безграничная власть господина над рабом. Теперь это не менее тяжелая зависимость экономическая; виды ее бесконечны, как бесконечны злоупотребления этой тяжелой власти.
Выматывание силы из рабочего в безработное время, падение женщины в тяжелой бедности, покупаемой богатым сластолюбцем — рассказывали, что жены и дочери ленских рабочих должны были удовлетворять капризы местных служащих — всякие грубости, обиды, несправедливости — все это сливается в один ужасный океан слез, насилий, издевательства, в котором захлебывается рабочий люд. И ужасен будет час расплаты. Ужасен тот миг, когда на страшном суде эти обиженные, загнанные, униженные люди в венце своего страдания и своего терпения покажут на своих притеснителей, грабителей, обидчиков и убийц — тому всевидящему Судие, пред Которым тщетны будут все отговорки и те жалкие оправдания, которыми эти враги народа оправдывались пред лицеприятными судьями людскими.
Глава V. О тишине духа и христианском веселии
Наш век, столь далекий от христианских идеалов, отличается какою-то особою неровностью, неприязненностью, жестокосердием людей в их взаимных отношениях. Все кого-то в чем-то подозревают, в чем-то упрекают, чего-то требуют. Нет той здоровой ровности обращения, той ласковой приветливости, которая была так приятна в прежних людях.
Все куда-то торопятся, что-то устраивают, чем-то недовольны.
Исчезает из жизни то, что лучше всего назвать «тишиною духа».
Какое это драгоценное свойство настоящей христианской души! Как успокоительно действует на вас, уставшего от докучной, безплодной суеты, встреча с человеком «тихого духа».
Тихость духа вовсе не показывает, чтоб человек ни чем не интересовался, был равнодушен и безучастен к кипящей вокруг него жизни, к страдающим и веселящимся вокруг него людям. Тихость жизни не показывает и того, чтоб человек лично был удовлетворен и счастлив благоприятными условиями своего быта. Тихость духа говорит лишь о том духовном счастье, которое среди бедствий земли сумел создать себе этот человек.
Вот, вам поразительная противоположность между человеком бурной души и человеком тихого духа.
Мне пришлось раз мальчиком, в воскресный день, в приходской церкви присутствовать при отпевании одной московской артистки и быть свидетелем поведения во время этого обряда ее дочерей. Я во всю жизнь не видал ничего более странного и — позволю себе сказать — более безобразнаго.
Вокруг гроба стоял какой-то вопль, дикие вскрикивания дочерей покойной и, наконец, одна из них стала с теми же громкими криками бегать по церкви, а знакомые их мужчины, очевидно, привычные к таким фокусам, занимались тем, что ловили ее и старались водворить ее на прежнее место, откуда она снова сбегала.
Трудно предположить, чтобы эта дочь так любила свою мать, как не любила никогда ни одна дочь, и что именно размер этой страстной привязанности и соответственные размеры ее скорби были причиной столь бурного проявления чувств.
Я видал такое же неприличие в гораздо менее трагической обстановке.
Одна еврейка провожала на одной из станций Финляндской железной дороги сестру, уезжавшую с мужем за несколько станций от нее… Очевидно, желая привлечь на себя внимание публики, она рыдала, кидалась в ее объятия; когда вагон стал двигаться, цеплялась за поручни у лесенки и так всем надоела, что вместо того восхищения, которое она рассчитывала вызвать своим ломанием, раздались крики негодования.
Так, вот, эти безобразные проявления чувствительности, которая вероятно, как и все, что лезет в глаза, далеко не так глубока, какою старается казаться — я противопоставлю выражению искренней глубокой скорби глубоких Людей, которые с какой-нибудь потерей лишаются ввего того, ряди чего они жили, что их к жизни привязывало.
Я видел людей, осиротевших неисправимым сиротством, которые, воздавая последнее целование дорогому усопшему — улыбались грустной улыбкой, как будто пред ними уже вставал несомненный день радостного свидания.
Я видел людей, потерявших разом свое состояние, и вынужденных на старости лет круто изменять образ жизни, к какому привыкли за целые пол века — и эти люди были спокойны — не кричали, не жаловались, а спокойно обсуждали возникшее новое положение, как будто дело касалось не их самих, а кого-то постороннего.
Я видел людей, терпевших жесточайшие несправедливости и говоривших о них спокойно и даже шутливо.
Все это были величественные проявления той драгоценной и священной тишины духа, какую вырабатывает в детях своих христианство.
Есть много качеств, на которых основывается эта доступная христианину тишина духа. Тут и смирение, тут и преданность воле Божией, тут и великое христианское упование.
Я был богат и не зависим, вдруг разорен — не по своей вине, а потому, что по заповеди Христовой «не отвратился от хотящего занять у меня»… Так что ж: потерплю и бедность, в подражание нищете Христовой на земле потружусь из последних сил, чтоб заработать обезпеченный мне прежде кусок хлеба, вырванный у меня недобросовестным человеком, которому я по-христиански доверился.
Когда силы мои ослабеют и я лишусь возможности трудиться: тогда смиренно приму помощь от людей, и смиренно понесу те грубые упреки, которыми осыплют меня многие люди, когда я стану просить у них.
И во всем этом грустном моем положении, буду я утешать себя упованием, что Господь, Который отнял у меня мой уютный родовой дом, средства для беспечальной жизни, мою независимость и сделал из меня нуждающегося и беспомощного человека, что Он вернет мне в будущем веке сторицею все то, что я Ему добровольно отдал, ибо смиренно подчиниться Божию о нас определению — все равно, что принести Богу в добровольную жертву то самое, что Он у нас отнимает.
У матери умер единственный сын. Какой повод для ропота, какой предлог для отчаяния!..
Но эта мать — христианка. Она сознает, что, как ни любила она своего ребенка, — она не может любить его больше, чем любит его Бог; и, как ни велики на него ее права, еще большие права имеет на него Бог, Который не только создал его, но и купил его бесценною Своею кровию.
Она сознает, что Бог один, видя и зная ее сына, как не могла она, при всем старании своем вглядеться в его дущу — видеть и знать его. Бог один мог решить, что для него лучше — жить или умереть, и Его решение было истинным, благим и лучшим решением.
Верою она знает, что не на казнь и испытания повлечен ее сын, а на блаженство небес, не в чуждую, темную, холодную, безответную область, а в лучезарное сияние открывающего нежные объятия Отца.
И сквозь грусть земной разлуки она переживает какое-то бодрое чувство уверенности, что ни одно земное горе не возмутит более любимого сердца, ни один грех не властен более над любимою душою.
И, скорбя по земному, своею земной природою, — она духом пересиливает себя, вочстает бодрая под своим испытанием, и добровольно передает Богу того сына, который — все равно — у нее уже взят, и которого не вернет ей никакой ропот, не воскресит никакая мольба.
И тяжкий земной удар, которым угодно было Богу поразить ее, превращает она в великую и добровольную жертву духовную.
Вот, это всецелое предание себя воле Божией, это горячее убеждение в том, что Бог избирает для нас лучший путь, что Бог, как и в нашей жизни и в большей или меньшей длительности ее, так и в жизни людей, нам близких, избирает наилучший для нас и для них путь, наилучший не с точки зрения временных наших удобств, выгод и приятностей, а лучший в смысле вечности: вот, это убеждение и дает человеку великую душевную тишину.
Изумительная сила духа прежних христиан, тех, которые с улыбкой выносили тягостные пытки — объясняется именно их пламенной верой.
Что им было отречься от богатства и земного счастья, когда они видели небо с той ясностью, как будто они уже владели громадным счастьем рая. Что им было вынести несколько часов, несколько дней, или несколько месяцев адской пытки, когда в минуту этих пыток вставали перед ними лучезарные долины рая, и сердце наполнялось предвкушением несказанного блаженства… Что им была разлука с близкими и любимыми людьми, когда духом они витали там, в счастливой высоте, видели Бога, их ожидавшего и уже раскрывшего им приветственные объятия.
Перенесемся в нашу жизнь.
Вообразим себе человека, который охвачен жаждою жить счастливо, быть прославленным, богатым, пользоваться условиями утонченного поэтического быта, а вместо того должен жить в постоянных лишениях, учитывая гроши, во всем себя обрезывать, занимаясь подневольным, самым прозаическим и скучным трудом.
И вот, если эти пламенные души веруют глубоко, искренне и несомненно, то какую поправку ко всем этим земным недочетам, которые для другого человека составят предмет тягостнейших страданий, какую поправку внесет эта вера в будущую жизнь?
Да, вместо дворцов — убогая меблированная комната, упирающаяся в какой-нибудь томительный брандмауеру; вместо толпы почтительных слуг — грубая неотесанная косматая прислуга; вместо интересных путешествий с волшебным калейдоскопом различных климатов, широт, видами ярких сказочных стран — прозябание на одном месте, с летом, в лучшем случае проводимым где-нибудь на дешевой и пошлой дачке; вместо толпы интересных друзей, умных, блестящих и преданных — ограниченный круг давно прискучивших знакомых с мещанским образом мыслей — какое отчаяние, какое разочарование! .
