Блаженная Параске́ва Дивеевская

Блаженная Прасковья Ивановна, в миру Ирина, родилась в начале XIX столетия в селе Никольском Спасского уезда Тамбовской губернии^[1]. Родители ее, Иван и Дарья, были крепостные господ Булыгиных. Когда девице минуло семнадцать лет, господа выдали ее замуж за крестьянина Федора. Покорясь безропотно родительской и барской воле, Ирина стала примерной женой и хозяйкой, и семья мужа полюбила ее за кроткий нрав, за трудолюбие, за то, что она любила церковные службы, усердно молилась, избегала гостей и общества и не выходила на деревенские игры. Так они прожили с мужем пятнадцать лет, но Господь не благословил их детьми.

По прошествии этих пятнадцати лет помещики Булыгины продали их помещикам-немцам Шмидтам в село Суркот. Через пять лет после переселения муж Ирины заболел чахоткой и умер. Впоследствии, когда блаженную спрашивали, какой у нее был муж, она отвечала: «Да такой же глупенький, как и я».

После смерти мужа Шмидты взяли ее в кухарки и экономки. Несколько раз они пробовали вторично выдать ее замуж, но Ирина решительно отказалась: «Хоть убейте меня, а замуж больше не пойду!». Так ее и оставили.

Через полтора года стряслась беда – в господском доме обнаружилась пропажа двух холстов. Прислуга оклеветала Ирину, показав, что это она их украла. Приехал становой пристав с солдатами, помещика уговорили наказать Ирину. Солдаты по приказанию станового пристава жестоко истязали ее, пробили голову, порвали уши. Но Ирина и среди истязаний продолжала говорить, что не брала холстов. Тогда Шмидты призвали местную гадалку, которая сказала, что холсты украла женщина по имени Ирина, но только не эта, и лежат они в реке. Начали искать и действительно нашли их там, где указала гадалка.

После перенесенного истязания Ирина была не в силах жить у господ-нехристей и, уйдя от них, пошла в Киев на богомолье.

Киевские святыни, встреча со старцами совершенно изменили ее внутреннее состояние – она теперь знала, для чего и как жить. Она желала теперь, чтобы в ее сердце жил только Бог – единственный любящий всех милосердный Христос, раздаятель всяческих благ. Несправедливо наказанная, Ирина с особенной глубиной почувствовала неизреченную глубину страданий Христовых и Его милосердие.

Помещик тем временем подал заявление о ее пропаже. Через полтора года полиция нашла ее в Киеве и отправила по этапу к господам. Путешествие было мучительным и долгим, ей вполне пришлось испытать и голод, и холод, и жестокое обращение конвойных солдат, и грубость арестантов-мужчин.

Шмидты, чувствуя свою вину перед Ириной, «простили» ее за побег и поставили огородницей. Более года прослужила им Ирина, но, соприкоснувшись со святынями и духовной жизнью, не смогла она оставаться в имении и бежала.

Помещики снова подали в розыск, и через год полиция опять нашла ее в Киеве и, арестовав, препроводила по этапу к Шмидтам, которые, желая показать над ней свою власть, не приняли ее и с гневом выгнали на улицу – раздетую и без куска хлеба. Приняв во время пребывания в Киеве постриг с именем Параскевы, она теперь не печалилась – она знала свой путь, и то, что помещики выгнали ее, было лишь знаком, что пришла пора исполниться благословению старцев.

Пять лет она бродила по селу как помешанная и была посмешищем не только детей, но и всех крестьян. Она выработала привычку жить круглый год под открытым небом, перенося голод, холод и зной. А затем удалилась в Саровские леса и прожила здесь больше двух десятков лет в пещере, которую сама вырыла.

Говорят, что у нее было несколько пещер в разных местах обширного непроходимого леса, где тогда было много хищных зверей. Ходила она временами в Саров и в Дивеево, но чаще ее видели на Саровской мельнице, куда она приходила работать.

Когда-то Паша обладала удивительно приятной наружностью. За время житья в Саровском лесу, долгого подвижничества и постничества она стала похожа на Марию Египетскую: худая, почерневшая от солнца, с короткими волосами – длинные в лесу ей мешали. Босая, в мужской монашеской рубахе, свитке, расстегнутой на груди, с обнаженными руками, блаженная приходила в монастырь, наводя страх на всех, не знавших ее.

