<span class="bg_bpub_book_author">архимандрит Рафаил (Карелин)</span> <br>Церковь и мир на пороге Апокалипсиса

архимандрит Рафаил (Карелин)
Церковь и мир на пороге Апокалипсиса

(21 голос4.0 из 5)

От издательства

Что такое православный христианин, по каким признакам узнать его в этом одержимом страстями мире? Где сегодня грань между ним и язычником, знающим лишь один закон — закон удовлетворения своих многообразных потребностей; где проходит разделительная черта между верующим во Христа и невером-атеистом, равнодушным ко всему, что недоступно для его чувственного восприятия?

“У христиан, — говорит преподобный Макарий Великий, — свой мир, свой образ жизни, и ум, и слово, и деятельность свои; инаковы же образ жизни, и ум, и слово, и деятельность у людей мира сего. Иное — христиане, иное — миролюбцы; между теми и другими расстояние велико“1. И “расстояние” это, “инаковость”, о которой говорит преподобный — в образе мыслей и чувств. А область проявления их — отношение к тому, что окружает нас в этой временной жизни, выражающееся в конкретных, видимых поступках и делах. Вся жизнь “миролюбца” обусловлена рядом правил, сущность которых — помочь ему достигнуть тех или иных целей, которые он ставит перед собой, нередко — любой ценой. Жизнь же христианина обуславливается его верой в Бога, в будущее воздаяние, и единственный закон для него — закон заповедей Христовых, которые сами есть жизнь вечная (Ин.12:50). И вот он, образ жизни христианина, — евангельский, такой, к какому призывает человечество Сам Христос.

На протяжении своего двухтысячелетнего существования христианская Церковь переживала различные времена, различным было и ее положение в мире. Первые века истории Церкви на земле характерны прежде всего тем, что между ставшими “новой тварью”, совлекшимися “ветхого человека” и языческим миром, который, “тлея в обольстительных похотях”, не желал знать гонимых и мучимых “галилеян”, пролегала жесткая граница. В ту пору каждый христианин мог в любое мгновение закончить свою жизнь мученичеством и оттого постоянно готовился к тому, чтобы предстать перед Богом, стремился быть в святой жизни и благочестии (2Пет.3:11); да и сам дух жизни первых христиан показывал, что они отнюдь не имеют здесь постоянного града, но взыскуют лишь будущего (Евр.13:14). Тот языческий мир, посреди которого они жили и похотям которого сами некогда предавались, был им противен, не могло быть согласия между ними и царившим в этом мире безбожием и неистовым развратом. Оттого и удивлялись те, с кем они еще вчера совместно “увеселялись” его “радостями”. Оттого, пораженные святостью и чистотой их нового бытия, их стойкостью и мужеством перед лицом гонений и пыток, эти люди сами все чаще превращались из лютых волков в овец стада Христова.

Но вот наступил совершенно иной период в жизни Церкви: христианство, еще недавно гонимое, превратилось в государственную религию могущественнейшей империи. Мир же, хотя и изменился, но всецело не переродился. И любовь к нему, которая, по слову Писания, есть вражда против Бога (Иак.4:4), так и осталась в сердцах большинства живущих в нем людей. А отторгаемые им прежде и сами не приемлющие его “язычества” христиане сделались вместе с тем его частью. Так в сердце самого мира началась борьба — между духом Христа и духом антихристовым; христианство стремилось преобразить мир, освятить, привести его ко Христу, а мир — оземлить, “секуляризовать” христианство, превратить его из Божественного установления в некий общественно-государственный институт, имеющий свои моральные нормы, которые, впрочем, не обязательно соблюдать. И сколь тяжка эта борьба, можно заключить из того, что не раз на протяжении веков слышался в Церкви Христовой вопрос: не легче ли было тогда, когда горели костры и блистали мечи римских воинов, когда хищники устремлялись на арену и зрители замирали на трибунах, предвкушая кровавую расправу над последователями распятого Христа?

А наше время, наверное, еще сложнее; еще хитросплетенней, еще запутанней сама борьба — особенно в теперешней России, на всех землях, связанных с ней единым прошлым, общей историей. Позади у нас — гонения, по жестокости своей не уступающие гонениям эпохи Декия и Диоклетиана. Затем — десятилетия “антирелигиозной пропаганды”, когда государство со всем своим аппаратом вело целенаправленную, “научно” организованную борьбу с религией. И само настоящее — теперь, когда появилась возможность трезво его оценивать, — представляется уже отнюдь не идиллическим, исполненным надежд на “расцвет” духовности и долгожданное “всенародное покаяние”.

Что видели мы на протяжении ряда последних лет? — Открывались храмы, восстанавливались древние обители, Церкви возвращалось — с трудом и малыми дозами — отобранное у нее имущество. А параллельно, не встречая препятствий и затруднений, стремительно и неудержимо в нашу жизнь входило то, что именуется в Писании тайной беззакония в действии (2Фес.2:7): невиданных масштабов хищения, бесконечные политические интриги, цинизм и жестокость, беспощадная борьба за место под солнцем как между “сильными”, так и между “слабыми” мира сего, военные конфликты и массовая гибель людей, встречаемая (уже!) равнодушием общества, ужасающая безнравственность и разврат, — вот та реальность, которая окружает нас сегодня. И это же — тот фон, на котором возрождается Церковь…

По милости Божией многие сегодня (хотя поток их в последнее время поредел) обращаются ко Христу, покаяние и исправление жизни становится для людей насущнейшей потребностью. Но трудно, очень трудно в наше время человеку, только-только решившему жить новой — христианской — жизнью. Он приходит из среды, в которой царило воинствующее неверие или “волевое забвение” о Боге, вступает в Церковь из мира полуязыческого — и остается в самой его гуще. И как ему понять, как сердцем почувствовать, что теперь для него уже “другой есть мир, иная трапеза, иные одеяния, иное наслаждение, иное общение, иной образ мыслей“2, когда он еще всецело находится в плену мира прежнего, под властью его обычаев, привычек, страстей? Все кажется таким “привычным” — и то, о чем стыдно и говорить (Еф.5:12), и то, о чем говорить просто страшно. Человек пришел в Церковь, сердце его влечется к Создателю своему Богу, но оно еще не пробудилось от сна, оно еще теплохладно, и ему невдомек еще, что вся жизнь христианина — борьба, что путь его — по тоненькой ниточке, протянутой над пропастью, где искушения слева и справа и опасность отовсюду. А ведь без этого понимания нет и спасения, нет истинной жизни во Христе. Поэтому необходимо познать, уразуметь — в чем он, “дух века сего”, и вместе с тем определить свое место в этом мире, понять, действительно ли ты со Христом, или лишь уста твои исповедуют Его, а сердце отстоит далеко, отдано во власть мертвых интересов и дел (Мф.15:8).

Но наше “усыпление” сильно и глубоко, и оттого нам постоянно нужно, чтобы кто-то “пробуждал” нас, указывал на окружающие опасности, предупреждал, рассказывал о них, учил их избегать. И вместе с тем — напоминал о светлой и немеркнущей истине Христа, о неизреченной радости жизни с Ним; о том, что мы, люди, созданы Богом только лишь для Него и лишь в Нем обретаем полноту бытия и счастья, и оттого не к лицу нам безнадежно утопать в радостях и печалях земных.

Эта книга архимандрита Рафаила (Карелина) и есть такое отрезвляющее напоминание, порой горькое. Быть может, кому-то то, о чем он прочитает в ней, покажется страшным, но это — фон нашей жизни, окружающая нас реальность, в которой мы существуем — и вместе с тем не видим ее. И не для того говорит о ней автор, чтобы ужаснуть своего читателя, привести его в трепет; он лишь дает возможность рассмотреть, узнать, какова она есть, и правильно оценить ее. Страх, отчаяние — чувства, недопустимые, неуместные в жизни христианина. Да, действительно, наше время — пора, когда сбываются горчайшие пророчества Спасителя: меркнет вера (Лк.18:8), охладевает любовь (Мф.24:12). Но по-прежнему свет Христов просвещает всякого человека, грядущего в мир, по-прежнему Церковь Христова стоит на земле, неодолимая для адовых врат до последнего дня этого мира, и в ней — Сам Господь, милующий и спасающий, любящий праведных и исправляющий грешных. И оттого вместе с грозным словом обличения звучит в этой книге о. Рафаила и кроткий зов к вечной жизни, к отверстому для нас Небесному Царству, — зов, который слышит и на который откликается человеческое сердце.

Примечания:

1 Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. М. 1998. С. 40.

2 Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. С. 57.

Часть I. Человек — загадочное существо…

Человек — загадочное существо. Это сочетание противоположностей. Он одновременно велик и ничтожен; он обладает внутренней свободой и в этом смысле является тенью Божества на земле — и в то же время опутан, как тонкой паутиной, своими страстями, привычками, ставшими его природой, властными требованиями мира гордого и безбожного, демонической силой греха, которые обезволивают его, делают медиумом темных сил и влечений. Человек беспомощно бьется в этой паутине.

