Глава 20. Старый особняк
К удивлению Толстиковой, городская набережная не произвела на Сидорина впечатления.
— Выси не хватает, размаха, шири. И уж больно все цивильно, — изрек, словно приговор вынес.
— Цивильно? Я, наоборот, считаю, что у нас грязи и мусора хватает.
— Я в другом смысле. Вот, посмотри, — и он показал Лизе на противоположный берег, — все с плитку замуровали, земле дышать нечем. И кустарники с деревьями… Кто же их так стрижет? Изгаляются, а не стригут. Я бы туда десяток вязов посадил, лип…
— Но хоть что-то нравится?
— Почему нет? Тот памятник — очень даже ничего. Но все равно — шири нет. В Кинешме был — есть ширь, в Лебедяни есть, в Кинешме, а у вас…
— Заладил — ширь, ширь… Зато у нас за последний год открылось десять храмов. Десять! И дворец графа Замарай-Гржемайло отреставрировали.
— Еще раз повтори, пожалуйста, фамилию…
— Замарай-Гржемайло… Потомок древнего шляхского рода, двадцать лет у нас губернаторствовал.
— И мы увидим его дворец?
— А ты думаешь, куда я тебя веду? Кстати, Плошкин, когда к нам заходит и видит меня — стихи больше не читает. Видно, связал с тобой.
— Так это хорошо или плохо?
— Что связал или что не читает?
— И то и другое.
— Надо подумать, — уклончиво ответила Лиза. — Хотя, не резковато ли ты с ним тогда обошелся?
Сидорин хмыкнул, но ничего не сказал. Лиза посмотрела на него:
— Ты о чем думаешь?
— О вреде чтения, — быстро ответил Асинкрит, будто ждал вопроса. — Вот ты мне про Плошкина сказала, а я одну книгу знаменитую вспомнил. Ее персонаж однажды изрекает: «Правду говорить легко и приятно». И теперь на все лады это талдычим… а на самом деле — и не легко, и не приятно. Это я о своем разговоре с Плошкиным-Озерским. Резковато, говоришь? Наверное, так и есть.
Сидорин явно загрустил, и Лизе захотелось поддержать его:
— Между прочим, Асинкрит, — слова «правда» и «даль» есть только в русском языке.
— Все правильно: русский человек без простора и правды жить не может… Когда мы к Замарашке твоему придем?
— Не называй его так! Разве не красиво — Замарай-Гржемайло. Вот ты — Сидорин. Просто Сидор. Хотя и я, — вздохнула Лиза, — всего лишь Толстикова.
— А ты пишись: Зашибай-Толстайло.
— Не смешно!
— Так когда придем?
— Следующий поворот направо. И впрямь, забавно.
— Ты это о чем?
— Знаешь, какая у меня была девичья фамилия?
— Елизавета Михайловна, вы все-таки необыкновенный человек! Конечно же, не знаю.
— Волкова! — не без торжественности произнесла Лиза. И добавила с гордостью:
— Видно, предок мой, немало твоих подопечных пострелял.
— Серьезно? — Сидорин еле сдерживал улыбку. — И как же вы пришли к такому смелому умозаключению?
— Элементарная логика.
— Элементарная?
— Конечно, Ватсон. Человек стреляет волков, он их гроза…
— Как вы сказали? Гроза? Какой яркий образ!
— Гроза! Не думайте, что собьете меня с мысли. Подвиги его вошли в легенду… в местную легенду. И стали говорить о нем: это тот, который волков бьет. Вот так и повелось… Вы что-то имеете возразить?
— С чего вы взяли?
— Уж больно гадко ухмылялись, пока я говорила.
— Скажем так: скептически. А если вашего предка, простите за прозу жизни, волк просто скушал?
— То есть как?
— Очень просто: ам — и нет больше какого-нибудь Ивана из-под Великого Устюга. И стали все говорить о его детях: это те, чей батяня оказался в зубах у волков. Вот и родилась фамилия.
Лиза остановилась.
— Скажи, что пошутил, а то обижусь. Я серьезно. Не может такого быть.
Сидорин шутливо поднял руки вверх.
— Сдаюсь.
— А теперь скажи, что моя версия — верная.
— Ни за что! Как же я могу пойти против правды?
— Почему ты думаешь, что твоя злобная выдумка про моего предка — правда?
— Вы подняли, сударыня, огромный философский вопрос. Почему то, что для одних — правда, для других кривда? Убили Наполеона или залечили? Неужели великого «Гамлета» написал человек, который, судя по завещанию, был малограмотен и не имел дома ни одной книги? Николай Второй — святой или кровавый? Видите, какие глобальные вопросы, а вы мне с вашим темным предком…
— Это ваши предки были темные.
— Мои предки, сударыня, наоборот, были светлые, белокурые. За это их и прозвали — Сидорины. Такой пшеничный отлив, видите ли. Как у Есенина.
— Ой, батюшки! «Как у Есенина». Тогда почему не Пшеничниковы?
— А это у нас другая ветвь. Слушай, Лиза, почему мы стоим?
— А мы уже пришли. Впечатляет?
— Неплохо. Провинциальный классицизм второй четверти девятнадцатого века.
— «Неплохо». Посмотри, какая громада, а тяжести совершенно не чувствуется!
— И что там сейчас находится?
— Детский дом. Поэтому внутрь не веду.
— А во дворе что?