До переезда в Дивеевскую обитель она некоторое время жила в одной деревне. Видя ее подвижническую жизнь, люди стали обращаться к ней за советами, просили помолиться. Враг рода человеческого научил злых людей напасть на нее и ограбить. Ее избили, но никаких денег у нее не было. Блаженную нашли лежащей в луже крови с проломленной головой. Она болела после этого год, но совершенно поправиться уже во всю жизнь не могла. Боль в проломленной голове и опухоль под ложечкой мучили ее постоянно, но она на это почти не обращала внимания, лишь изредка говорила: «Ах, маменька, как у меня тут болит! Что ни делай, маменька, а под ложечкой не пройдет!»

Когда она еще жила в Саровском лесу, проезжали мимо татары, только что обокравшие церковь. Блаженная вышла из леса и стала их ругать, за что они избили ее до полусмерти и проломили ей голову. Татарин приехал в Саров и говорит гостинику:

– Там старуха вышла нас ругала, мы ее избили.

Гостиник говорит:

– Знать, это Прасковья Ивановна.

Он запряг лошадь и поехал за ней.

После побоев у нее все зажило, но волосы заросли как попало, так что голова зудела, и она все просила «поискать».

До переселения своего в Дивеево Прасковья Ивановна часто заходила к дивеевской блаженной Пелагее Ивановне. Раз вошла она и молча села возле блаженной. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна да и говорит: «Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!»

Встала Паша, поклонилась ей и тихонько ушла, не сказав ни слова.

Прошло несколько лет. Однажды Пелагея Ивановна спала, но вдруг вскочила, точно кто ее разбудил, бросилась к окну и, высунувшись наполовину, стала глядеть вдаль и кому-то грозить.

Около Казанской церкви открылась калитка, и в нее вошла Прасковья Ивановна и прямо направилась к Пелагее Ивановне, что-то бормоча про себя.

Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна что-то говорит, она остановилась и спросила:

– Что, матушка, или нейти?

– Нет.

– Стало быть, рано еще? Не время?

– Да, – подтвердила Пелагея Ивановна.

Низко ей Прасковья Ивановна поклонилась и, не заходя в обитель, ушла в ту же самую калитку.

За шесть лет до смерти блаженной Пелагеи Ивановны Паша вновь явилась в обитель, на этот раз с какой-то куклой, а потом и со многими куклами: нянчится с ними, ухаживает за ними, называет их детьми. Теперь она по нескольку недель, а затем и месяцев проживала в обители. Последний год жизни блаженной Пелагеи Ивановны Паша пробыла неотлучно в обители.

Поздней осенью 1884 года она шла мимо ограды кладбищенской Преображенской церкви и, ударив палкой о столб ограды, сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать; только поспевай могилы копать!»

Слова эти вскоре сбылись – умерла блаженная Пелагея Ивановна и за ней столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год, и случалось, что отпевали двух сразу.

Когда скончалась Пелагея Ивановна, то в два часа ночи ударили в большой монастырский колокол, и клиросные, у которых жила в то время блаженная Паша, переполошились, повскакивали с постелей, думая, не пожар ли. Паша встала вся сияющая и начала всюду у икон ставить и зажигать свечи.

– Ну вот, – сказала она, – какой тут пожар? Вовсе нет, а просто это у вас снежок маленько растаял, а теперь темно будет!

Несколько раз келейницы блаженной Пелагеи Ивановны предлагали ей поселиться в келлии почившей.

– Нет, нельзя, – отвечала Прасковья Ивановна, – вот маменька-то не велит, – показывала она на портрет Пелагеи Ивановны.

– Что это я не вижу.

– Да ты-то не видишь, а я-то вижу, не благословляет!

И ушла, и поселилась сначала у клиросных, а затем в отдельной келлии у ворот. В келлии была поставлена кровать с громадными подушками, которую она редко занимала, на ней покоились куклы.

От живущих с ней она непременно требовала, чтобы они в полночь вставали молиться, а если кто не соглашался, то она так расшумится, начнет воевать и браниться, что поневоле все встают ее унимать.