Земля в океане космоса — пылинка. По поверхности этой пылинки ползают странные существа. Они пребывают в непрестанном беспокойстве, волнении и в борьбе друг с другом. И в то же время эти однодневные существа, затерянные в углу вселенной, чувствуют, что на них лежит великая миссия, что они — владыки этого огромного мира. На земле жизнь представлена в различных формах, и все животные довольны своим существованием, только один человек не удовлетворен ничем. Он вечно тоскует о чем-то, о какой-то потере. Он чувствует ложность своей жизни, хоть и не знает другой; так может тосковать только царь, потерявший свое царство. Рожденный в темнице не знает свободы, потому и не может тосковать о ней.

Жизнь на земле имеет свои жестокие законы, человек обусловлен ими. В этом отношении он — предмет этого мира, он находится под влиянием среды и под воздействием внешних сил. И в то же время он чувствует себя внутренне свободным; он чувствует ответственность за свои поступки перед лицом высшей Правды. И здесь парадокс: если человек свободен как высшее надмирное существо, то почему он отдан во власть физических и иных законов? Почему он живет в разрушительном потоке времени и над ним висит дамоклов меч смерти? А если он — существо, подобное другим существам, то откуда у него нравственное чувство и совесть? Откуда чувство своего былого величия и какой-то трагической потери?

Человек живет одновременно в двух мирах: во внешнем и внутреннем. Его тело подобно телу других животных, только, может быть, более слабое и хрупкое, чем у зверей, но человек имеет то, что отличает его от всех существ, что делает его жизнь не только космической, но и надкосмической. Его духовная сущность не измеряется в величинах времени и пространства. По своей материальной структуре человек — явление космоса. Он обусловлен тысячами причинно-следственных связей: искра, вылетевшая из недр земли и погасшая во мраке космической ночи. Но дух его имеет иные измерения, он надмирен и поэтому больше самого космоса. Обычно человека называют микромиром, это понятие перешло от древних философов. Но на самом деле душа человека — это макромир, который больше, чем все вселенные, взятые вместе.

Существует феномен, называемый болью. Болит живой организм, мертвое тело не чувствует боли. И в то же время боль — это спасительный сигнал о том, что организму грозит опасность. Разочарование человека в этом мире, душевная боль говорят о том, что человек нравственен и в то же время — что жизнь его, направленная только на внешнее, ложна. Опытом всей истории доказано, что человек может найти счастье только в Боге, только в Боге начинается его истинная жизнь. Здесь, на земле, счастья нет, здесь — жизнь червя, питающегося прахом.

Блаженный Августин писал, что только “бездна Божества может наполнить бездну человеческого сердца”. Эта бездна человеческого сердца больше всех космических пространств, глубже черных ям вселенной, больше всех космических творений, взятых вместе, больше самого принципа бытия и небытия. Бездна человеческого сердца — это богоподобие, поэтому эфемерный червь, ползающий по земле — песчинке космоса, в своем духовном аспекте является владыкой всей вселенной и частицей мира, который лежит за ее пределами.

Человек одновременно чувствует себя свободным господином своего бытия и рабом, продающимся на невольничьем рынке этого мира. Он чувствует, что свобода — это высшая ценность, но редко понимает, что такое свобода. Нельзя быть свободным во внешнем мире, где царствуют время и смерть, — это иллюзия. К такой свободе стремилась и стремится большая часть человечества, но получает только лишь разочарование и горечь от еще больших потерь. То, что считают свободой — внешняя свобода — превращается в страсти и соперничество, то есть в новый вид рабства, только вывернутого наизнанку. Подлинная свобода — это независимость от внешнего. Высшим проявлением свободы является молитва как обращение к Божеству.

Абсолютная жизнь Божества — это высшая, истинная и единственная свобода, и только через включение в нее жизнь человека может стать свободной, остальное — иллюзия и мираж.

Царь и пророк Давид говорил: Только в Боге успокаивается душа моя (Пс.61:2). Он владел царством, был любим народом, одерживал блистательные победы над врагами, но только в Боге находил покой сердца и простор внутренней свободы. Зло не просто насильничает над человеком, оно обманывает человека, надевая маску “добра”. Один из обманов сатаны — отвлечь человека от Бога путем ложного добра; закрыть его внутренний мир, оставить его жить во внешнем. В церкви часто повторяются слова: раб Божий. Эти слова вызывают досаду у многих современных людей, они даже шокируют их. Между тем в них заключается огромный потенциал свободы. Раб принадлежит только одному господину, который купил его у работорговца. Быть рабом Божиим — значит перестать быть рабом людей, перестать чувствовать зависимость от людей, сбросить с себя эти невидимые цепи; добро от человека принимать как добро от Бога, совершенное посредством человека, и быть благодарным Богу, а зло от человека принимать как наказание от Бога, осуществленное через человека для нашего спасения, поэтому также благодарить Бога. Во всем видеть благую волю Божию, совершающуюся на нас, а на людей смотреть как на орудия и средства для воплощения воли Божией и осуществления Божественного промысла о нас. Поэтому одинаково не следует ни привязываться к людям до состояния раба, ни иметь вражды к ним. Слова раб Божий означают, что мы должны никого не иметь рабами и ничего не требовать от человека, даже самого близкого к нам. Правило не быть ни господином, ни рабом открывает человеку путь к его собственной душе, вырывает его из круговорота мира. Принимая от людей все, как от Бога, мы сами должны для человека делать так, как для Христа Спасителя, невидимо пребывающего в нем, и поэтому не ждать ни от кого благодарности. Если мы ожидаем от человека благодарности, то ставим его в зависимость от себя, и наше добро обращается в порабощение. Если бы мы всегда помнили, что все, что мы делаем для человека, принимает Бог, то все наши действия приняли бы мистический смысл, метафизическую глубину.

Первое условие на пути к духовной свободе — в минуту опасности предавать себя и своих близких Богу. Второе — иметь правильную шкалу ценностей: не путать второстепенное с первостепенным. Мы часто растрачиваем время, свое и чужое, на малонужные или пустые дела. Но даже доброе дело становится грехом, если ради него забывается и не исполнено главное — как если бы часовой оставил пост и пошел обрабатывать поле. Главное в жизни человека — это стяжание благодати Духа Святаго. Этот свет будет озарять не только нашу жизнь и нашу душу, но станет источником жизни для других. Поэтому в Библии написано: Воля Божия есть освящение ваше (1Фес.4:3). Самым большим благодетелем для человека является тот, кто открыл ему этот свет, кто пробудил его дух. По сравнению с этим мирские добродетели стоят ступенями ниже. Мы часто заменяем благодать суррогатом, подделкой: ласковостью, нежностью, излишним вниманием; шутим и развлекаем человека, думая показать этим свою любовь к нему. Но если бы мы пребывали в молитве, то благодать, даже без наших слов, утешила бы нашего ближнего. Поэтому аскетизм в древности воспринимался не как индивидуальное спасение человека, а как высшая форма добра для всего человечества, и монашество — стяжание Духа Святаго — понималось не как эгоцентризм или брезгливое отношение к миру, а как жертва за людей. Поэтому высшей формой добра, высшим подвигом, притом самым трудным и напряженным, является вхождение с молитвой в свой внутренний мир, пробуждение сердца и обращение духа к Богу через слова молитвы. Молитва — это реанимация человеческого сердца, переход из царства смерти в царство жизни. Молитва сопряжена с трудами и болью, особенно вначале. Но ведь когда больной пробуждается от забытья или обморока, то он чувствует боль. Вне боли нет возвращения к жизни. Жить — это значит пробудить сердце, заставить его чувствовать, мыслить и говорить. У святых Отцов слово “сердце” часто служит синонимом души. Человек настолько живет, насколько включено в жизнь его сердце.

О церкви и расколе

Вопрос. Что такое Церковь?

Ответ. Наиболее глубокое, существенное и, мы сказали бы, всеобъемлющее определение дал апостол Павел в Послании к Ефесянам: Церковь — это Тело Христа Спасителя, Главы, наполняющего все во всем (Еф.1:22).

Вопрос. Что значит это определение? О каких свойствах Церкви оно говорит?

Ответ. Церковь — живой организм. Это благодать Божия, объемлющая собой все разумные творения, пребывающие в благодати через послушание, покорность и преданность ей. Церковь вечна и божественна, как действие вечных Божественных энергий, как свет, льющийся из глубин Триипостасного Божества. И вместе с тем Церковь сотворена, так как она объемлет собой творения Божии, созданные во времени. Цель Церкви — осуществить единство между Творцом и Его творением, возвести мир из его ограниченного и условного бытия в свободу и полноту Божественной жизни, в приобщение Божественных совершенств.

Церковь — Тело Христа, следовательно, она едина как в земном, так и в космическом измерениях. В Псалтири космос сравнивается с ризой — одеждой Божества, а в Новом Завете Церковь названа мистическим Телом Христа Спасителя. Святые Отцы говорят, что Господь создал Вселенную ради Церкви.

Итак, первое свойство — это единственность Церкви.