Но отчаяние беспросветное охватывает душу только неверующего человека, а верующий среди этих обстоятельств обманувшей жизни будет светел, радостен и тих духом.
Ведь этот ничтожный и пошлый быт сменится райскими чертогами, несказанными великими красотами, до которых не возвысится мысль ни одного талантливого зодчего! Это наскучившее общество бессодержательных пошлых людей сменится сонмом небожителей, которые откроют нам небесные тайны, общение с которыми даст отклик душе на все, что в ней таилось, на все, на что не дала отклика здешняя, жизнь. И докучливое однообразие жизни сменится созерцанием вечно обновляющейся красоты, погружением в область божественных совершенств.
Эта поправка величайшей ценности, которую вносит в жизнь вера людей, прекрасно изображена в пьесе известного писателя Чехова «Дядя Ваня». ,
Там тяжелая картина жизни, обманувшей людей.
В старой усадьбе живет «Дядя Ваня», мягкий и добрый человек, который по сердечной доброте принял заведывание имением своих родных. Родные эти — профессор университета, которого дядя Ваня считал чуть ли не гением, и известная актриса. Они приехали на часть лета в деревню. И здесь профессор видит пустоту обоих этих людей, которые при более бедном душевном содержании, чем у дяди Вани, умели устроить себе гораздо более полную жизнь, пользуясь тем, что дядя Ваня своей скромной долей для них вырабатывал. Тут и страдающая племянница дяди Вани, Соня, помогающая ему в его трудах, девушка, мимо которой, так сказать, проходит жизнь без того, чтобы она этой жизнью сколько-нибудь воспользовалась. Она любит земского доктора Астрова, который не может ответить ей, и жизнь ее разбита, прежде, чем она началась.
И вот, когда столичные гости уехали, и эта чета осталась одна в мельчайших условиях своей жизни и дяде Ване взгрустнулось невыносимой грустью, Соня стала утешать его. Пусть измученная душа их оскорблена и сердце молчит. Она видит картины нового чудного счастливого быта! Ей представились красоты рая, удовлетворение всех затаенных желаний, и, среди этой благоухающей жизни она — исцеленная и ее удовлетворенный дядя Ваня. И, рисуя это будущее счастье, она ему повторяет: «Мы отдохнем тогда, дядя Ваня, мы отдохнем».
И вот, спрашиваешь себя: кто счастливее и богаче: те ли люди, которые имеют это упование, хотя сейчас жизнь их бедственна, или те, которые сейчас сидят в житейских благах по горло, но у которых в будущем нет ничего!?
Какую драгоценность представляют собою эти люди тихого духа, и какое высокое умирение распространяют они вокруг себя! Страдания человека начинаются обыкновенно с первых сознательных его шагов.
У людей глубоко чувствующих сколько есть поводов скорбеть и томиться; одна область личных привязанностей чревата такими муками. Кто не слыхал повести о том, как чистые люди привязываются к пошлякам, изжившим уже тело и душу. Как какой-нибудь молодой студент-идеалист, чистой жизни, полной высоких запросов, привязывался к молодой особе, которая, как говорится, прошла сквозь воду, огонь и медные трубы, поклонялся ей и, узнав, кто она такая, кончал самоубийством. Сколько молодых девушек влюбляется в таких же опакощенных жизнью мужчин!
И вот, когда душа неимоверно страдает, и, кажется, невозможно продолжать дольше жизнь: какой тишиной повеет вдруг на душу от какого-нибудь старого, много в жизни потерпевшего, все сумевшего перестрадать и в ожидании разгадки и утешения, которые приносит душе вечность, примирившегося с жизнью человека.
У поэта Майкова есть один мимолетный, но очень верно начерченный образ старой бабушки. Муж ее, который был на самом деле извергом, через много лет рисуется ей добрым человеком.
Внучек удивляется, как бабушка может рисовать в таких несвойственных ему чертах этого злого тирана, и поэт замечает:
В жизни дитя, не успел Сердца еще он понять, Он и постичь не успел, Как оно может прощать, И как святой идеал Образ рисует того, Кто это сердце терзал, Кто так измучил его.
Старые русские авторы умеют рисовать этих всепрощающих людей, которых жизнь не погладила, но которые нашли в себе силу встать выше своего горя и сознательно, добровольно работают на том, отведенном им, скромном поприще, на которое призвал их Бог.
Вот, например, трогательный образ Натальи Савишны из «Детства и Отрочества» графа Толстого. Собственно говоря, господа разбили ее личную жизнь, так как ей запретили брак с молодым и бойким официантом Фокой, которого она полюбила, будучи приставленной к молодой барышне. За одну только мысль о браке с ним ее сослали в наказание на скотный двор в степную деревню. Когда ее вернули через полгода, она обещала барину «забыть ту дурь», которая было на нее нашла, — и стала она доверенною в доме ключницею: вся жила в барском добре, во всем видела преступление, порчу и расхищение и всеми средствами старалась этому противодействовать.
Она оскорбилась, когда выращенная ею барышня написала ей «вольную», и осталась навсегда при ней.
Замечательна беседа с нею сына ее госпожи, после ее неожиданной смерти. Она тужит, что не умерла раньше своей выращенницы и так вспоминает о ней: «Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что Бог не надолго разлучит ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви.
« — Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала, и она меня Наташей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками, и начнет целовать и приговаривать:
« — Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя.
«А я, бывало, пошучу — говорю:
« — Неправда, матушка, вы меня не любите; вот, дай только вырастете большия, выдете замуж, и Нашу свою забудете. — Она, бывало, задумается. Нет, говорит, я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину. А вот покинула же и не дождалась. И любила же она меня, покойница! Да кого она и не любила, правду сказать! Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии небесном, она и там будет вас любить, и там будет на вас радоваться.
« — Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии небесном? — спросил я: — ведь она, я думаю, и теперь уже там.
« — Нет, батюшка, — сказала Наталья Савишна, понизив голос и усаживаясь ближе ко мне на постели — теперь ее душа здесь.
«И она указала вверх. Она говорила почти шепотом и с таким чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на карнизы й искал чего-то. — Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней и может еще в своем доме быть…
«Долго еще говорила она в том же роде и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло придти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание и, хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно.
« — Да, батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы говорим, заключила Наталья Савишна.
«И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала дрожащим от волнения голосом:
« — На много ступеней подвинул меня этим к себе Господь. — Что мне теперь здесь осталось? Для кого мне жить? кого любить?
« — А нас разве вы не любите? — сказал я, с упреком и едва удерживаясь от слез.
« — Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу любить.
Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала»
Вот, одна из маленьких, не бросающихся в глаза, но изумительных русских женщин. Подневольное рабское положение она обратила в высокий порыв или, лучше сказать, в тихий, постоянный и ровный огонь глубокой привязанности. Как она жила, так и умерла.
«За месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого коленкора и белой кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась сама, что было нужно для ее похорон, а после разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью по описи передала их прикащице.
«Кроме 40 руб. отложенных ею на похороны и поминовение, всего имущества оказалось у покойной на 25 рублей ассигнациями.
«Не хотели верить тому, чтобы старуха, которая 60 лет жила в богатом доме, все на руках имела, весь свой век жила скупо и над всяким тряпьем тряслась, чтобы она ничего не оставила; но это действительно было так.
«Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни водяной, и переносила страдания с истинно христианским терпением, не ворчала, не жаловалась, а только по своей привычке, беспрестанно поминала Бога. За час до смерти она причастилась и соборовалась маслом.
«У всех домашних она просила прощения за обиды, которые могла причинить им, и просила духовного своего отца передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась», это было одно качество, которое она ценила в себе.
«Надев приготовленный капот и чепчик, облокотившись на подушку, она до самого конца не переставала разговаривать со священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать в приходе, потом перекрестилась, легла и последний раз вздохнула с радостной улыбкой, произнося имя Божие.
«Она оставляла жизнь без сожаления, не боясь смерти и приняла ее, как благо.
«Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха».
Вот — памятник, воздвигнутый прекрасному, верующему, прямому русскому человеку понявшим этого человека гением. Часто удивляются мужеству в смерти русских людей: умирают с тем спокойствием, с каким созревший плод упадает на землю.
Вспоминайте эти прекрасные слова: «она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха». Тот же тип, дышащий тихим духом, успокоительно действующий на мятущиеся сердца, нарисован поэтом Никитиным в его «Дедушке»:
Лысый, с белой бородою,
Дедушка сидит;
Чашка с хлебом и водою
Перед ним стоит.
Бел как лунь, на лбу морщины,
С испитым лицом, —
Много видел он кручины
На веку своем.
Все прошло; пропала сила,
Притупился взгляд;
Смерть в могилу уложила
Деток и внучат.
Старику немного надо:
Лапти сплесть, да сбыть —
Вот и сыт. Его отрада —
В Божий храм ходить.
К стенке, около порога,
Станет там, кряхтя,
И за скорби славит Бога
Божие дитя!
Рад он жить, непрочь в могилу, —
В темный уголок…
Где ты черпал эту силу,
Бедный мужичек?