Первое время Прасковья Ивановна ходила в церковь и строго следила, чтобы сестры ежедневно ходили на службы. В последние десять с лишним лет некоторые правила блаженной переменились: она, например, не выходила из монастыря, да и от келлии далеко не отходила, в церковь совсем не ходила, а приобщалась дома, и то очень редко. Господь Сам ей открывал, каких ей правил и образа жизни держаться.

Напившись чаю после обедни, блаженная садилась за работу, вязала чулки или пряла пряжу. Это занятие сопровождалось непрестанной Иисусовой молитвой, и потому ее пряжа так ценилась в обители, из нее делались пояски и четки. Вязанием чулок она называла в иносказательном смысле упражнение в непрестанной Иисусовой молитве. Так, однажды приезжий подошел к ней с мыслью, не переселиться ли ему поближе к Дивееву. И она сказала в ответ на его мысли: «Ну, что же, приезжай к нам в Саров, будем вместе грузди собирать и чулки вязать», – то есть класть земные поклоны и учиться Иисусовой молитве.

Первое время по переселении в Дивеево она странствовала от монастыря на дальние послушания или в Саров, на прежние свои излюбленные места. В эти путешествия она брала с собой простую палочку, которую называла тросточкой, узелок с разными вещами или серп на плечо и несколько кукол за пазухой. Тросточкой она иногда пугала пристающий к ней народ и виновных в каких-нибудь проступках.

Однажды пришел странник и пожелал, чтобы его впустили в келлию, а блаженная была занята, и келейница не решалась ее потревожить. Но странник настаивал:

– Передайте ей, что я такой же, как она!

Удивилась келейница такому несмирению и пошла передать его слова блаженной.

Прасковья Ивановна ничего не ответила, а взяла свою тросточку, вышла наружу и начала бить ею странника изо всех сил, восклицая:

– Ах ты, душегубец, обманщик, вор, притворщик...

Странник ушел и уже не настаивал на встрече с блаженной.

Большое духовное значение имел для блаженной серп. Она им жала траву и под видом этой работы клала поклоны Христу и Богоматери. Если кто приходил к ней из почетных людей, с которым она не считала себя достойной сидеть в одной компании, блаженная, распорядившись с угощением и поклонившись гостю в ноги, уходила жать травку, то есть молиться за этого человека. Нажатую траву она никогда не оставляла в поле или во дворе монастыря, но всегда собирала и относила на конный двор. В предзнаменование неприятностей она подавала приходящим лопух, колючие шишки...

Молилась она своими молитвами, но знала некоторые и наизусть. Богородицу она называла «Маменькой за стеклышком». Иногда она останавливалась как вкопанная перед образом и молилась или становилась на колени где попало: в поле, в горнице, среди улицы – и усердно со слезами молилась. Бывало, входила в церковь и начинала тушить свечи, лампады у образов или не позволяла зажигать в келлии лампады.

Испрашивая на каждый шаг и действие благословение у Господа, она иногда громко спрашивала и тут же отвечала себе: «Надо мне идти? Или погодить?.. Иди, иди скорей, глупенькая!» – и тогда шла. «Еще молиться? Или кончить? Николай чудотворец, батюшка, хорошо ли прошу? Нехорошо, говоришь? Уйти мне? Уходи, уходи, скорей, маменька! Ушибла я пальчик, маменька! Полечить, что ли? Не надо? Сам заживет!»

В дни духовной борьбы с врагом рода человеческого она без умолку начинала говорить, но ничего нельзя было понять; ломала вещи, посуду, волновалась, кричала, бранилась. Однажды она встала с утра расстроенная и растревоженная. После полудня к ней подошла приезжая госпожа, поздоровалась и хотела беседовать, но Прасковья Ивановна закричала, замахала руками:

– Уйди! Уйди! Неужели не видишь, вон диавол. Топором голову отрубили, топором голову отрубили!

Посетительница перепугалась и отошла, ничего не понимая, но вскоре ударили в колокол, оповещая, что сейчас скончалась в больнице в припадке падучей монахиня.

Однажды пришла к блаженной девица Ксения из села Рузина просить благословения идти в монастырь.

– Что ты говоришь, девка! – закричала блаженная. – Надо прежде в Петербург сходить, да всем господам сперва послужить, тогда даст мне Царь денег, я тебе келлию поставлю!