Второе — Церковь всемирна и универсальна. Земная Церковь органически соединена с Небесной Церковью. Через Церковь преодолевается двойственность (диада) духа и материи, и космос одухотворяется в своем будущем преображении. Церковь — Тело Главы, Того, Кто объемлет Собой все. Следовательно, путь в Небесную Церковь лежит только через земную, а точнее — это два аспекта одной Церкви. Церковь — живой организм, а живой организм невозможно создать искусственно. Невозможно создать искусственным лабораторным путем живую клетку из химических элементов клетки, и так же невозможно искусственным путем на основе догматов, канонов, обрядов и совокупности того, что мы знаем о Церкви, создать новую Церковь. Все это будут мертвые теоретические построения, манекены и куклы, лишенные жизни. Христианская Церковь — это не создание человеческого интеллекта или даже религиозного гения, а вечная жизнь, данная Духом Святым в день Пятидесятницы.

У нетленного Главы Нетленное Тело, поэтому Церковь не подлежит смерти или рождению. Она одна и та же, и в Божественной благодати тождественна себе самой!

Апостол Павел в Послании к Евреям сравнивает Церковь с Небесным Иерусалимом, где обитают вместе ангелы и души праведников.

Вопрос. Какие еще определения Церкви содержатся в Новом Завете?

Ответ. Апостол Павел в Послании к Ефесянам говорит о том, что Церковь — “Невеста Христова”. Образ Церкви-Невесты является главным содержанием ветхозаветной книги “Песнь песней”, которую древние экзегеты сравнивали со святая святых ветхозаветного храма.

Вопрос. Что означает этот символ?

Ответ. Вечную, всецелую, неизменную, непоколебимую любовь Божества к Церкви Его.

Невеста — единственная любовь своего небесного Жениха. Она сонаследница Его величия и славы. По словам священномученика Киприана, только Церкви обещано царство вечного света, вечного богообщения. В “Песни песней” написано: Ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе (Песн.4:7). Прекрасна благодать Божия, обитающая в Церкви; души, в которых вселяется благодать, становятся прекрасными и ангелоподобными. Невеста единственна. Те “другие”, которые захотят похитить ее имя, — только жалкие блудницы; она ‑возлюбленная. Человек может изменить своей любви, а любовь Бога крепче ада и смерти — она неизменна. В Церкви нет пятна или порока, поскольку Церковь — прежде всего невидимая сила, преображающая мир. Солнечный свет, озаряя землю, остается чистым, хотя бы его лучи падали в болота и выгребные ямы.

В “Песни песней” есть таинственные слова: Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою (Песн.8:6). Печать — знак неизгладимой любви. Церковь всегда в памяти Божией, в свете Его истины. Когда мы говорим: он близок сердцу, то подразумеваем самое близкое духовное единение, одна душа как бы отображается в другой.Цар.кая печать не может быть стерта, не может быть разрушена, искажена и подменена. Церковь едина. Другая церковь — это уже поддельная печать, это преступление против “Невесты Христовой”, это ложь против обетования Божественной любви.

Перстень — знак вечности. Перстень — знак, которым обмениваются при обручении жених с невестой, залог любви, у которой нет конца, в которой не может быть перемены. Перстень при обручении — это клятва, что не будет второй невесты, что любовь неразделима, что измена подобна муке ада.

Десница Божия — это действие благодати в мире. Перстень на деснице Божией — знак того, что все деяния Божии, от самого мироздания до бесконечного преображения мира, совершаются для Церкви, так как в Церкви скрыта цель всего мироздания. По словам апостола Павла, Церковь - столп и утверждение истины (1Тим.3:15). Столп означает непоколебимость Церкви, ее вечное пребывание в истине. Истина — не только учение Церкви, истина — сама ее жизнь; истина — это благодать, которая действует в ней со дня Пятидесятницы. Истина — это непрестанно совершающаяся Пятидесятница в богослужениях и таинствах Церкви. Поэтому Церковь не может быть построена искусственно. Поэтому все ереси и расколы (пусть не для самих раскольников), называются не церковью Божией, а человеческими именами. Об этом писал уже священномученик Ириней Лионский во II веке.

Церковь — утверждение истины. Истина утверждается через действие Духа Святаго на человеческое сердце. Дух Святый дает человеку непосредственное свидетельство, внутреннюю достоверность, что учение Евангелия — истина. Но в то же время Церковь является хранительницей вероучения, поэтому верить в Церковь — это принимать то, что она принимает, и отвергать то, что она отвергает. На главный столп опирается вся тяжесть здания, а на Церковь Божию — тяжесть всей вселенной.

В древности цари после военных походов воздвигали из каменных плит или цельного гранита столпы, на которых писали об одержанных победах над врагами в память своим потомкам. А на Церкви — вечные письмена о том, как Христос победил сатану и ад и как христианин может стать победителем в духовной битве.

Апостол Павел и апостол Иоанн Богослов называют Церковь иЦар.тво Божие Небесным Иерусалимом, где обитают вместе ангелы и души святых. Иерусалим означает “мир Божий”, мир как духовное единство в любви и благодати. Мир — это Бог, обитающий в своих творениях.

Вопрос. Что такое раскол?

Ответ. Само слово “раскол” означает разделение, расчленение, дробление, отторжение части от целого. Раскол — это грех против любви, на которой основано единство. Где нет любви, там не может быть благодати.

Раскол имеет три плана: экклезиологический, психологический и оккультный. Экклезиологический план — неверие в обетование, которое Спаситель дал Церкви, дерзкое разрушение всех церковных канонов, попытка создать новую “церковь” без святой Пятидесятницы. Психологический план — гордыня, властолюбие и непослушание. Оккультный план — противостояние благодати Божией, действующей в Церкви.

Вопрос. Мы хотели бы рассмотреть раскол с точки зрения экклезиологической. Раскольники утверждают, что как раз они являются единственно истинной церковью, и все перечисленные выше свойства Церкви относятся к их общине. В чем основная ошибка раскольников?1

Ответ. Раскольники игнорируют соборный принцип и иерархическую структуру Церкви. Они считают, что при наличии единомысленного с ними архиерея можно искусственно создать новую Церковь. Но от большего происходит меньшее, а высший благословляет низшего; епископ получает благодать своего сана от Церкви, следовательно, он не равен Церкви, а меньше ее, поэтому он со своими сторонниками не может создать, как бы сочинить новую Церковь. В противном случае епископ был бы больше Церкви.

Вопрос. Как понять зависимость епископа от Церкви?

Ответ. Епископа избирает собор епископов поместной Церкви, который уполномочивает совершить хиротонию нескольких архиереев как своих представителей. Епископа судит собор епископов, который может лишить его кафедры, запретить к служению, извергнуть из сана. Кроме того, епископ подчинен старшему в области епископу (митрополиту или патриарху). Вопросы, касающиеся церковной жизни, решает Синод, а в некоторых случаях Собор. Человек, находящийся на иерархической лестнице, может передать другим меньшее, чем имеет сам. Поэтому епископ, будучи меньшим, чем Церковь, не может создать Церкви. Порывая общение с Церковью, он лишается того, что дала ему Церковь. Поэтому раскольничий епископ не может совершать ничего священного.

Вопрос. Верно ли раскольники говорят, что Церковь — это чистота вероучения, которую, по их мнению, сохраняет их община?

Ответ. Чистота вероучения — необходимое свойство Церкви, но еще не Церковь. Иначе новозаветная Церковь строилась бы постепенно в течение трех с половиной лет Евангельской проповеди Христа Спасителя и была бы завершена Его последней прощальной беседой. Но Церковь была создана в день Пятидесятницы, во время схождения Духа Святаго на Апостолов. Господь перед Своими страданиями обещал Своим ученикам ниспослать им Духа Святаго, Который будет наставлять их на всякую истину.

Христианское вероучение — не абстрактная доктрина, а действие Духа Святаго — Духа Истины Церкви, где вероучение неразрывно с литургикой и иерархической преемственностью. Церковь хранит чистоту веры в единстве любви, в единстве между поместными Церквами, в единстве небесной и земной Церквей, в единстве народа и иерархии. Это единство является непременным условием для действия в Церкви Духа Святаго, Который есть Хранитель Истины, Учитель Истины и Сам — абсолютная, совершенная и живая Истина. Отпадение от Церкви раскольников во имя догматического правдоподобия, основанного на личных мнениях, влечет за собой потерю Духа Истины. Поэтому всякий раскол — это область духовного мрака, пустоты и лжи, где не может существовать и сохраняться ни единство любви, ни вероисповедальная чистота.

Вопрос. В чем выражается единство Церкви в ее земном плане? Где конкретный, видимый принцип этого единства?

Ответ. В соборности как выражении сознания всей вселенской Церкви, которая, по словам апостола Павла, имеет “ум Христов”. Каждый раскол — это борьба против Церкви и прежде всего противопоставление своего группового, в сущности, замкнуто-сектантского мышления соборному разуму. Трагический пример противопоставления себя вселенской Церкви представляет история Римской кафедры. Многие считают, что причиной ее падения была латинская ересь “филиокве” и другие несовместимые с Православием отклонения, но они являлись скорее следствием, чем причиной. Причина — желание поставить себя над вселенской Церковью, игнорирование соборного мышления как принципа сохранения истины. Именно поэтому частные ошибки и отклонения, которые были бы исправлены в соборном единстве, вошли в практику и сознание Рима, а затем были догматизированы. Всякий раскол — это претензия части представлять собой все целое.

Церковь — это живое тело, поэтому часть, отторгнутая и вырванная из организма, становится мертвым, гниющим куском.