Состояние христианского веселия близко подходит к состоянию тихого духа. Оно внушается человеку глубокою верою в Божий промысел, в Божие водительство, в силу искупительной жертвы Христовой, в будущую счастливую загробную жизнь.
Как все кажется светлым, радостным, радужным в присутствии любимого человека, и как все самое радостное без него кажется покрытым какою-то черною тенью: то же самое переживает душа относительно Бога. Великий старец Парфений Киевский подчеркнул эту мысль. Он говорил: «с Богом и в аду хорошо, а без Бога и в раю плохо». И люди, живущие в Боге, полны всегда трепетного чувства Его присутствия; радуются Ему во всякую минуту жизни своей, еще больше, чем радуется человек в присутствии земного человека, в самые напряженные дни своей любви.
Воспитать и развить в себе это реальное ощущение Божия в мире присутствия составляло главнейшую задачу на пути всех подвижников.
Величайшие из них переживали тяжелую борьбу в конце своего духовного подвига, при восхождении на высочайшую ступень: по попущению Божию их волновала мысленная брань — страшное томящее чувство, что Бога нет, обуревающие хульные помыслы против святынь, которым они с детства поклонялись.
Но это последнее нападение врага они отражали, и, когда они одолевали это искушение, как одолел его великий старец Серафим Саровский тысячедневной молитвой на камне с воздетыми руками и мытаревой молитвой на устах: с тех пор начиналось ни чем уже более не прерываемое, сплошное веселие духа.
Но и на низших ступенях духовной жизни бывают моменты, когда человек чувствует, что как бы оставлен Богом. Великий подвиг показывает тот, зарабатывает себе венец духовный, кто переносит спокойно эту тяжелую напасть.
Ужасное состояние! Жизнь кажется тогда бесцельной и ненужной; скрылось солнце жизни, не для кого жить, не к кому стремиться; впереди нет ничего, земное все оканчивается обрывом, куда летит жизнь, упершись в тупик.
И вот, в таком положении верить в то небо, которое как будто само ушло от человека — какая для этого нужна сила духа…
Представьте себе, что кто-нибудь, привязавшись к человеку на земле, весь полон одною заботою об этом человеке, готов ему всячески служить, приносить ему жертвы — наполнить всю свою жизнь одной этой привязанностью, одною думою о нем.
И в ответ на такия чувства он не только ничего не получает, но человек, на которого направлена его привязанность — равнодушен к нему самым явным, несомненным равнодушием.
Испытываемые тут страдания все же легче того, что переживает христианин, когда ему кажется, что он оставлен Богом.
Его страдания тут приближаются к страданиям Христа в те тягчайшие минуты, когда Он, вися на кресте, почувствовал, что Он оставлен Отцом. Но вместе с тем — верх верности Богу и в эти минуты испытания не отступиться от Него, продолжать служить Ему с еще большим усердием, чем, когда Господь отвечал человеку, являл ему знаки промышления Своего, утешал его утешениями духовными.
В эти минуты надо рассудку своему внушать — рассудку, потому, что сердце тогда как бы заперто в неподвижных скалах, ничего уже не воспринимая: надо рассудку внушать, что Бог не может забыть создания Своего, и еще ближе к нему, чем в счастливые дни.
«Как на сильного духом — словно говорит Господь — Я наложил на тебя тягчайшее испытание. Ты мне молишься — и тебе кажется, что молитва поднимается не в небо, а в каменный свод, и падает обратно, так как не может дойти до Меня… Ты ко Мне вопиешь, и Я тебя не слышу, оставаясь глухим к твоим воплям… Я скрыл от тебя лик Мой, который ты прежде временами прозревал; Я вынул из тебя живое чувство бытия Моего: это бытие тогда казалось тебе столь несомненным. Теперь же ты в ужас спрашиваешь себя, существую ли Я, Который пред тобою и слеп, и глух, и нем… И помыслы ропота, вражды и хулы приходят к тебе, и, словно вне тебя, слагаются влекущия тебя помыслы отчаяния и отрицания. И тебе кажется жестоким усомниться в Том, Кому ты отдал всю твою жизнь — взывать и не быть услышанным, искать и не обретать… Но для того Я скрыл от тебя лице Мое, чтобы явить тебе его после страдания твоего еще яснее и несомненнее… Я для того кажусь тебе не слышащим, чтоб ответить тебе потом громче… Терпи и претерпи до конца… Пусть ожесточается мука твоя: Я был оставлен Отцом, но перенес этот тягчайший из крестов и победил. Победи же со Мною и ты.
«Этим оставлением тебя, и тем, что Я допускаю до тебя искушения — искушения хульных помыслов — Я испытываю тебя, чтоб потом дать тебе ничем не нарушимую тишину».
И, действительно, это кажущееся оставление Богом человека является последним его испытанием, и затем начинается область ни чем не смущаемой тишины, постоянное и ровное веселие духа.
Христианское веселие духа основано не на каких-нибудь внешних счастливых условиях, а на живом чувстве пбвсюду Бога.
Христианин в окружающем его мире постоянно ощущает присутствие Творца, радуется тому, что его Бог так чудно замыслил и так чудно исполнил в создании вселенной Свой замысел. Он радуется тем искрам Божества, которые он чувствует во встречных людях — даже если б эти люди были недостойные, грешные, падшие. Но больше всего радуется он совершенному Христом великому делу искупления.
Он радуется тихой святыне Девы Марии, и слету к Ней Архангела с благою вестью о тайне Вифлеемской ночи, и великой, проповеди Христовой, и всему, что спасающего, возрождающего, нового и сильного заключено в этих словах. Он радуется тем обетованиям, какие произнес Христос для верующих, радуется будущему блаженству, спасительной струе крови Христовой, текущей по миру.
Какое счастье почерпает из всего этого душа праведника — можно видеть из воспоминаний одного инока, которому довелось слышать рассказ старца Серафима о восхищении его в райские обители.
Старец говорил так: «Вот, я тебе скажу об убогом Серафиме. Я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где Он говорит: в дому Отца Моего обители мнози суть. На этих словах Христа Спасителя я, убогий, остановился и возжелал видеть оные небесные обители, и молил Господа Иисуса Христа, чтоб показал мне эти обители. Господь не лишил меня Своей милости. Вот, я был восхищен в эти небесные обители. Только не знаю: с телом ли, или кроме тела, Бог весть: это непостижимо. А о той радости и сладости, которые я там вкушал, сказать тебе невозможно».
О. Серафим замолчал… Он поник головой, водя рукой около сердца. Лицо его до того просветлело, что нельзя было смотреть на него. Потом снова заговорил: «Если б ты знал, какая радость ожидает душу праведную на небе, ты решился бы во временной жизни переносить всякия скорби, гонения, клевету; если бы келлия наша была полна червей, и черви эти ели бы плоть нашу всю временную жизнь нашу, то надобно бы было на это согласиться, чтоб только не лишиться той небесной радости. — Если сам святой апостол Павел не мог изъяснить той небесной славы; то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горнего селения?».
Помещица, госпожа Еропкина, передает свое впечатление от одного разговора со старцем. «Я удостоилась услышать от него утешительный рассказ о царствии небесном. Ни слов его, ни впечатления, сделанного им на меня в ту пору, я не в силах теперь передать в точности. Вид его лица был совершенно необыкновенный. Сквозь кожу у него проникал благодатный свет. В глазах у него выражалось спокойствие и какой-то неземной восторг. Надо полагать, что он, по созерцательному состоянию духа, находился вне видимой природы, в святых небесных обителях, и передавал мне, каким блаженством наслаждаются праведники. Всего я не могла удержать в памяти, но знаю, что говорил он мне о трех святителях: Василии Великом, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, в какой славе они там находятся. Подробно и живо описал красоту и торжество святой Февронии и многих других мучениц. Подобных живых рассказов я ни от кого не слыхала. Но он точно не весь высказался мне тогда и прибавил в заключение: «Ах, радость моя, такое там блаженство, что и описать нельзя!».
Конечно, воспоминания о таких мгновениях, которые в жизни его должны были возобновляться, давали старцу Серафиму настроение радости и веселия духовного.
Как-то раз один из молодых, современных ему Саровских послушников впал в глубокое уныние и думал даже оставить монастырь. В этом настроении он шел по берегу реки Саровки, как завидел издали великого старца. Послушник хотел избегнуть встречи и направился в сторону; как по своей прозорливости, отец Серафим пошел прямо на него. Он быстро приблизился к монаху и с воодушевлением, топнув о землю ногой, произнес: «Что это — унывать? Разве возможно унывать! Бог нас искупил, грехи изгладил, двери царствия небесного растворил, а ты унывать!» В словах старца была какая-то великая уверенность в том, что он говорил. Он был весь полон какой-то радости, точно сам только что вернулся от Гроба Господня с лежащими еще на нем погребальными пеленами и принес эту весть унывающему и усумнившемуся в спасении человеку; и радость свою старец передал этому монаху, в котором разом воцарилось светлое успокоение.
Вот, эта самая бодрость души поражает во всех духовных людях.