Через некоторое время братья Ксении стали делиться, и она снова пришла к Прасковье Ивановне и говорит:

– Братья делиться хотят, а вы не благословляете! Как хотите, а уж не послушаю я вас и поставлю келлию!

Блаженная Паша, растревоженная ее словами, вскочила и говорит:

– Экая ты, девка, глупая! Ну можно ли! Ведь ты не знаешь, сколько младенец-то превыше нас!

Сказав это, она легла и вытянулась. А осенью у Ксении умерла сноха, и осталась на ее руках девочка, круглая сирота.

Однажды зашла Прасковья Ивановна к священнику села Аламасова, у которого был в то время по делам службы псаломщик. Она подошла к нему и говорит:

– Господин! Прошу тебя, возьми хорошую кормилицу или няньку какую.

И что же? Дотоле совершенно здоровая жена псаломщика захворала и умерла, оставив младенца.

Один из крестьян окрестной деревни покупал известку. Ему предложили взять несколько лишних пудов без денег; он подумал и взял.

Возвращаясь домой, он встретился с Пашей, и блаженная сказала ему:

– Аль богаче от этого будешь, что беса-то слушаешь! А ты лучше-ка живи той правдой, которой жил!..

При постройке нового собора в Дивееве игумения Александра решила не спрашивать благословения блаженной Прасковьи Ивановны.

Шло торжественное молебствие на месте закладки, когда к Прасковье Ивановне приехала тетушка игумении – Елизавета. Она была старенькая и глухая. И говорит послушнице блаженной, Дуне:

– Я буду спрашивать, а ты говори, что она будет отвечать, а то я не услышу.

Та согласилась.

– Мамашенька, нам собор жертвуют.

– Собор-то собор, – отвечала Прасковья Ивановна, – а я усмотрела:

черемуха по углам выросла, как бы не завалили собор-то.

– Что она говорит? – спросила Елизавета.

Что толку говорить, подумала Дуня, собор-то уж закладывают, и ответила:

– Благословляет.

Собор так и остался недостроенным.

Приехал в монастырь один архиерей. Она ждала, что он придет к ней, а он прошел к монастырскому духовенству. Ждала она его до вечера, и когда он пришел, бросилась на него с палкой и разорвала наметку. Он от страха спрятался в келлию матери Серафимы. Когда блаженная воевала, то была такая грозная, что всех приводила в трепет. А на архиерея, потом оказалось, напали мужики и избили его.

Как-то приехал к ней иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов) из Царицына. Он пришел с крестным ходом, было много народа. Прасковья Ивановна его приняла, посадила, потом сняла с него клобук, крест, сняла с него все ордена и отличия – все это положила в свой сундучок и заперла, а ключ повесила к поясу. Потом велела принести ящик, туда положила лук, полила и сказала: «Лук, расти высокий...» – а сама легла спать. Он сидел как развенчанный. Ему надо всенощную начинать, а он встать не может. Хорошо еще, что она ключи к поясу привязала, а спала на другом боку, так что ключи отвязали, достали все и ему отдали.

Прошло несколько лет – и он снял с себя священнический сан и отказался от иноческих обетов.

Однажды приехал к ней из Саратова епископ Гермоген (Долганов). У него были большие неприятности – подкинули ему в карету ребенка с запиской «твоя от твоих». Он заказал большую просфору и пошел к блаженной с вопросом, что ему делать? Она схватила просфору, бросила ее о стенку так, что та отскочила и стукнулась о перегородку, и ничего не захотела отвечать. На другой день то же. На третий день заперлась и вовсе не вышла к владыке. Что делать? Сам он, однако, так почитал блаженную, что без ее благословения ехать не захотел, несмотря на то, что дела епархии требовали его присутствия. Тогда он послал келейника, которого она приняла и напоила чаем. Владыка спросил через него: «Что мне делать?» Она ответила: «Я сорок дней постилась и молилась, а тогда запели Пасху».

Смысл ее слов был, по-видимому, тот, что все нынешние скорби надо достойно потерпеть, и они в свое время разрешатся благополучно. Владыка понял ее слова буквально, уехал в Саров и там сорок дней жил, постился и молился, а в это время дело его разобралось.