Вопрос. Раскольники говорят, что у них есть свой епископат, свой синод, следовательно, есть и своя соборность?

Ответ. В начале каждого раскола мы видим непослушание и восстание против Церкви. Из самоволия не может возникнуть соборности, а от запрещенного епископа — иерархии. Один из Отцов писал, что диавол — это обезьяна Бога. Мы можем сказать, что раскол — это обезьяна Церкви.

Вопрос. Раскольники ссылаются на пример преподобного Максима Исповедника: когда его убеждали вступить в евхаристическое общение с еретиками и говорили, что все патриархи приняли монофилитство, тот ответил, что если весь мир примет ересь, то он все равно останется с истиной. Верно ли раскольники на основании этого делают заключение, что одному человеку во всем мире можно хранить истину?

Ответ. Преподобный Максим сказал — “если весь мир”, но само слово если свидетельствует о том, что он вовсе не допускал этого, оно означает, что фраза условна. Здесь риторический прием, когда гипербола подчеркивает и усиливает мысль о том, что истина выше всего, в том числе евхаристического общения с царем и патриархами, принявшими ересь. Здесь еретики пытались обмануть преподобного Максима, говоря, что вся вселенская Церковь приняла монофилитство, и он ясно видел эту ложь. Ересь приняли только Константинопольский и Антиохийский патриархи, а Иерусалимский патриарх и Римский папа сразу же отвергли ее. Александрийский патриарх принял ересь временно, по ошибке, а затем, убежденный Максимом Исповедником, вернулся к Православию. В Константинопольской и Антиохийской Церквах большинство епископов, священников и мирян оставалось православными. Поэтому на VI Вселенском Соборе ересь монофилитства была отвергнута и осуждена. Преподобный Максим Исповедник отказался от совместного причастия с лицами, которые явно и всенародно приняли ересь, а в его лице пытались найти себе поддержку.

Преподобный Максим Исповедник, посвятивший свою жизнь борьбе с ересью, никогда не отождествлял вселенскую Церковь с еретиками и не пытался создать свою собственную Церковь.

Вопрос. Раскольники ссылаются на правила Константинопольского Собора (называемого Софийским по имени кафедрального собора) о том, что с епископом, учащим народ ереси, следует прервать молитвенную связь и не поминать его имени на литургии.

Ответ. В правилах Собора нет никакого основания для раскола как выхода из Церкви и образования новой иерархии, напротив, обвинители епископа должны обращаться с жалобой к местному собору и ожидать его решения. Если суд малого собора не удовлетворил какую-нибудь из сторон, то она может принести жалобу или апелляцию к большему — окружному собору, но до этого подчиниться решению первого суда епископов. Неподчинение соборному суду навсегда лишает права обращаться к высшей инстанции, так как само неповиновение становится обвинительным приговором. Что касается разрыва молитвенного общения с иерархом-еретиком, то здесь предполагается учение ереси в проповедях, которые являются органической частью богослужения, учение о ереси как о церковном догмате, упорство в еретическом мнении, несмотря на увещания со стороны епископов-собратьев. Разрыв молитвенного общения с архиереем — это временная мера до решения собора, который должен или оправдать архиерея, или отлучить его от Церкви, или принять от него покаяние. В то же время правило Софийского Собора запрещает выходить из повиновения епископа по причине личных подозрений. Все церковные каноны основаны на вере в то, что Дух Святый — Дух Истины — всегда будет пребывать в Церкви, и поэтому вселенская Церковь не может впасть в ересь и лишиться спасительной благодати. Ни одно правило святых Апостолов, Вселенских и поместных соборов не содержит даже намека на то, чтобы чистоту догматов можно было бы сохранить через ломку церковной структуры.

Вопрос. Раскольники говорят, что у них свой епископат и своя Церковь. Что Авксентий2, имя которого они носят, был епископом православной Церкви, а когда Церковь впала в ересь, то он и его последователи сами стали Церковью.

Ответ. Мы уже сказали, что епископ получает свою благодать от Церкви через хиротонию — как меньший от большего, поэтому своей благодатью он не может создать Церковь, то, что больше него. Епископ, запрещенный Церковью и при этом совершающий служение, уже святотатствует, ворует и похищает священное у Самого Бога.

Вопрос. Раскольники называют себя “православной североамериканской греческой Церковью”. Что это значит?

Ответ. Церковь не абстракция, а реальность. Каждая церковь имеет свой статус. О какой Церкви говорят раскольники? Если она автономная, то кто ей дал автономию? Если автокефальная, то какие поместные Церкви признали ее? Если она вселенская, то как может она именоваться по имени народа и региона? Значит, это Церковь с неизвестным Православию, несуществующим и ложным статусом. Но так как раскольники считают ее единственно православной во всем мире, то в их глазах она должна быть “вселенской” Церковью, а название североамериканская греческая - временное прикрытие, нужное для того, чтобы скрыть и замаскировать свою претенциозность и явную нелепость. Если они — вселенская Церковь, то их архиерей должен обладать властью главы вселенской Церкви, то есть быть “папой Православия”, так как соборность здесь невозможна. Соборность — то качество Церкви, которое присуще ей всегда, а не создается по мере умножения архиереев. Если же они будут утверждать, что внутри их раскола существует принцип соборности, то значит, каждое их собрание будет представлять всю полноту вселенской Церкви и равняться Вселенскому Собору, который может принимать и утверждать догматы, образовывать поместные Церкви и так далее. Если они — вселенская Церковь, то, значит, они могут дать своему представителю в Грузии звание католикоса-патриарха или экзарха. А так как в настоящее время существует около 10 раскольничьих группировок, из которых каждая считает себя истинно православной Церковью, то в Грузии могут появиться сразу же несколько экзархов и несколько патриархов, и мы можем быть свидетелями той картины, которая раньше могла происходить в доме умалишенных, где несколько человек в одной палате утверждают, что каждый из них Юлий Цезарь или Александр Македонский. А так как каждый раскол имеет тенденцию к распаду и дроблению, причем каждая часть также считает себя единственно православной, то число архиепископов, экзархов и патриархов может увеличиваться в геометрической прогрессии. В этот бедлам хотят загнать верующих людей, потерявших чувство ответственности перед Церковью.

Вопрос. Раскольники представляют обвинения, которые нам кажутся серьезными.

Ответ. Ошибки, грехи и несовершенства присущи всем людям, какое бы положение они ни занимали. Как раз поэтому православная Церковь считает притязания Римского первосвященника на безгрешность в вопросах веры и благочестия абсурдными. Но Церковь и иерархия — это настолько великие дары Божии, что не могут быть поставлены в зависимость от человеческих немощей и несовершенств лиц, получивших апостольскую власть, поэтому служение этих лиц спасительно для народа. В Евангелии от Иоанна пастырем назван тот, кто входит дверьми в овчий двор, а вором и разбойником — тот, кто хочет проникнуть туда другим путем. По толкованию экзегетов, овчий двор — Церковь, ворота — законная хиротония, воры и разбойники — еретики и раскольники, которые, разрушая ограду, то есть церковную структуру, воруют и похищают души людей. Увести человека из Церкви — это значит духовно убить его. С худшим из православных архиереев можно спастись путем терпения и послушания, только не слепого, а разумного, то есть послушания в русле Евангельских заповедей и церковных правил. А перейти к лучшему из раскольничьих архиереев — значит оказаться в благоустроенном морге, запертым вместе с трупами, хотя бы этот морг внешне имел форму храма.

Вопрос. Почему же глава раскольников не назвал себя патриархом, а только епископом, а затем архиепископом?

Ответ. Во-первых, как мы сказали, по тактическим соображениям раскольники назвали себя греческой Церковью, а глава греческой Церкви носил звание архиепископа, поэтому одно повлекло за собой другое. Самозванный архиепископ и самозванный патриарх мало чем отличаются друг от друга. Затем возникает вопрос: каким патриархом назвал бы себя Авксентий? Если он считает свою общину единственно вселенской Церковью, то титул этого патриарха должен бы быть “Патриарх патриархов”. Даже титул “вселенский Патриарх” означал бы поместную Церковь, в данном случае Константинопольскую, что не отвечало бы претензиям раскольников на единственную истинную Церковь. Для их “самосвятства” просто не оказалось бы титула во всей истории Православия. Но от имени не меняется сущность дела. Раскольники вторгаются в поместные Церкви, хозяйничают в чужих епархиях, рукополагают священнослужителей, совершают вторичное миропомазание и так далее, то есть не считаются ни с какими церковными канонами. Даже католическая Церковь запретила именовать своих епископов по названиям ранее существующих православных епархий, поэтому действия раскольников по своему самовластию превзошли даже цезаристские тенденции Римских пап. Они похожи скорее на полномочия диктатора в военное время, который может по своему усмотрению отменять любые законы, вплоть до конституции. Звание архиепископа у главы раскольников столь же условно и маскировочно; на самом деле он ведет себя как монопатриарх. Но монопатриархи рождают не соборную Церковь, а новых архимонопатриархов, для которых церковные каноны — это их собственная неограниченная воля.

Вопрос. Если епископ ушел из Церкви в раскол, но над ним еще не произнесено отлучение, то насколько он сохраняет благодать, полученную в Церкви, и может ли он вообще называться епископом?