Кому приходилось приближаться к великому Оптинскому старцу Амвросию, тот не мог не быть поражен бодростью духа в этом постоянно изнемогающем человеке. Всякое утро, по собственному признанию, едва придя в себя после трудов предыдущего дня и плохо проведенной ночи, он уставал до того, что иногда язык его еле двигался. И, однако, обуреваемый народным множеством, и письмами теребимый со всех концов России, он был неизменно ясен духом и бодр, часто шутил.
То же самое можно сказать об отце Иоанне Кронштадтском, который вел жизнь, с точки зрения удобств, мучительную, и при этом всегда был бодр и ясен духом.
Чрезвычайная бодрость души со склонностью к острым словам, невинным шуткам замечалась и в одном из величайших подвижников последнего века, митрополите Московском Филарете.
И какое великое дело в жизни эта ровная веселость духа, и как драгоценны люди, ее в себе носящие и распространяющие вокруг себя это настроение!
Всем тяжело, всем грустно, все удручены, и это дурное настроение одного заражает других, и происходит какая-то взаимная зараза. Но вот, вошел человек бодрый своей верой и потому жизнерадостный, и всем как-то стало покойно, хорошо и надежно.
Христианин, вообще, по своему миросозерцанию, всегда оптимист.
Люди, в детстве и отрочестве идеально настроенные, часто переживают страшнейшую муку, когда открываются у них глаза, и ближайшие к ним люди, как родители, окажутся далеко не на той высоте, как они думали. Многое они о них узнают позорное. Это бывает ударом таким, который часто делает их скорбными духом на всю остальную жизнь, окутывая эту жизнь черным флером.
Для человека христианского настроения это, конечно, испытание тяжелое, но излечимое. Он знает о том, как силен грех, и как этот грех извращал высоких людей, становившихся потом не только достойными людьми, но и великими святыми. Верою в божественную благодать он знает, что эта благодать возродит человека, и что он увидит, если хоть не на земле, то в будущем царстве близких ему людей преображенными.
В этом смысле замечательно стихотворение философа и поэта Владимира Сергеевича Соловьева, написанное им любимой женщине, все недостатки которой, — между прочим, большую лживость, — он ясно видел. Она не верила его верованиями, и он, однако, мечтал с ней свидеться, уповая, что все ее земные недостатки исчезнут в будущем царстве, и что он увидит ее такою, какою он ее предчувствует здесь, в ее искажении:
О, что значат все слова и речи,
Этих чувств отлив или прибой
Пред тайною нездешней нашей встречи,
Пред вечною недвижною судьбой!
В этом царстве лжи о, как ты лжива!
Средь обмана, ты живой обман.
Но ведь он со мной, он мой — тот день счастливый,
Что развеет весь земной туман.
Пусть и ты не веришь этой встрече:
Все равно, не спорю я с тобой…
О, что значат все слова и речи
Пред вечною недвижною судьбой!
Кто также, как не христианский воспитатель, может быть так спокоен за участь воспитываемого им ребенка? Видя какие-нибудь пороки, унаследованные от родителей, педагоги мирские иногда только разводят в отчаянии руками. А христианский воспитатель, зная христианский взгляд на испорченность, с одной стороны, человеческой природы, и на возрождающую силу Христа, Который пришел «взыскать и спасти погибших», нисколько, во-первых, не удивляется при проявлении дурных склонностей и, во-вторых, верит в то, что благодать сильна возродить этого падшего.
В отношениях наших к людям мы часто бываем угрюмы, нетерпеливы, взрывчаты.
Это большой недостаток, и большая вина перед людьми, как бы они нам с виду ни казались ничтожны.
Может, у человека, с которым мы неосторожно обращаемся, и без того целый ад в душе, а мы еще прибавляем ему страданий своим отношением.
Ужасно думать также о том, что никогда не знаешь, увидишь ли еще этого человека и успеешь ли загладить напряженной добротой неприятность своего обращения. Так часты теперь внезапные смерти, что люди, о которых мы были уверены, что они переживут нас, вдруг умирают неожиданно, через несколько часов после нашего свидания с ними.
Как драгоценна эта ровная бодрость духа и теплота души, ни чем не нарушимая ясность духовного веселия!
Довольство судьбой, близко примыкающее к настроению духовной тишины и духовного веселия, принадлежит тоже к числу добродетелей, которые вырабатываются в душе христианскими взглядами.
Довольство судьбой основано, прежде всего, на доверии к Богу, на уверенности, что Он ставит человека на самый для него полезный путь, на уверенности, что земная жизнь, сама по себе, есть ничто иное, как приготовление к вечности, и что все земные недочеты ничто перед громадой будущего счастья, как о том говорил в вышеприведенном отрывке старец Серафим: «если бы келья наша, полна была червей и черви эти ели плоть нашу во временной жизни нашей, то и на это надо согласиться, чтобы только не лишиться той небесной радости».
Память о жизни Христа, о тех великих лишениях, которые Он терпел на земле, и чтение житий святых, где показано, как величайший богач лишал себя всего и доходил до самого убогого быта, до заплесневевшей корки хлеба и определенной меры воды — способствует чрезвычайно к выработке в себе довольства своей судьбой.
Наоборот, чем глубже мы погружаемся в мир, тем сильней развивается недовольство нашей обстановкой, и все желания наши никогда даже не будут удовлетворены. Как бы удачливо ни слагалась наша судьба, как бы мы быстро ни подвинулись вперед, по ступеням к сказочному довольству, — человек не будет доволен, потому что ни об. одном человеке в мире нельзя сказать, что нет человека,, еще его богаче.
Английский знатный богатейший лорд завидует американскому миллиардеру, во много раз богатейшему его; как американский миллиардер завидует знатным предкам лорда, которых он ни на какие деньги себе купить не может. И тот, и другой завидуют коронованной особе. И Наполеон на высоте своей раздражался тем, что некоторая часть Европы ему не подвластна.
Недовольство судьбой распространяется теперь с чрезвычайной быстротой, потому что, кажется, ни одно время не было заражено никогда такой страстью, как теперь, казаться богаче, чем есть на самом деле, и гоняться за людьми, роскошнее тебя живущими.
Нынешняя молодежь, например, в большинстве случаев, совершенно не хочет знать цены деньгам. Приходится слышать об учащихся, которые получают от родителей какие-нибудь 5, в крайнем случае, 10 рублей в месяц, чтоявляется совершенно достаточным для того, чтобы удовлетворить все разумные нужды, а позволяют себе проезжать больше, чем все их месячные деньги, на каких-нибудь лихачах или распространившихся теперь моторах.
Вообще та жажда удовольствий, которая охватила теперь людей, чрезвычайно губительна.
Мы не хотим знать, что вся наша жизнь должна быть посвящена размеренному ежедневному добросовестному труду, который только изредка перемежается с разумным развлечением. Европа не знает того количества прогульных дней, из-за которого страдает наша промышленность и наши ремесла.
Люди средних лет прекрасно помнят, как много раньше сидели вообще дома, как редко вечер проводили в театре или в каких-нибудь собраниях. Теперь же встречаются многочисленные, едва выходящие из детского возраста, подростки-гимназисты, которые ни одного вечера не могут посидеть дома, и которых тянет, если не в театр и не на вечеринку, то, по крайней мере, пройтись по освещенным улицам, и жизнь вся как-то ударяется во внешность. Все глубокое, внутреннее, настоящее ослабевает. И что-то неправильное и нечистое вкрадывается в такую жизнь.
Глава VI. Правда, искренность, скромность и тайна жизни, чистота
Правда никогда не ощущается так ясно, никогда не чувствуется во всей своей силе и красоте, как когда вы отстали от окружающей вас лжи.
Чем дальше удаляется жизнь от христианских идеалов, тем сильней и шире распространяется в жизни ложь.
Ложь в жизни так обширна, так глубоко проела насквозь все людские отношения, что трудно даже ее определить одним словом.
Ложь — самый наш быт, безпечальное и широкое житье одних и жалкое влачение существования людьми, несравненно более их работающими и более их достойными.
Ложь — это наше стремление хорошенько в жизни устроиться, веселей пожить — пышней, ленивей.
Ложь — это наше внешнее обращение с людьми, полное часто мягкости и фраз, содержащих как будто расположение к ним, когда мы к таким людям в лучшем смысле совершенно равнодушны, а в худшем — их ненавидим: те отношения, о которых говорит Писание: «умякнуша словеса их паче елеа, и та суть стрелы».
Ложь — то, что те из нас, которые сохраняют в себе знание правды, не высказывают ее там, где надо, и, если встречают человека, которого бы надо было обличить, которого они только что жестоко осуждали, обращаются к нему с приветственными словами.
Если бы среди людей царила правда и за правду эту все стояли бы горой, то как бы легка была жизнь!
Ни для кого ни тайна, что нет почти ни одной области в жизни, в которой бы не царил обман.
И вот, если бы всех обманывающих выводили на свежую воду, если бы людей, которые пьют кровь других, как пили эту кровь, например, заправилы Ленского золотопромышленного товарищества — встречали, как они того заслуживают, отвертываясь от них и громко выражая презрение свое их поступкам: то тогда бы легче было жить; порок не ходил бы увенчанным, а добродетель униженной.