Иногда Прасковья Ивановна начинала шуметь, а приходившим к ней монахиням говорила: «Вон отсюда, шельмы, здесь касса». (После закрытия монастыря в ее келлии размещалась сберегательная касса).

Как-то Евдокия Ивановна Барскова, которая и в монастырь не шла, и замуж не собиралась, пошла на богомолье в Киев. На обратном пути она остановилась во Владимире у одного блаженного купца, который принимал всех странников. Наутро он позвал ее, благословил изображением Киево-Печерской Лавры и сказал:

– Иди в Дивеево, там блаженная Паша Саровская тебе путь укажет.

Как на крыльях полетела Дуня в Дивеево, а блаженная Прасковья Ивановна во все время ее двухнедельного путешествия – шла она пешком около трехсот верст – выходила на крыльцо, аукала и манила ручкой:

– Ау, моя капанька^[2] идет, моя слуга идет.

Пришла она к вечеру, после всенощной – и сразу к Прасковье Ивановне.

Мать Серафима, старшая келейница блаженной, вышла и говорит:

– Уходи, девушка, уходи, мы устали, завтра придешь, завтра придешь после ранней.

Выпроводила ее за калитку, а Прасковья Ивановна воюет:

– Вы мою слугу гоните, вы что мою слугу гоните, моя слуга пришла! Моя слуга пришла!

Утром Дуня пришла к блаженной; та встретила ее, настелила на табуретку платков, сдунула пыль и посадила ее, стала чаем поить, угощать; так и осталась Дуня у блаженной. Прасковья Ивановна сразу ей все доверила, и старшая келейница матушка Серафима ее полюбила.

Монахиня Александра (Траковская), будущая игумения, спросила Дуню:

– А ты не боишься блаженной?

– Не боюсь.

И только матушка Александра отошла, блаженная говорит:

– Это мать будет (то есть игумения. – И. Д.).

Каждую ночь в двенадцать часов Прасковье Ивановне подавали кипящий самовар.

Пила она, только когда самовар кипел, а иначе скажет «мертвый» и не пьет. Впрочем, и тогда нальет чашку и как бы забудет, она и остынет. И когда выпьет чашку, а когда и не выпьет; потом всю ночь свечи ставит, тушит... Всю ночь до утра она по-своему молилась.

Рассказывала мать Рафаила, что когда она поступила в монастырь, ей часто приходилось караулить по ночам. Издали ей хорошо была видна келлия Прасковьи Ивановны. Каждую ночь в двенадцать часов в келлии зажигались свечи и двигалась быстрая фигурка блаженной, которая то тушила, то зажигала их. Рафаиле очень хотелось посмотреть, как блаженная молится. Благословившись у дежурившей вместе с ней сестры походить по аллейке, она направилась к домику Прасковьи Ивановны. Во всех окнах его занавески были открыты. Подкравшись к первому окну, только она хотела забраться на карниз, чтобы заглянуть в келью, как быстрая рука задернула занавеску; она направилась к другому окну, к третьему; повторилось то же. Тогда она пошла кругом к тому окну, которое никогда не занавешивалось, но, и там все повторилось. Так ничего она и не увидела.

Спустя некоторое время пришла мать Рафаила к блаженной. Она приняла ее и сказала:

– Молись.

Та стала молиться на коленях.

– А теперь полежи.

И сама блаженная стала молиться. Что это была за молитва! Она вдруг вся преобразилась, подняла руки, и слезы рекой полились из ее глаз; Рафаиле показалось, что блаженная поднялась на воздух – она не видела ее ног на полу.

Еще мать Рафаила рассказывала, что за полгода до смерти ее матери она пришла к Прасковье Ивановне; та стала глядеть как будто бы на колокольню, но там никого не было.

– Летят, летят, вот один, за ним другой, выше, выше, – и руками прихлопнула, – еще выше!

Мать Рафаила сразу все поняла. Через полгода скончалась мать, а еще через полгода дедушка.

Когда Рафаила поступила в монастырь, она постоянно опаздывала на службу. Пришла она к блаженной, а та говорит:

– Девка-то хороша, да лежебока, – за тебя мать молится.