Ответ. Церковь произносит официальное отлучение для того, чтобы оповестить народ, что бывший епископ стал лжеучителем и ему нельзя воздавать чести, принадлежащей архиерею. Согласно определению II Вселенского Собора, “все, что он совершает, ничтожно”. Святой Киприан Карфагенский пишет: “Церковь во епископе, а епископ в Церкви”, — Церковь не может существовать без епископа, а епископ без Церкви. Покидая Церковь, епископ, священник и мирянин теряют все, что получили в Церкви — по словам святого Киприана Карфагенского, даже имя христианина.

Епископ, нарушивший архиерейскую присягу послушания Церкви, теряет апостольскую благодать, его нельзя уже назвать епископом, как погасший луч нельзя назвать светом. То же самое относится к священнику, который одновременно нарушает две клятвы священнической присяги: послушание законному архиерею и послушание Церкви.

Церковные правила запрещают брать благословение у еретиков и раскольников; оно называется “суесловием”. Апостольские правила категорически запрещают молиться вместе с отлученными от Церкви не только в их собраниях, но даже на дому. (“Помолившийся с отлученными, сам отлучен да будет” — 10‑е апостольское правило.)

Вопрос. Может ли грех архиерея, совершенный против Церкви, быть оправданием для раскола?

Ответ. Раскол хуже всякого греха против Церкви, так как он представляет собой отвержение самой Церкви. Господь сказал: Исследуйте Писания (Ин.5:39). В Библии мы можем найти ответ на наши сомнения и недоразумения. Первосвященник Аарон еще до его призвания во священство тяжело согрешил: поддавшись угрозам, он сделал идола в виде золотого тельца и учредил в честь его праздник. Этот грех был настолько тяжел, что Господь хотел уничтожить весь израильский народ, и только молитва пророка Моисея отвратила гнев Божий. Моисей просил Господа или помиловать согрешивших людей, или вычеркнуть его самого из числа живых. Здесь мы видим, что участие в грехе брата пророка не явилось для народа оправданием. Церковное послушание — это послушание воле Божией, а лживое послушание — это удовлетворение своих страстей ссылками на чужие преступления. Но Аарон после своего грехопадения стал первосвященником, “призванным от Бога” (Евр.5:4). Когда Корей, Дафан и Авирон восстали против законной церковной власти и потребовали предоставить им честь и право совершать жертвоприношение, то гнев Божий постиг их: разверзшаяся земля, как ад, своей пастью поглотила их, а огонь, сшедший с небес, испепелил их сторонников. Эта казнь была похожа на гибель Содома, поэтому раскольники должны задуматься, образом чьего конца, Церкви или раскола, является гибель преступного Пятиградия. Хотя грех священников мог быть для восставших поводом к обвинению первосвященника, но мятеж в Церкви, попытка силой захватить храмовую власть и не принадлежащий сан, был осужден Богом и предан всенародной казни. Благословение, данное Аарону и его потомкам, — быть священниками ветхозаветной Церкви — не было отменено до времен новозаветной Церкви, хотя к этому роду принадлежали богоубийцы: Анна и Каиафа.

Библейские книги говорят нам о многих преступлениях, которые были совершены священниками и первосвященниками (1‑я книга Маккавеев одного священника называет безбожником, нечестивцем3), но мы не найдем ни одного случая, чтобы церковное благочестие было бы возобновлено и сохранено через раскол. Народ смотрел на грехи священников как на наказание за свои грехи и видел спасение во всеобщем покаянии, а не в расколах.

Вопрос. Можно ли найти подобные примеры в истории новозаветной Церкви?

Ответ. Во время арианских, монофизитских и иконоборческих смут были периоды, когда казалось, что весь Восток погружается в ересь. К началу патриаршества святителя Григория Богослова в Константинополе из полутора тысяч храмов только один принадлежал православным. Почему же никто из православных архиереев не создал свою собственную Церковь с новой, идущей от него иерархией? Святитель Афанасий Александрийский большую часть своей жизни провел в ссылках и заключениях, однако он не объявил себя и своих сторонников новой Церковью, а боролся за Православие до самой смерти, если можно так выразиться, в Церкви, объятой пламенем.

На Флорентийском соборе почти все греческие архиереи приняли позорную унию. Почему же ревностный борец за Православие святитель Марк Ефесский не объявил поместные Церкви, которые были представлены на Флорентийском соборе еретиками, упраздненными, и не стал хозяйничать в чужих епархиях?

Святые Отцы знали, что Церковь непобедима и непреоборима силами ада, поэтому дыхание благодати развеет темные тучи ересей, и солнце Православия вновь ярко засияет над миром.

Примечания:

1 Здесь на деле архимандрит Рафаил говорит о принципах раскола как такового, но в частности касается и проблемы раскола в Грузинской Православной Церкви. История его вкратце такова. В мае 1998 г. настоятели ряда грузинских монастырей обратились в Синод с ультимативным заявлением: они требовали выхода Грузинской Православной Церкви из Всемирного Совета Церквей и отказа от участия в иных экуменических организациях, обещая в противном случае прекратить евхаристическое общение с грузинским Патриархом Илией.

Синод удовлетворил их требования, приняв решение о выходе из ВСЦ. Однако часть монашествующих решила пойти дальше, потребовав также прекратить общение со всеми (!) поместными Церквами по причине участия этих Церквей в экуменических движениях. Поскольку это условие Синодом выполнено не было, представители “крайнего” меньшинства действительно прекратили поминовение за богослужением Патриарха Илии и обратились в раскол. В настоящее время они составляют немногочисленную группу, поддерживающую общение с греческими раскольниками. — Изд.

2 Авксентий — лидер одного из старостильных греческих расколов. — Изд.

3 См. 1Мак.7:9: царь послал <…> нечестивого Алкима, предоставив ему священство; этот Алким был священник от племени Аарона (1Мак.7:14); Алким же домогался первосвященства (1Мак.7:21). — Изд.

Образ Христа

Все Священное Писание христоцентрично: Ветхий и Новый Заветы можно сравнить с двумя окружностями, вложенными друг в друга. Христос — центр Ветхого Завета, к которому ведут, как силовые линии от периферии, пророческие откровения и храмовые прообразы; Христос — центр Нового Завета, от которого идут, как лучи солнца, вечный свет Евангелия и сила благодати. В последние века перед пришествием Христа на землю, в эпоху нарождающегося раввинизма, образ Мессии подвергся искажениям, главным образом под действием национальных утопий, что привело к трагическому результату: большинство иудейского народа не поняло и не приняло Иисуса из Назарета. Где искажается образ Христа, там искажается или вовсе уничтожается христианство. Спасение человека — это его преображение по образу Христа Спасителя через благодать Духа Святаго. Иногда христиане задают вопрос: “Разве не спасется еретик, если он был замучен за Христа?”. Но в каждой ереси и секте сам образ Христа подменен. За какого Христа отдал свою жизнь еретик? Какой Христос может быть запечатленным в его душе не визуально, а в Духе Святом? За кого он отдал жизнь — за истинного Христа или за свое искаженное представление о Христе, за лжехриста, который не может быть Спасителем и Искупителем? У древних еретиков-докетов, упоминаемых в посланиях Иоанна Богослова, Христос — это некая космическая сила, пришедшая на землю не во плоти, а в призрачном эфирном теле. Это учение делало два важнейших Евангельских события — Распятие и Воскресение — простым сценическим представлением, поэтому Иоанн, Апостол любви, запрещал приветствовать гностиков-докетов как своих братьев и принимать их в свой дом. Может ли образ Христа, пришедшего на землю как театральная маска, спасти гностика-еретика, если даже он отдаст жизнь свою за идею, за такого иллюзорного Христа? В апостольские времена существовала секта эбионитов, то есть “бедных”, которые учили, что Христос — один из пророков, рожденный Марией и Иосифом, и требовали исполнения всей ветхозаветной атрибутики и обрядности. Мог ли такой мессия спасти от смерти и ада не только других, но и самого себя? Для позднейших гностиков Василида и Валентина Христос был силой Божией, эоном, пришедшим в материальный мир, чтобы вывести из него другой эон — Софию. Об этом учил еще в апостольские времена первый гностик Симон-волхв, а в XX веке старые гностические заблуждения собрал и проповедовал другой гностик — Рудольф Штайнер.

Для Талмуда Иисус — сын прелюбодеяния и обманщик, для магометан — сын Девы и пророк, который, однако, не был распят и не воскрес: за него распяли Симона Киринейского, а Христа Аллах взял на небо, как пророка Илью; он должен прийти в последние времена, чтобы умереть и лечь в могилу в Медине, рядом с Магометом. В Коране написано, как Аллах вопрошает Иисуса: “Говорил ли Иисус, что он Бог?” На что тот отвечает категорическим отказом. Магомет сравнивает себя с Духом-Утешителем, о Котором возвестил Иисус. В теософии, индийской и европейской, образ Христа аморфен и неоднозначен, для Вивекананды, знаменитого проповедника йоги, Христос — это миф и выдумка, некий абстрактный художественный образ; такого же мнения Елена Блаватская. Рамакришна, Шюрре и другие считают Христа великим посвященным на уровне Будды и Магомета, притом с явным предпочтением Будды. Кришнаиты хотят присвоить себе Христа, выдать свое учение за обновленное Евангелие. Они учат, что Христос — это одно из многочисленных воплощений Кришны. Массированное наступление восточных оккультных систем на Европу и Америку поставило перед индийскими и тибетскими гуру задачу заменить образ Христа другим, темным ликом; тогда без Христа падет христианство, как крепость, взорванная изнутри, и на развалинах прежних христианских храмов будут построены руками самих европейцев буддийские и шиваитские капища.