Привыкнуть к неправде очень легко: надо тщательно охранять себя и следить за собой, для того, чтобы ни одно слово лжи не слетало с наших уст и, наоборот, чтобы мы говорили правду там, где того требует от нас совесть или прямодушие.
Да, во все времена находились прямодушные люди, которые, не стесняясь положением лиц, резали правду в глаза и были как бы судьи общественной совести, с которыми считались и при которых люди нравственно подтягивались.
Одна из таких блюстительниц правды, в высшей среде Москвы, прекрасно изображена, Львом Толстым, в «Войне и мире» под именем Марьи Дмитриевны Афросимовой.
Недавно мне пришлось быть свидетелем маленькой драмы, происшедшей в одном знакомом доме. Мальчик-казачек во время приготовления к званому обеду, неосторожно схватившись за полку с блюдами, уронил на пол два больших блюда, старинного дорогого сервиза, и они разбились в дребезги. В этом доме заведен порядок, чтобы слуга, разбивший что-нибудь, приносил тотчас осколки хозяевам. Кухарка, тоже недавно жившая в доме, по уходе гостей, думала отнести господам осколки, но мальчик уговорил ее этого, не делать, боясь наказания.
Господа были добрые, побранили бы за неосторожность и — дело с концом. А между тем, через несколько дней, они узнали это происшествие в семье своих родственников, кухарка которых была тогда взята на подмогу их кухарке. Негодованию их на этот раз не было пределов, и мальчик чуть не был отправлен обратно в деревню к отцу, чего ему очень не хотелось, потому что жизнь в Петербурге ему нравилась.
Понятно, что лжет подневольный мальчик с недостаточно-развитым нравственным чувством. Но часто лгут родителям учащиеся образованного класса: и лгут тем запутанней и упорней, чем становятся взрослей. Мальчик забрел гулять куда-нибудь с товарищами, опоздал к обеду и вместо того, чтобы указать, куда, действительно, ходил, выдумывает, что весь класс оставлен в наказание, на лишний час в гимназии. Когда становится взрослым и особенно, если родители живут в другом городе, делает фиктивные счета у портных на платье, которое в действительности не шьется, и получаемые от родителей деньги делятся пополам с портным.
Образовывается, таким образом, какая-то двойная жизнь. Одна кажущаяся нормальная жизнь благовоспитанного мальчика. С другой же стороны жизнь безшабашных удовольствий, скрываемых кутежей, темных компаний, вздорно тратимых денег. И все вместе приводит часто к полному отчаянию и к самоубийству.
В газетах как-то были сведения об одном английском богатейшем лорде, который вел двойную жизнь. Он принадлежал к высшему кругу, который и посещал. Но у него была какая-то непреодолимая страсть к подонкам общества. Временами, одевшись по-хулигански, он тайно оставлял свой дом и отправлялся в хулиганскую среду, в скверные притоны, где был известен всем в этой среде столь же определенно, как и в высшем кругу.
Можно сказать, что такими двойственными людьми в настоящее время являются многие…
Правда в жизни, правда в словах: так, чтобы ни один поступок наш не расходился с внушениями совести, так, чтобы ни одно слово наше не расходилось с нашими убеждениями!..
Некоторые думают, что стоять за правду можно только до тех пор, пока эта правда может победить; что за дело, заведомо безнадежное, нечего и стоять.
Великие борцы за правду понимали это дело иначе. Они стояли за дела, прямо безнадежныя. Они громко выражали свое мнение и обличали неправду даже там, где их слово не могло уже более ничего изменить, где дело казалось заранее проигранным.
Вот, Иоанн Креститель обличает беззаконный брак Ирода с Иродиадой, хотя и знает, что обличения его не приведут ни к чему. В конце концов — он гибнет за свою правду. И, по преданию, когда отрубленная голова его была принесена на пир к Иродиаде, последний раз открылись его уста, произнесшие то краткое обличение, за которое он погибал: «недостоит тебе имети Иродиаду, жену Филиппа брата твоего».
Вот, Иоанн Златоуст обличает нечестивую и злобную императрицу Евдоксию и с нею вместе весь Царьград, погрязший в пороках, вражде и в мелких, пустых и греховных удовольствиях.
Никакия предостережения не могут сдержать обличающий голос. Обличения становятся все более резкими, и несколько раз изгнанного и снова возвращенного Иоанна отсылают в последнее изгнание, где грубым солдатам было предписано обращаться с ним с изощренною жестокостью, и где он в страданиях умирает.
Вот, Филипп митрополит, знатный боярин, оставивший мир для уединенного подвига и из суровых Соловков возведенный на московскую кафедру против воли, начинает свое знаменитое и смелое обличение Грознаго. Он чувствует, что Иоанн уже не опомнится, что обличения безплодны, и что он сам падет жертвой. Но он продолжает свое дело, и Церковь украшается новым священномучеником.
Ибо не в том дело, чтобы слово проповедника и обличителя имело успех, а дело в том, чтобы в нужный день и час, как Божий глас, прогремело над миром предупреждение праведника, чтобы в последующие века не могли сказать, что среди беззаконий, творимых сильными, не нашлось ни одного обличителя, что ложь торжествовала, а правда была унижена, и в этом унижении не нашлось для нее ни одного защитника.
Пусть сгибли они, но Иоанн Креститель казнимый, и Иоанн Златоуст, влекомый по каменистым дорогам знойного Кавказа жестокими солдатами, еле переставляющий ноги: он, патриарх Царьграда, отданный во власть людей-зверей, и Филипп, покрытый рогожами и перевозимый на дровнях из Успенского собора в темницу, и все другие блюстители зла и провозвестники правды были во всем своем уничижении победителями: на кострах, в тюрьмах властителями и царями. Их поносили современные враги, но прославил их Бог за их верность, поклонились им последующие века и чтут их, как многоценный крупный бисер в венце человечества.
В нашей жизни, среди нашей обыденщины, сколько раз представляется нам возможность сказать слово правды, которое мы в себе утаиваем. Надо строго и постоянно следить за собой, ибо незаметно мы можем проникнуться лживыми взглядами мира, говорить то, чего мы не думаем, скрывать то, что мы думаем.
Ложь весьма часто принимает самые благовидные предлоги.
Мы решили с кем-нибудь прервать сношения, узнав в человеке такие черты, которых мы не можем допустить в своих знакомых. И, когда этот человек приходит к нам, и нам о нем докладывают, мы высылаем сказать, что очень извиняемся, так как больны и не можем принять. Правдивее было бы прямо сказать, что видеть его не можем.
Когда мы не хотим посетить людей, которые нас к себе зовут, мы ссылаемся на несуществующия головные боли и другие недомогания. И у человека, получающего много приглашений и часто от них отказывающагося, за год накопится столько таких предлогов — болезней, что самый здоровейший человек себя сам выставил каким-то неисцелимым инвалидом. Мы распространяемся о привязанностях наших к лицам, которых мы ненавидим. Часто поддерживаем и дорожим даже сношениями с людьми, которые кажутся нам глупыми, скучными и пустыми. А поддерживаем эти сношения не потому, чтобы они были чрезвычайно приятны, а лишь потому, что их положение выше нашего, и это льстит нашему чувству чванства.
Как после лиц, проеденных насквозь этою ложью, отрадны и надежны кажутся те люди, которые не говорят лишнего слова и там, где другие изливаются в вымышленных любезностях, сурово молчат.
Есть люди, По-видимому, сухие и сдержанные, но полные внутреннего огня, способные на глубочайшия привязанности.
Много таких людей среди истых монахов высокой жизни.
Мне довелось знавать покойного наместника Сергиево-Троицкой лавры, известного археолога знатока русских святых, отца архимандрита, Леонида Кавелина, бывшего в миру армейским офицером. Это был человек суровый на вид, истинно монашеского склада, не говоривший праздных слов. А, когда он затрагивал такие темы, которые были близки его сердцу, речь его тогда одушевлялась.
Он был духовным воспитанником и послушником знаменитого Охтинского старца Макария. И, когда этот суровый человек упоминал имя старца, глаза его загорались каким-то огнем, и в этих чистых глазах под насупленными бровями сверкали слезы умиления и благодарности.
Ласковое слово искреннего, прямого человека насколько драгоценней целых длинных излияний людей, которым ни в чем нельзя верить.
Искренность есть драгоценное в человеке свойство, по которому всякое действие человека делается им от души, потому что к тому побуждает его сердце, потому что иначе поступить он не может.
Один подвижник, получавший много приношений от своих почитателей, говорил с восторгом об одном не высоком по положению человеке, который относился к нему с искренностью, и говорил, что никакие богатые приношения не доставляют ему столько радости, как мелкая монета, поданная с усердием этим человеком, голос которого тогда дрожит от волнения, в глазах которого сверкают слезы умиления.
Искренность всегда соединена с простосердечием, с отсутствием посторонних низменных побуждений, с отсутствием мудрой житейски, но далеко не всегда благородной рассчетливости, с доверчивостью и прямодушием. Искренние люди по своей непосредственности могут легче поддаваться чужому влиянию, легче впадают в искушение, но они легче встают и исправляются, потому что душа их отзывчива и быстро подчиняется влиянию Христа. Искренность всегда соединена с совестливостью, которая, как бы далеко человек ни зашел в служении своим страстям, — в конце концов заставит его опомниться и выведет на иной дуть.