Схиархимандрит Варсонофий Оптинский был переведен из Оптиной пустыни и назначен архимандритом Голутвина монастыря. Тяжело заболев, он написал письмо блаженной Прасковье Ивановне, у которой бывал и имел к ней великую веру. Письмо это принесла мать Рафаила. Когда блаженная выслушала письмо, она только и сказала: «365». Ровно через 365 дней старец скончался. Это же подтвердил и келейник старца, при котором получен был ответ блаженной.

Когда ей заваривали чай, она норовила отнять пачку и высыпать ее всю. Высыплет, а пить не станет. Когда насыпали чай, она старалась подтолкнуть руку, чтобы просыпалось больше, и тогда чай получался очень крепкий, и она говорила: «Веник, веник», – и весь этот чай выливала в полоскательную чашку, а затем выносила на улицу. Евдокия возьмется за один край, блаженная – за другой и говорит: «Господи, помоги, Господи, помоги», – и с этим они эту чашку несут. А когда вынесут на крыльцо, то блаженная выливала ее и говорила: «Благослови, Господи, на поля, на луга, на темные дубравы, на высокие горы».

Если принесет кто варенье, старались не давать ей в руки, а если попадет, сразу же несет в уборную и переворачивает банку вверх донышком в лоханку, приговаривая:

– Ей-Богу, из нутра, ей-Богу, из нутра.

Дуня рассказывала, что блаженная очень любила ее и возилась с ней, как с подружкой. Дуня нарочно подойдет к блаженной без платка. Та тут же достанет новый платок и покроет ее. Через некоторое время она опять к ней подойдет; мать Серафима скажет:

– Дуня, ты так у нее все платки выманишь.

А Дуня раздавала другим.

Целые дни Прасковья Ивановна занималась с людьми. Келейная ее монахиня, мать Серафима, справляла за нее все правило. Прасковья Ивановна была пострижена в схиму, но читать правило ей было некогда, и мать Серафима свое монашеское правило справляла и за Прасковью Ивановну – схимническое. В монастыре матушка Серафима имела отдельную келлию и для вида у нее была постель с периной и подушками, на которую она никогда не ложилась, а отдыхала, сидя в кресле.

Они жили одним духом. И лучше было оскорбить Прасковью Ивановну, чем матушку Серафиму. Если ее оскорбишь, то к Прасковье Ивановне тогда близко не подходи.

Мать Серафима умерла от рака, болезнь была столь мучительна, что она от боли каталась по полу. Когда она умерла, Прасковья Ивановна пришла в церковь. Сестры сразу на нее обратили внимание, поскольку в церковь она редко ходила. А она им говорит: «Глупенькие, глядят на меня, а не видят, что на ней три венца», – это о матери Серафиме.

На сороковой день Прасковья Ивановна ждала, что священники придут и пропоют в ее келлии панихиду. Вечер она их ждала, а они прошли мимо, она расстроилась и говорит укорительно:

– Эх, попы, попы... прошли мимо... кадилом махнуть – и то душе отрада.

Однажды Евдокия видела сон. Прекрасный дом, комната и такие, как их называют, итальянские окна, большие. Окна эти открыты в сад, золотые яблочки необыкновенные висят, прямо стучат в окна, и все везде постлано и убрано. Видит она Серафиму, которая говорит ей: «Вот отведу я тебя и покажу место, где Прасковья Ивановна». Тут она проснулась, подошла к Прасковье Ивановне, только хочет сказать, а она ей рот закрывает...

Несмотря на множество чудес, которые видели люди за семьдесят лет со дня преставления преподобного Серафима, с открытием мощей его и прославлением были трудности. Рассказывают, что государь настаивал на прославлении, но почти весь Синод был против, поддерживали только митрополит Антоний (Вадковский) и архиепископ Кирилл (Смирнов).

В это время блаженная Прасковья Ивановна четырнадцать или пятнадцать дней постилась, ничего не ела, так что не могла даже ходить, а ползала на четвереньках.

Как-то вечером пришел архимандрит Серафим (Чичагов) и говорит:

– Мамашенька, отказывают нам открыть мощи.

Прасковья Ивановна сказала:

– Бери меня под руку, идем на волю.

С одной стороны подхватила ее мать Серафима, с другой – архимандрит Серафим.

– Бери железку. Копай направо – вот и мощи...