В XX веке стали появляться десятки провокационных заявлений о якобы найденных древних рукописях, в которых говорится, что Христос учился в Тибете, что после Распятия Он был в обморочном состоянии, Его исцелили ламы и помогли бежать на Восток, где Он окончил жизнь: одни указывают как вторую родину Христа Тибет, другие — Бирму, третьи — Японию. Существует одна японская фамилия, которая считает, что ее клан ведет свое происхождение от Христа, женившегося на японке, и даже показывает чью-то могилу, выдавая ее за могилу Иисуса.

Индийские брахманы оказали яростное сопротивление христианству. Апостольская проповедь нашла себе почву только в Южной Индии, населенной дравидскими племенами. Жрецы древней Индии применили тактику борьбы с христианством, которая не удалась элите эллинистического мира. Они объявили Евангелие неудачным вариантом буддизма и брахманизма. Некоторые из Евангельских эпизодов и притч были в результате сложной интерпретации включены в биографию Будды и ведийскую мифологию. Достаточно просмотреть ранние и поздние варианты жития Будды, чтобы увидеть эти вставки и интерпретации, похожие на заплатки из чужой одежды. Этим методом пользуются их преемники — современные гуру, пытающиеся доказать, что их учение — это элитарное и эзотерическое христианство.

Значительную роль в искажении христианства сыграл гностик и манихей Рудольф Штайнер. Для него Иисус — сын от брака Иосифа и Марии, причем в новорожденного младенца вселяется душа другого, ранее умершего младенца Иисуса; таким образом, в ребенке живут две души (напомним, что слово “шизофрения” означает раздвоенность, которая субъективно ощущается больным как присутствие в нем двух существ). Иисус Штайнера — слабовольный, нравственно несовершенный человек. Во время угрозы со стороны язычников он готов принести жертву идолам, то есть отречься от Бога, и только глубокий обморок спасает его от богоотступничества. В 30 лет на Иисуса сходит Христос — солнечный эон, заключающий в себе 7 элогимов, то есть 7 космических духов. Иегова идентифицируется с архангелом Михаилом. Во время погребения тело Иисуса упало в расщелину земли, где нашло себе могилу. Воскресения Христа во плоти не существует. Пасха — это иллюзия; воскресает эфирное тело Христа, в котором Он через девятнадцать веков вновь невидимо пришел в мир (1914 год). На открытии антропософского храма в Швейцарии, в котором стоят изображения языческих богов, Штайнер прямо говорил, что миссия его жизни — реабилитация язычества, и эту древнюю гностическую ересь, вернее, букет ересей, нам преподносят как истинное христианство и пытаются убедить, что оно не противоречит Евангелию и Церкви, а только углубляет их. Кстати, главный свой труд, почему-то малоизвестный среди современных антропософов, Штайнер назвал “Пятым Евангелием”; возможно, эту книгу сознательно скрывают от широкой аудитории, чтобы раньше времени не отпугнуть прозелитов. Самого Иисуса Штайнер объявил воплощениями Заратустры и Будды.

Свой вклад в искажение образа Христа внесли и литераторы. Во главе литературных профанаций стоит Ренан, который в прошлом веке написал книгу “Жизнь Иисуса”, похожую на романтический детектив. За эту книгу Ренан получил в подарок от бельгийских масонов ручку с золотым пером. По случаю выхода книги, написанной этим бывшим воспитанником иезуитов, римский папа объявил трехдневный пост в католическом мире, указав на нравственное падение человечества, на фоне которого могла появиться такая нравственная грязь. Литературные традиции Ренана продолжил Булгаков в своем романе “Мастер и Маргарита”. Там Христос — наивный утопист, безвольный мечтатель, не понимающий, чему он учит и к кому обращается со своим учением; Христос Булгакова бессилен против зла и греха человечества. Кроме бледных и многословных проповедей об абстрактном добре, он ничего не может дать. Образ Иисуса, названного Булгаковым Иешуа, создан как будто для того, чтобы контрастно подчеркнуть другой образ, образ его антипода — Воланда, который является носителем деятельного добра. Воланд — это сатана не в христианском, а в манихейском понимании, это князь тьмы, который через зло творит добро. В своем романе Булгаков старается незаметно внушить мысль, что Евангелие — выдумка Апостолов, то есть повторяет позицию неоплатоника Порфирия и эклектика Юлиана Отступника, которые считали, что Иисус неплохой человек, но Апостолы сделали из Него Сына Божия. Апофеозом романа является картина Вальпургиевой ночи, которая по своему литературном мастерству может соперничать с Вальпургиевой ночью Гете. Есть одно странное совпадение, наводящее на мысль, что роман Булгакова написан непосредственно под действием демонических сил, а именно, Булгаков указал место лифостротона, тогда еще не обнаруженного археологами под последующими застройками Иерусалима. Раскопки 60‑х годов, во время которых были открыты мощенный каменными плитами двор и часть лестницы римского судилища, подтвердили описание Булгакова.

Продолжателем Булгакова в русле литературной романтики на религиозные темы, но уже не мистической, а атеистической окраски, стал писатель Айтматов. Мусульманин взялся писать о христианстве, — неужели потому, что уважает его больше, чем ислам? Вовсе нет. Если бы он повел себя так бесцеремонно с мусульманством, то, возможно, его ожидала бы судьба Рушди, во всяком случае, суровое порицание со стороны единоверцев; а христиане съели приготовленную им похлебку, да еще поблагодарили, так и не поняв, в чем здесь дело. В отличие от Булгакова, Айтматов не медиум, а функционер антихристианских сил. В романе “Плаха” он старается показать, что Православная Церковь — это давно отжившая бездуховная корпорация, которая изгоняет из себя все честное и нравственное. Профессор-священник и исключенный из семинарии студент Авдий, представители как будто двух полюсов в христианстве, на самом деле оба безбожники и атеисты. Профессор носит несуществующее в семинарии звание “координатора” словно для того, чтобы подчеркнуть, что он страж системы, безликая и обезличивающая сила, и ему на самом деле все совершенно безразлично, кроме чувства собственной сытости. Авдий — скептик, для которого Бог — это только состояние души, а объективно Бога не существует (почти плагиат рассуждений Луки из пьесы “На дне” Горького, только в еще более атеистическом варианте). Автор подводит к мысли, что Христос остался бы историческим ничтожеством, иудейским хиппи, если бы не был распят. Слава Христа — это слава от бессмысленной жертвы, от самоубийства на кресте, то есть слава Герострата. Герой повести Авдий выбирает смерть как средство для самоутверждения: без нее он оказался бы никем и ничем.

В настоящее время выявляется еще одна интерпретация Христа — это Христос-космонавт. В английской Церкви есть секта, управляемая епископом Робертсоном, она-то и называется “Христос-космонавт”. Звезда волхвов интерпретируется как космический корабль, а вознесение Христа — как возвращение к высшим цивилизациям, которые послали Его на землю.

Мы говорим о грубых искажениях образа Христа, но к изменению Его образа ведет всякое догматическое отклонение, поэтому только в Православной Церкви, в ее литургическом бытии существует истинный образ Христа. Христос — это сердце христианства. Если сравнить христианство с другими религиями, то можно найти отдельные сходства и аналогии, но в них нет главного — Христа, а если удар в сердце будет сделан тонким, как бритва, лезвием стилета, то хотя бы на поверхность выступило лишь несколько капель крови, человек станет трупом. Спасение — это уподобление Христу через стяжание Духа Святаго. Христос невидимо пребывает в Церкви, живет в ее богослужении, действует в ее таинствах, присутствует в ее обрядах, в иконописи и песнопениях. Жить во Христе — это значит быть включенным в жизнь Церкви.

Об отрицании церкви

Одним из важных разделов православной догматики и богословия является учение о Церкви. Если времена двух первых Вселенских Соборов были эпохой тринитарных споров, когда в постановлениях Никейского и Константинопольского Соборов выкристаллизировалось из Священного Писания и Предания православное учение о Святой Троице, а время последующих Соборов, включая последний, VII Никейский Собор, — эпохой христологии, когда учение о Христе, органически содержавшееся в Евангелии, приняло форму догмата, то последние века выдвинули на первый план богословских изысканий экклезиологические проблемы. Учение о Церкви — это основная граница, разделяющая православный и неправославный мир. Учение Церкви о Церкви остается невыясненным для многих христиан и поэтому вызывает частые сомнения и недоумения. Одни отождествляют Церковь с церковнослужителями и священнослужителями и на основании их этического и интеллектуального уровня делают свои выводы о самой Церкви (это примитивное конкретное мышление); другие, напротив, смотрят на идею Церкви как на абстракцию, и поэтому произвольно манипулируют тезисами и текстами, не считаясь с Церковью как с исторической реалией. (Для таких взглядов характерен адогматизм, а в последнее время экзистенциализм.) Понятие о Церкви то расширяется до пределов космоса (оригенизм и софиология: “Церковь — это литургисающий космос”, С. Булгаков), то сужается до пределов общины: секты и группы верующих во Христа (протестантизм), то прилагается к любой религии независимо от ее содержания вплоть до сатанических религий (суперэкуменизм и теософия), то признается одна будущая небесная Церковь, членами которой могут стать люди различных конфессий и даже неверующие, в зависимости от их нравственного уровня (либеральное христианство). Здесь религия сводится к понятию нравственности, этики и, теряя догматическое содержание и мистическую глубину, низводится до утилитарных норм поведения. Центром такой религии становится не Бог, а человеческое общество; целью — не богообщение, а польза, которую личность может принести коллективу.