Грустно признаться в том, что множество из христиан, призванных Христом к великой правде в жизни, делах и мыслях, далеки от простой обыденной честности.
Сунуть недобросовестный, подгнивший товар, положить при взвешивании на чашку весов тяжелой бумаги; взять заказ, обнадежить заказчика и водить его за нос неделями: как все это знакомо и как все это печально!
Великое дело в жизни — держать себя скромно, стараться скрыть свои заслуги, если они есть, тем менее не присваивать себе заслуг не существующих, не лезть вперед, не быть о себе высокого мнения, считать себя ниже всех, трепетно сознавать свои недостатки, жаждать стать лучшим.
Искренний христианин не может не быть скромным, потому что в нем, прежде всего, ясно сознание бесконечного Божия совершенства; и пред таким сиянием лучезарной святыни человек не может не казаться себе ничтожным, омерзительным, грешнейшим.
Скромный человек будет всегда трудиться из всех своих сил, уважая тот труд, к которому он приставлен, как бы этот труд с виду ни был низким и ничтожным.
Есть особая религия труда, которой теперь люди особенно часто изменяют. У нас распространено какое-то повальное отвращение к труду. Труд жизни должен быть главной основой нашей жизни, и ему должно было быть подчинено все остальное. А у нас выходит как раз наоборот: труд, для нас какое-то тяжелое отбывание повинности; мы умышленно как-то не интересуемся своим трудом, лишь бы поскорей сбыть его с рук и тогда пользоваться жизнью.
И что такое для большинства — это пользование жизнью: пьяный угар, разные увеселения, которые прискучат через несколько лет, а иногда через несколько месяцев, которые бесплодны, безнравственны и не нужны.
Как мало у нас людей, похожих на прежних бескорыстных служителей науки, которых привлекали к ней не высокие оклады, не возможная известность, не почести, а исключительно те высокие наслаждения, что дает наука пытливому уму, углубляющемуся в познание? Где тот смиренный, довольный своей судьбой и считающий свой труд святым, крестьянин-пахарь, которого воспевал Кольцов?
Где эта решимость трудиться, не покладая рук:
Доколь мочь и сила,
Доколь душа в теле,
Буду я трудиться;
Кто у Бога просит,
Да работать любит,
Тому невидимо
Господь посылает.
Посмотришь, один я —
Батрак и хозяин;
А живу чем хуже
Людей семьянистых?
Лиха беда, в землю
Кормилицу ржицу
Мужичку закинуть;
А там Бог уродит,
Микола подсобит
Собрать хлебец с поля;
Так его достанет
Год семью пробавить,
Посбыть подать с шеи
И нужды поправить,
И лишней копейкой
Божий праздник встретить.
Где этот религиозный взгляд на труд с молитвой, при труде, надежда на то, что Бог благословит плоды труда:
С тихою молитвой
Я вспашу, посею;
Уроди мне, Боже,
Хлеб — мое богатство!
И как хорошо было это счастье трудового урожая, созревшего «в колыбели святой трудовой пашеньки», что за радость смотреть:
На гумнах, везде,
Как князья, скирды
Широко сидят,
Подняв головы.
Выйдет солнышко —
Жатьба кончена:
Холодней оно
Пошло к осени,
Но жарка свеча
Поселянина
Пред иконою
Божьей Матери.
Скромный человек, несущий терпеливо свою долю, вовсе не отрекается от надежды на иную лучшую жизнь, а только переносит свою надежду далече, в загробное существование.
Он трудится скромным тяжелым трудом, потому что помнит заповедь, данную человеку Богом, при изгнании из рая праотца: «в поте липа твоего будешь есть хлеб твой», и он трудится с радостью и с убеждением, а не с огорчением и ненавистью к труду, как другие.
Признак скромной души есть известная тайна жизни.
Присматриваясь к людям иного склада, к людям Мелкого душевного миросозерцания, можно заметить, что они большею частью очень шумны в изъявлениях своих глубоких чувств, которые в них гаснут так же скоро, как и вспыхнули. Чувство сильное обыкновенно молчаливо, стыдливо.
Много десятков лет назад в Москву приехал один виртуоз музыкант и пользовался большим успехом. Он был приглашен играть в одном высокопоставленном доме. Все были в >восторге от его игры и, окружив его, шумно изъявляли ему свое одобрение. Одна только из слушательниц, ослепительная красавица, столь же выдававшаяся внешностью своею, сколько глубокими душевными качествами, не встала с места, не сказала ему ни слова. Но все ее существо было переполнено восторгом и рвалось к волшебнику, извлекшему из рояля эти звуки. Этот восторг был началом любви на всю жизнь. Несмотря на нежелание родных, ожидавших для нее блестящего замужества, она вышла замуж за этого музыканта, при чем потребовалось покровительство влюбленным императора Николая Павловича. Музыкант скоро заболел неизлечимою болезнью, она ходила за ним несколько лет и осталась вдовой, счастливая этими недолгими годами своего высокого счастья.
То же самое и в жизни духовной.
Некоторые люди любят шумно говорить о своих духовных восторгах, о высоких минутах, которые дает им молитва; человек более глубокого склада обо всем этом молчит.
Есть люди высочайшей религиозности, которых вы с виду сочтете совсем равнодушными, до такой степени они умеют скрывать свою духовную жизнь.
Особым умением в этом отношении отличаются так называемые Христа ради юродивые, в жизни которых все ни что иное, как великая тайна души с Богом.
Истинные Христа ради юродивые — это такие люди, которых глубоко поразила жертва, принесенная для спасения рода человеческого Христом, которые не могут и не хотят себе земного счастья на той земле, что принесла Христу только холодные ясли в пещере для Его рождения, а потом терния, муку и смерть.
Им мало тех страданий, которые посылает людям сама жизнь. Они ищут вольных страданий и вызывают своим странным видом и странными поступками осуждение и унижения. Не имея себе постоянного пристанища, скитаясь с места на место, ночь проводя в молитве на паперти церкви, прикидываясь среди людей бранчливыми и сердитыми, они полны великой нежности и заботы о людях, и в свои бессонные ночи они молятся о тех, за кого некому молиться. Устремляя свой прозорливый взор в дальние места вселенной, они внезапно приходят на помощь людям, с которыми никогда не встречались. Так, персидские купцы, по торговым делам приходившие в Москву, узнавали в московском юродивом Василии блаженном того человека, который явился им, когда они гибли от бури на Каспийском море, и спас их.
Эти люди, гонимые, осуждаемые, тогда как сердце их горит чудной правдой и полно любви к людям, являются самыми яркими представителями скромности и тайны жизни христианской.
Как велики также те люди, которых мы считаем холодными и себялюбивыми, и которые творят великое и тайное добро, содержа целые семьи, выводя на дорогу нуждающуюся молодежь, тайно воздвигая в дальних местах храмы.
К расположению христианской скромности близко примыкает добродетель терпения обид.
Человеческая природа склонна совсем к другому, — она склонна скорей нанести другому обиду, надмиться над человеком, чем самой принять незаслуженное оскорбление и перенести терпеливо это оскорбление.
Великие старцы учат, что несправедливые незаслуженные обиды Господь посылает нам в наказание за наши грехи в искупление их. С нас, быть может, снимается великий и невольный грех, когда мы спокойно заставим себя вытерпеть обиду. Мудр в христианском смысле не обидчик и не тот обидимый, который старается отомстить обидчику, а кто спокойно понесет обиду и своим великодушием обезоружит обидчика, — он является победителем в борьбе великодушия.
Если нам придется терпеть несправедливую обиду, и сердце будет сжиматься от острой боли незаслуженного страдания, вспомним тогда, в эту минуту, Того, Кто жестоко пострадал на земле, и крестоносный Страдалец нам воздаст за терпение.
Чистота жизни, всего поведения, слов, мыслей есть один из лучших цветков на дереве христианства.
Одной из высших похвал, которою похваляет Церковь Божию Матерь — являются наименования «Пречистая, Пренепорочная».
Есть, действительно, что-то необыкновенно возвышенное, трогательное в юной чистой деве.
И что-то еще более возвышенное, потому что более трудное, подверженное большим соблазнам и искушениям, в нравственной чистоте взрослого сильного мужчины.
Редко кому чистота дается даром. Большинство людей, чтоб сохранить ее, должны выносить жестокую борьбу, где все на них, все против них.
Если вообще взгляды мира во многом отличаются своею несуразностью, то особенно несуразен в миру взгляд на целомудрие и приложение разных требований к мужчине и женщине.
От женщины требуется, даже в условной житейской морали, более или менее хорошее поведение. Мужчина же совершенно свободен от таких требований. Наоборот, считается чем-то странным и диким, если молодой холостой мужчина будет жить чистою жизнью, не соблазняя никого в целях плотского своего наслаждения.
Люди с самыми свободными взглядами, люди с самыми возмутительными нравами пришли бы в жестокое негодование, если б нормальная девушка имела малую часть тех похождений, которые позволяют себе нормальные мужчины, и стали бы кричать направо и налево о том, что девушка эта совершенно невозможная личность.