Обследование останков преподобного Серафима было произведено в ночь на 11 января 1903 года.

В это время в селе Ломасове в двенадцати верстах от Сарова увидели зарево над монастырем и, крестясь, побежали туда и спрашивают:

– Где это у вас был пожар? Мы видели зарево.

Но нигде не было пожара. И только потом один иеромонах тихонько сказал:

– Сегодня ночью приезжала комиссия и вскрывала останки батюшки Серафима.

У батюшки Серафима были лишь косточки, вот и смущался Синод: ехать ли куда-то в лес, мощей нетленных нет, лишь кости. Одна из бывших еще в живых стариц, знавших преподобного, сказала тогда: «Мы кланяемся не костям, а чудесам».

Говорили сестры, будто преподобный сам явился государю, после чего тот своей властью настоял на открытии мощей.

Когда было решено с прославлением и открытием мощей, великие князья приехали в Саров и в Дивеево к блаженной Прасковье Ивановне.

В это время в царской семье было четыре дочери, но мальчика-наследника не было. Ехали к преподобному молиться о даровании наследника. Прасковья Ивановна имела обычай все показывать на куклах, и тут она приготовила куклу-мальчика. Постелила ему платки мягко и высоко и уложила. «Тише-тише – он спит...»

Все, что она говорила, передавали по телефону государю, который сам приехал позже.

Евдокия Ивановна рассказывала, что мать Серафима собралась в Саров на открытие, но вдруг сломала ногу. Прасковья Ивановна ее исцелила.

Блаженной было объявлено, что, как встретят государя в игуменском корпусе, пропоют концерт, он усадит свиту завтракать, а сам придет к ней.

Вернулась мать Серафима с Дуней со встречи, а Прасковья Ивановна ничего не дает убирать. На столе сковорода картошки и холодный самовар.

Пока с ней воевали, слышат в сенях: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». И входят Николай Александрович и Александра Федоровна.

Уже при них стелили ковер, убирали стол; сразу принесли горячий самовар. Все вышли, оставили их одних, но они не могли понять, что говорит блаженная, и вскоре государь вышел и сказал:

– Старшая при ней, войдите.

И при ней состоялась беседа. Келейница рассказывала потом, что блаженная говорила Государю:

– Государь, сойди с престола сам.

Когда стали прощаться, Прасковья Ивановна открыла комод. Вынула новую скатерть, расстелила на столе, стала класть гостинцы. Холст льняной своей работы (она сама пряла нитки), початую голову сахара, крашеных яиц, еще сахара кусками. Все это она завязала в узел: очень крепко, несколькими узлами, и когда завязывала, то от усилия даже приседала, и дала ему в руки:

– Государь, неси сам.

А сама протянула руку:

– А нам дай денежку, нам надо избушку строить^[3].

У государя денег с собой не было. Тут же послали и принесли, и он дал ей кошелек золота, который сразу же был передан матери игумении.

Когда Николай Александрович уходил, то сказал, что Прасковья Ивановна – истинная раба Божия. Все и везде принимали его как царя, она одна приняла его как простого человека.

Прасковья Ивановна умерла 22 сентября/5 октября 1915 года. Перед смертью она все клала земные поклоны перед портретом государя. Сама она была уже не в силах, и ее поднимали и опускали.

– Что ты, мамашенька, так на государя молишься?

– Глупцы. Он выше всех царей будет.

Она говорила про государя: «Не знаю – преподобный, не знаю – мученик».

Незадолго до смерти блаженная сняла портрет государя и поцеловала в ножки со словами: «Миленький уже при конце».

Умирала блаженная тяжело и долго. Перед смертью ее парализовало. Она очень страдала. Некоторые удивлялись, что такая великая раба Божия, а так тяжело умирает. Кому-то из сестер было открыто, что этими предсмертными страданиями она выкупала из ада души своих духовных чад.

Когда она умирала, то в Петербурге одна монахиня вышла на улицу и видела, как душа блаженной поднималась на небо.

Примечания

^[1] Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря, Спб., 1903. Воспоминания монахини Серафимы (С. Булгаковой).

^[2] Евдокия Ивановна была очень маленького роста.

^[3] Новый собор.

Источник: omsk-eparhiya.ru