Такая безрелигиозная религия может действовать под маской нетрадиционного христианства. Современная интеллигенция, будучи преимущественно интеллигенцией технократической, лишенная традиций и аристократизма прежних поколений, склонна в своей значительной части игнорировать или отвергать Церковь. Для нее Церковь представляется антиподом свободы, системой запретов, в рамках которой не может проявляться индивидуальное творчество тех, кто желает экспериментировать с религией, как физики в своих лабораториях. Принцип иерархии, подчиненности, необходимый для борьбы с эгоизмом и своими страстями, им чужд. Напротив, они привыкли смотреть на человеческий рассудок как на универсальный инструмент, который может своими силами вскрыть все тайны бытия физического и духовного миров, поэтому они склонны, едва соприкоснувшись с религией, повторить слова Уитмена: “Скажи мне, кто прошел дальше всех, чтобы мне пройти еще дальше”. Если им не удается превратить Церковь в полигон для испытания своих изобретений и идей, то такие попутчики вскоре порывают с ней и называют себя “свободомыслящими христианами” или “христианами для себя”. Затем у них начинается полоса богостроительства, а если находятся сообщники, то церковного строительства.

Близко к ним стоят модернисты, которые не отрицают Церковь, но считают ее эволюционирующим организмом и поэтому стараются приспособить к вкусам и понятиям современного им общества. В этом случае не мир идет за Церковью, а Церковь идет за миром. У экспериментаторов и модернистов не хватает религиозной интуиции, чтобы отличить вечное от временного, духовное от материального, не хватает культуры мысли, чтобы увидеть предел и границы возможностям человеческого разума, за которыми простирается область тайны и веры, не хватает нравственного чувства, чтобы ощутить и понять свою греховность, необходимость изменить себя по идеалу Церкви, а не Церковь изменить по своему подобию. У них не хватает аристократизма духа, чтобы оценить значение преемственности и традиции. В настоящее время нередко можно услышать вопрос: “Я верю в Бога и принимаю Евангелие. Зачем нужна Церковь?”

Всякий организм может существовать только в своей жизненной среде, вне ее он погибает. Церковь — это жизненная среда христианина, это духовная атмосфера, которой он дышит. Церковь — это мистическое тело Христа Спасителя. Церковь земная и Небесная неразрывно соединены друг с другом в Духе Святом. В земной Церкви открывается Небесная Церковь; она реально присутствует в каждом богослужении. Церковь — это царство Божие, начинающееся на земле и продолжающееся в вечности. Церковь всегда обращена к вечности, она приготовляет человека для вечности. Церковь в апокалиптических пророчествах представлена в образе Матери, рождающей в муках ребенка. Церковь в муках и боли рождает каждого христианина для вечной жизни. Онтологический аспект Церкви — это Церковь как реализация Божественных обетований, как динамика духовной жизни, как поле Божественных сил и энергий, в которое включается человеческая душа.

Церковь — это единство любви человека к Богу и людей друг к другу. Здесь психологический аспект Церкви. У человека есть потребность к общению: собираются вместе родные, сходятся друзья; первые — в знак солидарности, вторые — в силу общности взглядов и интересов. Человек ощущает в этом общении душевную помощь и поддержку. С друзьями горе становится более легким, а радость увеличивается. Если человек делится с друзьями тем, что имеет, то становится как бы богаче, если прячет это от других для себя, то становится беднее. С друзьями его жизнь как бы расширяется, становится более полной и емкой. А Церковь — это воплощение высшей духовной любви в главных ее проявлениях: в молитве и таинствах.

В искреннем общении с друзьями образуется некое поле единства, которое продолжает связывать их даже на расстоянии. В Церкви это — поле благодати Божией и единство веры, высшая форма реализации любви в общей молитве и в мистическом соучастии в таинствах. Церковь — это световой круг, за пределами которого лежит мир с его нераскаянными грехами и страстями, с его эгоизмом, бегущим от Бога в область хаоса, в никуда.

Многие недоумевают: “Зачем нужна совместная молитва? Дома наедине с самим собой молиться спокойнее, легче и лучше”. Церковь — это единство в молитве. Малые капли дождя собираются в один поток, под мощным напором которого не могут устоять даже каменные глыбы. Свет множества свечей сливается в одно сияние, озаряющее огромное пространство храма. Молитва Церкви — это световой столб, устремленный к небу, молитва одного человека — это только вспыхнувшая искра. Но церковная молитва больше, чем молитва всех людей, находящихся в храме, которая вменяется каждому как его собственная молитва. В храме вместе с людьми молятся святые и Ангелы, поэтому в богослужении участвует вся полнота Небесной и земной Церкви. В этом тайна Церкви.

Духовная жизнь — это непрестанная битва с силами ада, с духом мира и со своими страстями. В Церкви христианин чувствует себя как в непобедимом войске, вне Церкви он один выходит на сражение с демоническими силами греха и зла. Храм — это духовная скала, вершина которой касается неба. В храме, не сливаясь, а взаимно проникая друг в друга, соединяются три сферы духовного мира, именуемые небом, космосом и преисподней. В храме пространство трех миров как бы предельно сжато до плотности большей, чем плотность алмаза. В качестве примера возьмем популярную в наше время космогоническую гипотезу о первичном сверхплотном веществе, из которого, по этой теории, образовался космос; объем его был таков, что вся метагалактика могла бы уместиться на ладони. Для нас это, конечно, только образ той концентрации пространства и времени, когда вся священная история и вся вселенная (видимый и невидимый миры) пребывает в храме не как в своей модели, а реально. В храме время в циклах и ритмах богослужения принимает свойство вечности, а вечность открывается в человеческом сердце через соприкосновение с благодатью. Встреча души со Христом в молитве и таинствах Церкви — этот поразительный опыт вечности — открывается человеку как новая жизнь, где все иное, неведомое и неповторимое.

Многие не понимают смысла церковных обрядов. Это знаковая система, особый символический язык, в котором заключено и зашифровано Божественное откровение, это — мистическое в́идение христианскими подвижниками духовного мира и путь к этому в́идению; то, что в Библии написано словами, в храме воплощается в символах и обрядах.

Не только с мистической, но даже с утилитарно-психологической точки зрения храм выделяется как место, специально посвященное молитве и богослужению, отличающееся от мирских жилищ с их земным бытом, где на самих вещах лежит печать тревог и забот их хозяев, где обычная обстановка, по закону ассоциативных связей, погружает мысль в круговорот земных дел и забот.

Храм — это место, где каждый предмет является священным символом, напоминает о вечности. Церковь — духовное училище. Те, кто сомневается в необходимости Церкви, забывают, что свое образование или профессию они получили не в своей комнате, а в школах и училищах, получили знания от своих учителей. Основа всякого учения — это преемственность. Необходимо не только знание, но и наличие методов и традиций, согласно которым эти знания передавались бы ученикам. С гностической стороны Церковь — это непрерывный световой поток духовных знаний, идущий от Христа через Апостолов и их преемников. Вне Церкви этот свет, проходя через призмы человеческого восприятия, раздробился бы и затем погас. Кто из людей полностью мог усвоить Божественное откровение и передать потомкам во всей чистоте духовный свет?