Христианство, которое первое провозгласило равноправие мужчины и женщины, признав в обоих одинаковую душу — христианство предъявляет к ним и в этом отношении те же требования.
Всякая плотская связь, не имеющая целью продолжение рода, признается христианством одинаково греховной и подлежит его осуждению. Но на ряду с греховным делом Христос осуждает и самый помысел греховный, и слова Господа о том, что тот, кто «посмотрел на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействует с нею в сердце своем» — имеют смысл предостережения людей, которые, не падая телесно, в то же время часто погружаются в греховные помыслы: что они равны с людьми, грешащими на деле.
Люди нечистой жизни грешат, прежде всего, против самих себя, гак каке они, начав однажды потакать своим страстям, не могут уже обуздать себя, а телесное падение ужасно тем, что, чем больше человек предается плотскому греху, тем более он становится ненасытным.
Миряне часто не понимают, зачем с такою исключительностью некоторые люди борются за свою телесную чистоту, и говорят: ну, что ж, что человек раз падет — падет и встанет… Нет, «раз» человек почти не падает, и первое падение обыкновенно ведет за собою множество других.
Как в пьянстве начинается с маленькой рюмочки шутливо предложенного вина, а оканчивается страшным «зеленым змием», так и с телесной нечистотой. Развратник — самое несчастное в мире существо, так как его страсть требует от него все больших и больших жертв.
Были люди, которые ради соблюдения чистоты решались на величайшие жертвы, не щадили ничего, чтобы подавить волновавший их дух блудный, пресечь в корне всякое движение страстей.
Из русских святых особенно прославились такою борьбою преподобный Моисей Угрин и преподобный Иоанн Многострадальный, оба подвижники первых священных времен Киево-Печерского монастыря.
Преподобный Моисей, родом венгерец, был приближен к благоверному святому князю российскому и страстотерпцу Борису, служил ему с братом своим Георгием, которого убили со святым Борисом; третий брат, после кончины любимого господина, ушел в тверские пределы и основал, на месте нынешнего Торжка, свою обитель, где и почивает нетленно. В раке его лежит и принесенная им с собою голова брата его Георгия, которую злодеи-убийцы отрубили, чтобы снять с него золотую цепь и гривну, возложенную на него отличавшим его князем.
Моисей отличался высоким ростом, крепким сложением и необыкновенною красотою лица. Ему пришлось попасться в плен к ляхам, и здесь им пленилась молодая, знатная вдова, обладавшая большим богатством и значением. Она предложила Моисею выкупить его и жениться на ней, дать ему знатность и великое богатство. Но он все это отверг. Тогда она выкупила Моисея от того, кто привел его в плен, не постояв за значительной суммой в тысячу золотых монет. Она надеялась, что Моисей, как раб ее, подчинится ее желанию: Но Моисей еще более стал прилежать молитве и посту, предпочитая для Бога — в чистоте есть сухой хлеб, чем в скверне богатые блюда и вина. Не достигши своих намерений, женщина в ярости бросила его в темницу, чтоб там уморить его голодом. Многие уговаривали Моисея подчиниться, говоря, что он ведь не связан чином монашеским, и что первые праведники ветхозаветные не чуждались женщин, а она несомненно богата и имеет большую власть в Ляшской земле. Моисей отвечал, что не желает нигде господствовать, всем пренебрегая ради вышнего Царства. Если он выйдет живым из рук этой женщины, то не станет искать другой жены и с помощью Божией сделается черноризцем.
Женщина стала искушать его другими искушениями. Она приказала посадить блаженного на коня и со множеством слуг везти его по ее городам и селам и говорить ему: «все это твое. Если угодно, распоряжайся, как хочешь всем». И по ее приказу встречные на ее землях должны были воздавать ему почести. Но и это не произвело на Моисея желаемого впечатления.
В это время пришел один черноризец, саном иерей, и постриг его в ангельский образ. Женщина же, влечение которой к Моисею все увеличивалось, по мере его отказов; в бесстыдстве своем обратилась к королю Болеславу, прося его уговорить Моисея жениться на ней. Болеслав предложил Моисею одно из двух — или исполнить желание госпожи, или выбрать себе смерть. Но и эта угроза осталась тщетной. Подвергнув в течение многих дней Моисея истязаниям, по сто ударов, жестокая, нечистая женщина велела, наконец, страшно изуродовать Моисея. Еле выжив, Моисей, оправившись, пришел в Киево-Печерский монастырь к преподобному Антонию и здесь провел богоугодно все остальное время своей жизни, стяжав дар помогать страждущим от блуда. Всего 16 лет после убиения князя Бориса провел он в подвигах, шесть лет мучаясь в руках вдовы и 10 лет подвижничая в Киево-Печерской обители.
Таким же неусыпным борцом за чистоту свою показал себя преподобный Иоанн Многострадальный. Рассказ его о той борьбе, которую он вынес за свою чистоту, производит неизгладимое впечатление. Вот — человек, который не остановился ни пред какими жертвами, для того, чтобы не уступить врагу в страшной кровавой борьбе.
Одному иноку, боримому бесом блудным, Иоанн Многострадальный передал о себе следующее:
«Когда пришел я в этот святой Печерский монастырь и начал трудиться по чину святого ангельского иноческого образа, много вытерпел я, томимый позывами на блуд, и не знаю, чего не выстрадал я ради моего спасения. Два дня, иногда же и три проводил без еды, часто и всю неделю ничего не вкушал, морил себя лютою жаждою, бодрствовал все ночи и в таком злострадании провел три года, но и там не нашел покоя. Пошел я в пещеру, где положен преподобный отец наш Антоний, и пребывал у гроба его в молитве день и ночь. И слышал я глас преподобного ко мне: «Иоанн, нужно тебе затвориться здесь в пещере, чтоб невидением и молчанием прекратилась брань, и Господь поможет тебе молитвами преподобных Своих». Итак, с того часа затворился я в этом тесном и скорбном месте, где нахожусь теперь уже тридцатый год. И только очень недавно нашел я покой, а все те годы боролся со страстями и помыслами телесными. И жил я жестокою жизнью, сперва несколько лет только постом и бдением удручая тело свое. Наконец, не зная, что делать и не в состоянии терпеть плотской брани, задумал я жить нагим и возложить тяжелую броню на свое тело, и с тех пор доныне бываю я изнеможен холодом и грызущим железом. Но, когда и всего этого не было достаточно, сделал я другую вещь: выкопал глубокую яму до груди моей. И, когда подошли дни святого великого поста, я вошел в яму и всего себя засыпал землею, так что свободными у меня были только руки и голова. Итак, угнетаемый землею, провел я весь пост, не мог двигать и единым суставом, но и так не прекратились плотския стремления и разжения тела. Кроме того, враг диавол стращал меня, желая прогнать меня отсюда, и я испытал всю силу коварства его: ноги мои в яме стали перегорать, так что жилы в них скорчились и кости трескались, пламя доходило уже до утробы моей, и члены мои горели. Я уже не обращал внимания на лютую боль, но радовался душою, что она сохраняет меня чистым от скверны. Я предпочитал ради Господа сгореть в том огне, чем выйти из ямы посрамленным басами. И, в то же время, видел я страшного и лютого змея, дышущего пламенем и опаляющего меня искрами, и хотящего поглотить меня, и он делал это много дней, чтобы прогнать меня. Когда же наступала светоносная ночь Воскресения Христова, внезапно напал на меня Лютый змей и поглотил пастью своею голову мою и руки, и были опалены волосы на голове моей и бороде, как ты видишь меня. И я, находясь в гортани того змея, возопил из глубины моего сердца: »
«Господи Боже, Спасе мой, вскую ты оставил меня, ущедри меня, Владыко, так как Ты Один человеколюбец. Спаси меня грешного, Единый Безгрешный, избавь меня от скверны беззакония моего, чтобы не увязнуть на век в сети лукаваго. Избавь меня от поглощения этим врагом. Ибо, как лев рыкает, он хотел поглотить меня. Воздвигни силу Твою и приди спасти меня, блесни молниею Твоею и изгони его, чтоб исчез от лица Твоего!». Когда же окончил я молитву, вдруг блеснул свет Божественный, как молния, и исчез тот лютый зверь, и благодатию Божиею не видел его больше доныне. Услышал я тогда и глас Господень ко мне: «Иоанн, Иоанн, — это была тебе помощь, далее будь внимателен к себе, чтоб не пострадать горше в будущем веке». Я же поклонился и сказал: «Господи, зачем Ты оставил меня в злых мучениях?» И отвечал Он мне: «На тебя наведены были искушения по силе терпения твоего, чтоб, искушенный огнем, явился ты чист, как золото. Ибо свыше силы не попускает Бог искушения человеку, чтоб, изнемогши, не был он поруган лукавым змием, но Он, как мудрый господин, крепким и сильным рабам вручает великия и тяжелые дела, а немощным и слабым — незначительные и легкия; то же самое и в брани телесной похоти, ради которой ты молишься сам за себя. Но помолись мертвецу, лежащему против тебя, чтоб облегчил он тебя от блудной страсти, ибо он сделал больше, чем Иосиф, и может помогать тяжело страждущим такою страстью». Я же, не зная имени такого мертвеца, стал звать: «Господи, помилуй меня молитвами этого преподобного». Потом я узнал, что то был Моисей, родом Угрин. И нисшел на меня неизреченный свет, в котором пребываю я и теперь, не нуждаясь в свете ни днем, ни ночью. И все приходящие ко мне достойно насыщаются этого света и видят явно утешение, осветившее меня в ту ночь Воскресения, как надежда будущего света.
