Молитва у Распятия

К 30-летию кончины протоиерея Константина Быстриевского^[1]

В 1929 году один петергофский священник прощался со своим храмом. В притворе он остановился, закрыл глаза и представил себе «голгофский путь» на сибирский лесоповал вместе с женой и детьми. Казалось, жизнь кончена, надеяться не на что. Вдруг он ощутил, как непонятная радость наполняет его сердце… «Чему ж тут радоваться?! — подумал он, — должно быть, от переживаний схожу с ума».

Протоиерей Константин Алексеевич Быстриевский (а это был он) родился 20 мая 1889 года в Петербурге. После окончания Новгородской семинарии с 1911 года служил диаконом, а с 1914 и до 1929 года — священником в храмах Петергофа. Затем отбывал ссылку в городе Тара Омской области, а с 1936 года жил в Новгороде. После Отечественной Войны, на волне «новой политики» по отношению к Церкви, отец Константин возвратился в Ленинград и начал служить в Николо-Богоявленском, а затем кладбищенском храме на Смоленском кладбище. Годы брали своё, но священник, о котором можно сказать «родился в епитрахили», не мог уйти «на покой». С 1967 года отец Константин — руководитель богослужебной практики семинаристов в Иоанно-Богословском храме Ленинградской Духовной академии и семинарии, а затем, по благословению великого митрополита Никодима (Ротова) — духовник семинаристов и всей Ленинградской митрополии. Он был награжден всеми возможными для священника наградами; но его главная награда — любовь студентов, понимавших, что этот чудом выживший человек приобщает их к богатейшей духовной и литургической традиции нашего безвозвратно ушедшего прошлого.

В начале-середине 1970-х (для нашей митрополии — отнюдь не «застойных»!) отец Константин, ещё статный, бодрый и румяный^[2], учил нас, семинаристов, премудростям пономарского дела: как правильно подавать кадило, кланяться и выходить со свечой. Оказывается, свещеносцы на Великом входе, стоящие во время возглашений перед солеёй, должны проводить духовенство до Царских врат, остановиться и, после каждения их диаконом от престола, взять свечи в другие руки, совершить противоположные друг другу развороты на 360˚ лицом к молящимся, и лишь после этого уйти в алтарь. Наш наставник очень плохо видел, хотя и носил очки с толстенными линзами, и иногда это приводило к забавным казусам. Помню, как свещеносец, выйдя из алтаря северными дверьми, вместо того, чтобы остановиться на солее (во время чтения Евангелия), зачем-то бодро шествует в притвор, а отец Константин, стоя у престола, тщетно ждет его появления. Затем молящимся предстает такая картина: слева из-за Царских врат высовывается голова седовласого старца; прикрыв сверху глаза ладонью, он пристально, как впередсмотрящий на корабле, вглядывается в безбрежную даль…

Помимо богослужебной практики и исповеди семинаристы встречались с уважаемым батюшкой во время факультативных пастырских уроков. Мне запомнилось обсуждение важнейшего для будущего пастыря вопроса о личном пути: остаться ли одиноким или создать «малую церковь». — «А какой путь, вы сами думаете, труднее?» — «Конечно же, первый!» — звучит самоуверенный глас. И начитавшийся аскетических книг юнец бойко начинает говорить о «монашеских подвигах». — «А вот я, — кротко возражает многоопытный отец Константин, — считаю, что женатому священнику труднее: потому что монах, как бы он ни жил, отвечает за себя одного, а семейный пастырь — в первую очередь за своих близких!»

Уроки перерастали в воспоминания. Отец Константин, несмотря на перенесенные испытания, и в преклонные годы оставался большим ребенком, считая всех нас одной дружной семьей. Мы слушали доверительные рассказы о том, как в 1905 году забывшие долг и честь студенты Императорских Духовных школ рьяно участвовали в революционных бунтах; о том, какой он, «Костя», в молодости был «видный парень»; как его диаконский голос, когда он служил в храме Петергофского Императорского дворца, понравился императрице, и по её протекции он получил сан иерея; как в 1918 году большевики дважды приговаривали его к расстрелу, но Господь хранил его; как в годы ссылки он в канун больших праздников уходил из поселка в лес и там совершал «словесную Службу», делая вид, что не замечает своих сотоварищей, из-за соседних деревьев внимавших забытым песнопениям… Разумеется, администрация ЛДА (по указу «свыше») скоро прикрыла эти чересчур назидательные для того времени «уроки жизни».

Тогда же мы узнали тайну тех минут 1929-го года: «…Да что же я, с ума схожу, что ли! Как вдруг, открыв глаза, увидел: батюшки мои (тут отец Константин звонко хлопал себя ладонью по лбу), да ведь я стою перед Распятием!» Действительно, могут ли наши испытания сравниться с тем, что пережил и дал нам в вечное наследие Спаситель. «Ребята, — часто повторял нам отец Константин, — всегда молитесь у Распятия, хотя бы минутку, даже после долгой службы или когда пробегаете мимо храма по своим делам». Семинаристы моего времени эту заповедь исполняли. Помнят ли её нынешние студенты?

Господь отметил праведника: взял его в Свои обители в праздник Казанской иконы Божией Матери (4 ноября 1979 года), к тому же пришедшийся на воскресенье! С того дня минуло уже 30 лет, но взлетающий к небесам голос отца Константина по-прежнему звучит в ушах, а уроки изящного пономарства не забываются. Вечная тебе память, дорогой Наставник!

Ю. Рубан

Примечания

^[1] Очерк опубликован в рубрике «Имена» в журнале «Вода живая: Санкт-Петербургский Церковный вестник. Официальное издание Санкт-Петербургской епархии» (2009. № 11). Для настоящего воспроизведения текст автором просмотрен и немного дополнен.

^[2] Дело в том, что у него была какая-то уникальная подгруппа крови, и его духовный сын, врач из отряда космонавтов, обещал ему минимум 110 лет жизни. Увы! Из-за неверного укола, который отцу Константину «вкатила» неопытная медсестра, он почти ослеп (простой человек умер бы) и в результате прожил «всего лишь» 90 лет!