— При Гржемайло стоял флигель, хозяйственные постройки и был разбит небольшой парк. От всего этого осталось несколько лип.
— Можно посмотреть? — попросил Сидорин. И пояснил:
— Люблю старые деревья.
— Знаешь, я тоже. Пойдем, меня здесь знают — «и прочих там шведов» сюда вожу.
Их пропустили. На большом дворе, как раз возле лип, играли дети. Сидорин и Лиза поздоровались с воспитательницей, коротко объяснив цель своего прихода.
— Конечно, смотрите. Вы нам не мешаете. Но дети, видимо, по своему поняли причину прихода незнакомых мужчины и женщины к ним в детский дом. К Лизе подбежал мальчик лет восьми и дернул ее за руку:
— Тетя, возьмите меня, пожалуйста, к себе. Я хороший.
За ним подбежал девочка:
— Нет, меня возьмите. Я уже буквы знаю.
Лиза растерялась. Она стояла уже в кольце детишек — по всей видимости, малыши практично решили, что в этой паре решение принимает женщина.
— Деточки… маленькие… вы понимаете…, — только и смогла произнести Толстикова.
— Вы что к людям пристали? — с напускной строгостью вступилась за гостей воспитательница. — А ну отошли! Если наигрались — собираемся и уходим.
«Кольца» больше не было.
— Вы уж простите их, — чувствовалось, что воспитательница была общительным человеком, — ведь это же ненормально, когда нет родителей. Поди, объясни им, почему за забором их сверстников за руку мамы и папы ведут, а у них — только казенная кровать и тумбочка.
— А что, кого-то берут? — спросила Лиза, все еще не пришедшая в себя от потрясения.
— Очень редко. Одно время иностранцы приезжали, но сейчас их что-то не видно.
— Скажите, пожалуйста, а они все, — Лиза показала на ребятишек, — сироты?
— Нет, не все. У многих есть родители, но лучше бы их не было.
— Пьют?
— Пьют. Тот мальчик, который к вам первый подбежал, Костик… Видите, и сейчас далеко не отходит, шельмец… Его мать цыганам продала. За пятьсот рублей.
— Не может быть! — И без того большие, глаза Лизы стали еще больше. — Она же… мать!
— Да какая она мать? Видели бы вы ее. Существо. Звери, и те за своих детенышей жизни кладут… — воспитательница махнула рукой, мол, что о такой говорить.
И только сейчас Толстикова заметила, что Сидорин, отвернувшись, смотрит на липы. Она не поверила своим глазам: спокойно стоит — и смотрит.
— Лиза, видишь девочку? Там, под крайней липой, на скамеечке сидит.
Толстикова посмотрела в ту сторону, куда показывал Асинкрит. На скамейке, чуть в стороне от других детей, действительно сидела девочка. Очень красивая девочка. Роскошные черные волосы ее были заплетены в две косички. Малышка тихо и сосредоточенно играла с куклой.
— Я заметил, — пояснил Сидорин, — она одна… не подошла.
Подбежал вездесущий Костик.
— Ее не берите, она больная.
— Опять ты?! — воспитательница с самым суровым видом схватила прут, — ох, надеру тебя, будешь знать, как не в свое дело нос совать. Буратино! — И, уже тихо — Сидорину и Лизе:
— Чудесная девочка. — Замолчав на мгновение, добавила:
— И с наследственностью все в порядке.
Асинкрит вдруг спросил воспитательницу:
— Простите, как вас зовут?
— Зинаида Васильевна.
— Очень приятно. Зинаида Васильевна, мы действительно зашли сюда, чтобы осмотреть старую усадьбу. И если мешаем вам или детям — уйдем.
— Нет, что вы, нисколько не мешаете. Да и дети привыкли, к нам ведь делегации разные приезжают. Не часто, но приезжают. У нас хороший детдом, ребятишек не обижают.
— Очень хорошо. А девочка… действительно больна?
— К сожалению. Порок сердца. Два раза в год ее в больницу кладут, вроде потом ничего себя чувствует. Врачи говорят, надо клапан искусственный ставить. Только ведь сами понимаете, сейчас и при живых родителях это не всем по карману, а здесь сирота. Для Лизы одно спасение — если иностранцы удочерят.
Асинкрит заметил, как при упоминании имени девочки его спутница вздрогнула.
— Ее зовут Лиза? — переспросила Толстикова.
— Да, Лиза. А фамилия простая — Иванова. Может, вы с ней поговорить хотите? Сейчас я ее позову.
— А можно мы сами… подойдем? — попросил Сидорин.
— Подойдите. Только нам через десять минут на обед идти.
— Спасибо. Мы успеем.
— Асинкрит, — неожиданно заволновалась Лиза, — а, может, не стоит? Что мы у нее спросим?
— Просто познакомимся. И вообще, что ты волнуешься? Знаешь, кто лучший в мире разговоритель… разговариватель детей?
Толстикова засмеялась.
— Мне почему-то казалось, что твоя фамилия Сидорин, а не Карлсон.
Они приблизились к скамейке. Девочка бросила на подошедших быстрый взгляд, но ничего не сказала, продолжая заниматься своей куклой.
— Привет, — сказал Сидорин.
— Здравствуйте, — еле слышно ответила девочка, не поднимая глаз.
— Привет, — внесла свою лепту Толстикова.
Наступило молчание.
— Вот и познакомились, — констатировал Асинкрит, но больше его радости никто не разделил.
Комментировать