По словам Писания «Сам искушен быв, может и искушаемым помощи», — преподобному Иоанну Многострадальному дана власть отгонять от людей беса блудного. Мощи этого подвижника целомудрия почивают в том положении, которое он избрал в самые тяжкие дни своей борьбы: он покоится в земле, зарытый до груди. Можно думать, что, чувствуя смерть, он пожелал принять то страдальческое положение, которого не побоялся тогда, чтобы победить врага. У мощей преподобного раздают шапочки с нашитыми на них изображениями угодника, молитвами которого да соблюдем мы угодную Богу душевную и телесную чистоту…
Теперь, спрашиваешь себя: почему именно против этой блудной страсти направили все свои силы эти люди, и не было ли бы полезней для человечества, если бы тот же Моисей, женившись на вдове его искушавшей и ставши значительным и могущественным человеком, употребил полученные им средства на помощь ближним?
Но нельзя указывать людям пути их жизни, всякий волен избирать себе тот или другой путь спасения и прилежать к той или другой добродетели. Эти люди хотели принести Богу в дар свою девственность и намерение свое решались исполнить, чего бы это им ни стоило.
И потом замечено, что человек, сдавшийся в одном пункте, будет сдаваться и в других. Для психолога ясно, что, уступи Моисей желанию этой женщины Ляшской земли, то за этим первым падением — а это было бы для него несомненное падение — последовали бы и другия падения, и рассчет его на то, что он, изменив своему нравственному принципу, стал бы ценою этой измены служить людям, не оправдался бы.
В настоящее время охрана чистоты детей и молодежи составляет особенно исключительную и важную задачу.
Со всех сторон ведется атака на то, чтобы развратить молодежь.
Русская литература, поражавшая раньше своей высокою проникновенностью, духовною чистотою, наполнена, в наши дни, ужаснейшими типами — какие-то содрагания сладострастия мужчин и женщин. Как тонкий яд, проникает в сознание молодежи внушение, что дозволено делать решительно все, к чему влекут позывы плоти. А между тем, чем человек легче удовлетворяет свою разнузданность, тем меньше он бывает удовлетворен. Его влечет все к большему и большему разврату. Если при этом душа у человека глубокая, она тоскует, страдает от такой жизни и часто исходом бывает самоубийство.
Мы не можем быть достаточно осмотрительны и осторожны, исполняя заповедь Христову относительно соблазна людей, которая угрожает нам величайшим наказанием. Мы считаем за ничто самые неприличные разговоры при подрастающих и молодежи и не думаем о том, какой ужасный губительный осадок это оставляет в мозгу слушателей.
Счастлив тот, кто «положил хранение устам своим», кто ни разу не произнес ни одного соблазнительного слова, ни разу не направил воображения другого на какую-нибудь соблазнительную картину…
Есть люди, сияющие нравственной чистотой и в старости, и умилителен вид непорочного старика, благоухающего каким-то благоуханием полевой лилии, или престарелой монахини, в которой вы чувствуете невинность ребенка…
Знаменитые люди на земле находят себе поклонников. Прекраснейшия женщины в средние века имели толпу усердных рыцарей, которые готовы были не только вступаться за их честь, но даже искать всевозможных поводов, чтоб вступить в единоборство за свою даму, как поется в романсе испанца из «Дон-Жуана» графа А. К. Толстого:
Всех, кто скажет, что другая
Здесь равняется с тобой —
Всех, любовию пылая,
Я зову на смертный бой.
Кажется, не велик урон для чести его красавицы — сравнить ее с другою красавицей… А вот, собирается же ее поклонник биться с другим на смерть только из-за этого сравнения.
Какую же горячую обиду должны переживать при оскорблении своих заветных святынь те люди, которые считают себя в душе рыцарями этих святынь.
Может ли, например, человек, испытывающий живое чувство благоговения, восторга, умиления пред невыразимой святыней Пресвятой Девы, может ли он слышать равнодушно, как будет хулиться ее пречистое имя?
Люди, самые терпеливые и воздержные в выражениях, неизбежно назовут подлецом того, кто станет спокойно слушать брань на своего отца, хотя бы эта брань исходила от людей гораздо высшего, чем он, положения.
Что же сказать о том, кто будет из робости и трусости молчать при хуле на Христа или на Его Пречистую Матерь!
Эта хула должна чувствоваться верующими больнее и острее, чем собственное оскорбление, чем глумление над памятью родителей, обида, нанесенная его невесте.
И так понятен порыв горячего и правдивого святителя чудотворца Николая, который за речи Ария на первом Вселенском Соборе против божества Второго Лица Пресвятой Троицы, Сына Божия, исполнился такого гнева, что ударил Ария по лицу.
В религии не все кротость. Сам Христос обличал фарисеев жесточайшим обличением и, взяв кнут, выгнал им из храма, торговцев и меновщиков.
Так и бурный поступок святителя Николая был Богом оправдан. И мы можем смотреть на него, как на высокий пример для подражания и исполнения.
Отцы Собора лишили святителя Николая епископства за его поступок с Арием, но некоторые из отцов Собора имели видение Богоматери, Которая возлагала вновь на Своего избранника епископский омофор, и поняли тогда, что правилен был поступок святителя, внушенный ему великою его ревностью по Боге.
Вот, этой именно ревности по Боге, этой рыцарской готовности защищать, жертвуя для этой жертвы земными выгодами, свои духовные святыни — так не хватает нашему малодушному и слабоверному времени. И вместо того, чтоб находились люди, которые бы считали высшею для себя почестью защищать славу имени Христова — это имя свободно оскорбляется, или Господь Сам защищает его в страшнейших знамениях…
Веселый молодой офицер, после хорошего обеда в знакомом доме, рассказывает о помещенной во французском «журнале для смеха», остроумную, по его мнению, карикатуру, в которой содержится страшная хула.
Как понимающим людям резко не остановить его и не сказать: «молодой человек, как можете вы себе позволить в нашем присутствии повторять эти мерзкие и пошлые выходки гаденького французского журнала, как вы сами не оскорбились этим глумлением над всем, что в мире выше и святее всего… Вы низко пали, если такая мерзость не вызвала в вас негодования и презрения… Я человек верующий: после этого крупного происшествия нам не к чему продолжать наше знакомство».
Если бы все люди говорили так определенно, то едва ли хоть тот же офицер позволил бы себе вторично повторять с веселым видом подобные хулы. Не получая отпора, легкомысленные люди наглеют.
В последние годы произошли два события, в которых выразился гнев Божий на хулителей, не нашедших себе противодействия в людях… И как бы было лучше для них, если бы их во-время остановили люди, ибо сколько раз и каким роковым образом сбылось слово Писания: «Страшно впасть в руки Бога живаго».
В восхитительном климате Южной Америки, на острове Мартиннике был богатый город Сен-Пьер, в котором было свыше сорока тысяч жителей, много прекрасных зданий, что-то свыше пятидесяти мужских и женских школ. Город этот был во власти ярых атеистов, имя Божие в нем оскорблялось.
С начала 1902 года многие верующие жители Сен-Пьера стали получать во сне таинственные указания — скорее выбираться из города. Пред катастрофой, которая поразила город, пароходы уходили переполненными.
В конце апреля произошло страшное извержение вулкана с землетрясением. Спасшиеся из-под обломков были удушены ядовитыми газами: ни одна душа из тогдашнего населения Сен-Пьера не ушла живою: произошло то, что на языке священных сказаний называется «конечное потребление и запустение»…
Чудный древний город Мессина на острове Сицилии, у Мессинского пролива, имел в большинстве народонаселения ясно выраженный характер борьбы с Богом.
И вот, наконец, на день Рождества в одной из местных газет появилось стихотворение, содержавшее разные насмешки над Младенцем Христом, и, между прочим, говорилось:
«Проявил бы ты себя хоть чем-нибудь: например, встряхнул бы нас хорошенько»… И разгневанное Божество проявило Себя: разразилось то страшное землетрясение, которое повлекло за собою такое потрясающее количество жертв, и в котором так блестяще показали присущее им чувство самоотвержения русские моряки. С величайшей опасностью для жизни они вытаскивали из-под обломков зданий, грозивших на них обрушиться, немногие уцелевшия жертвы.
На боевом мече покровителя Пскова, святого благоверного князя Всеволода — Гавриила, стоят простые и выразительные слова по-латыни: девиз, которому он был верен всю свою боевую праведную жизнь. Девиз этот гласит: «Чести моей не выдам никому».
Как же христианину выдавать честь Божества: ужасно!
Комментировать