Нам могут возразить, что имеется Библия как Слово Божие. Но сама Библия понимается неадекватно. Церковь хранит толкование Библии, восходящее к апостольскому преданию, и богослужение как аналог Библии. Вне Церкви не только затемняется и теряется смысл Священного Писания, но вне Церкви ветхозаветной и новозаветной не существовало самого свода библейских книг; вне Церкви не могло бы произойти разделения книг на канонические, неканонические, апокрифические. Вне Церкви не был бы составлен святоотеческий комментарий этих книг, так как не существовало бы экзегетических и герменевтических традиций. Каждому предоставлялось бы понимать Библию по мере сил и знаний, которые всегда недостаточны, а также под воздействием своих страстей и гордыни, которые часто властвуют над рассудком. Такой человек оставался бы в кругу своих собственных представлений без объективных ориентиров. Вне Церкви христианство превратилось бы в аморфное, расплывчатое учение, не существовало бы догматики как различия метафизической истины от метафизической лжи. Тот, кто не предает значения догматам, забывает, что каждый догмат — это истина, напоенная вечным светом, которая вносит в душу и сознание человека жизнь и свет, делает ее способной к богообщению. Ложные догматы — это искаженное представление о Божестве, ложь против Бога, которая вводит в душу и ум смерть и распад, а ересь — это инъекция яда, впрыснутая в главный нерв человеческого сознания. Вне Церкви не было бы различия между мировоззренческой истиной и ложью, Православием и ересью. Вне Церкви не существовало бы знакового языка икон, обрядов, священных предметов храма, самого богослужения, объединяющего людей в ее едином сердце. Вне Церкви люди с духовными и мистическими потребностями принуждены были бы создавать свои собственные знаковые индивидуальные системы, которые, возможно, фиксировали бы образы их подсознания, придавая этим образам сакральное значение. Религиозное искусство вне Церкви выродилось бы в абстракцию или в поэтические иллюстрации — аллегории индивидуальных состояний; при этом демонические образы, всплывающие из недр подсознания, из глубин души, могли бы восприниматься как видения духовного мира. Вне традиций священные символы, оторванные от корня, искажались бы и заменялись новыми, а так как человек по своей греховности и страстности ближе к демоническому миру, чем к небу, то эти знаки и образы стали бы проявлением демонофилии, как в современном авангардном искусстве.

Народ в световом поле Логоса превращается в Церковь, в духовное тело, объединенное любовью и верой, единой целью и общностью средств (священной символикой). Народ вне Логоса превращается в толпу, живущую концентрированными страстями и импульсами своего темного подсознания. В Церкви человек созидается как личность (духовно-нравственная монада), вне Церкви высшей ценностью объявляется или безличностный коллектив, или индивидуальность. Личность — это выявление и реализация целевой идеи человека, то, что сближает людей между собой. Индивидуальность — это те свойства человека, которыми он отличается от другого; характерно, что у современных светских философов понятие личности слилось с гиперболизированной индивидуальностью и внецерковное религиозное искусства занято поисками возможностей выявления и отражения индивидуальности или замещения ее абстракциями. Одним из средств этого служит гиперболизированный смех и гиперболизированный ужас — атрибуты демона.

Об обрядах церкви

Обряд — это сложившаяся знаковая система, исполняющая информационную и коммуникативную роль. Церковные обряды — это последующий за Священным Писанием гностический пласт, который имеет сходство и различие со священной символикой. Обряд отличается от символа тем, что он более конкретен, более узок по своему объему, чем символ, более подвержен факторам истории и разнообразен по своим формам, то есть более обусловлен.

Символ имеет аналогическое значение: он возводит ум человека от низшего к высшему, от известного к неизвестному, от невидимого к видимому. Обряд включает человека в уже известную данность. Но обычно обряд не отделен от символа; он основан на фундаменте символических знаков, только берет определенный аспект многогранного символа, как бы конкретизирует символ и приспосабливает его к целевой задаче.

Религиозный обряд включает человека в сферу духовных реалий, в поле вечных Божественных энергий, в мир вневременных, внепространственных измерений. В своей повседневной жизни мы выражаем себя через систему символов и обрядов, без которых человек остался бы самозамкнутым существом, вещью в себе, а так как человек — общественное существо, то, отбрасывая и ломая образы, он оказывается разрушителем общественных этических структур. Обряд, как и символ, не может быть истинным или ложным, добрым или злым, реалией или иллюзией, он — средство выражения. (Нравственные категории относятся к содержанию, которое должен выражать символ или обряд, но не к самому обряду как средству выражения, основанному на традиции, на выкристаллизованном веками опыте человечества — опыте общения.)

Яркую попытку мыслить вне символики и обрядов предприняли киники, которые призывали человека к непосредственному выявлению своей сущности. Киники вышли на сцену мировой культуры как разрушители всех интеллектуальных и нравственных ценностей во имя свободы человеческого духа, но вместо того, чтобы стать освободителями от рабства, они превратились в клоунов и паяцев истории. Разрушая общественные обряды, они в то же время создавали свои обряды и символические действия, например, бочку Диогена. Разрушая образы, они создали свой образ циника.

Безумие поражает прежде всего две способности человеческой души: творчество и самосознание. Психически больной человек обычно или теряет способность к творчеству, или оно приобретает у него спорадический характер; то же происходит с самопознанием как оценкой своего внутреннего состояния. Душевнобольной — преимущественно эгоист, потерявший сочувствие к окружающему миру. Творчество и самопознание основаны на символике. Мы осознаем себя как личность только с того времени, когда наша психика стала организовываться и включаться в знаковую систему слова (человеческая речь). Киники отождествляли обряд со злом, но как философская система кинизм оказался пустоцветом — кроме острот с широким спектром, от забавных афоризмов до пошлостей, он ничего не мог дать. Он был паразитом, питавшимся кровью осмеянной им жертвы, но сам был бесплоден. Диоген покончил жизнь самоубийством, убедившись во время лихорадки, что никакими язвительными насмешками над болезнью нельзя уничтожить жар в собственном теле и боль в костях; другой ученик его последовал его примеру, когда понял, что не может победить время и старость. Диогена называли безумным Сократом.

Кинизм был подобен соляной кислоте, которая, попадая в трещины общества, разъедала их. Но отрицание и язвительная ирония не могли дать ответ: кто такой человек и для чего он пришел в этом мир; напротив, киники отрицали духовную субстанцию и духовные ценности, они имели дело с эмпирическим человеком. Идея о возрождении человека казалась им бессмысленной и иллюзорной; они хотели не возрождения, а освобождения, что в своем логическом конце приводило к отождествлению человека с его физиологическими функциями. Первым было освобождение от своей собственной души, второе освобождение — это освобождение от общества. Разрушая обряды и символы, киники порывали связь с прошлым, будущим и с той средой, в которой они существовали; этический и философский антисимволизм неизбежно приводил их к крайнему индивидуализму и изоляционизму. Одной из разновидностей современного цинизма является экзистенциализм, который рассматривает человека как эмпирическую данность, включая при этом в эмпирику все психическое содержание человеческого индивидуума. Философия экзистенциализма, этого декадентского цинизма, смотрит на традиции, обрядность и символику как на рабство духа. Сартр — это Диоген XX века, только менее талантливый и отважный, чем “синопский пес”.

Искусство — это интимная сторона философии. Искусство киников было карикатурой; искусство экзистенциалистов вылилось в безумие и бред, то, что принято называть абсурдом. Разрушая обряд и символ, они разрушают логос человеческой души; тогда из черных бездн индивидуальности, соединенных с космическими и духовными безднами, вырываются призраки смерти и разрушения, подобные бесформенным грезам опиофага. Разрушение обрядности как знаковой системы религии приводит к двум противоположным полюсам; или к рационализации религии, к замене литургических глубин плоской словесной интерпретацией, или к экстатическому мистицизму, древнему дионисизму. Современное так называемое авангардное искусство, отрицающее принципы гармонии (как киники отрицали символику), окрашено в черные цвета демонической мистики, потому нередко состояние толпы после концертов рок-музыки похоже на вакханалию.

Церковные обряды — это не нечто внешнее и механическое по отношению к душе человека, это каналы, по которым благодать Божия сообщается человеческой душе, это тот стержень богослужения, опираясь на который люди, присутствующие в храме, могут духовно сближаться до понимания единого живого мистического тела. Церковный обряд имеет два направления: вертикальное и горизонтальное; вертикальное — как богообщение, направленность души из материального мира в духовный, и горизонтальное — как объединение стоящих в храме людей в одной вере, в одном мистическом переживании, в одном молитвенном потоке. Разрушение обряда — это разрушение духовной коммуникации, это низведение религии на плоскость философских абстракций или в темную область дионисийского мистицизма, хаоса, в область подсознания и инстинктов, в область призраков и грез. В этом демоническом состоянии повторяется древнее сказание о том, как вакханки убивают Орфея; исступленные чувства убивают дух.

Церковный обряд — реалия другого измерения, нежели слово, потому он не может быть раскрыт и заменен словом, как луч живого света, который несет в себе тепло и жизнь, не может быть заменен словесной теорией о природе света. Церковный обряд может быть понят только в храме, в непосредственном переживании, поэтому в литургике объяснение обрядов и комментарии богослужения занимают сравнительно малое место: религиозные реалии понимаются в той степени, в какой они воспринимаются. Обряд понимается так, как он принимается, то есть через изменение и возрождение самой человеческой души. Литургию невозможно объяснить. Это тайна, ее можно только пояснить, указать на определенные целевые идеи и аналогии, но она навсегда останется тайной, которую должно в благоговении пережить человеческое сердце. Потому обряд одновременно скрывает и открывает; он скрывает внутреннюю жизнь Церкви от посторонних, любопытных и наглых глаз, — скрывает, как плотным покровом, — и в то же время открывает верующей душе завесу во “Святая Святых”, — но постепенно, в меру ее внутренней подготовленности, чтобы слишком яркий свет не ослепил ее.

Для рационалистических сект, которые уничтожили символику богослужения, религия застыла на уровне катехизаторства; для экстатических сект она превратилась в возвращение к древнему хаосу, в игру со своим подсознанием и миром падших духов. Киники особенно злобно ненавидели христианское учение. Если стоики относились к христианству с холодным презрением, считая его достоянием одной невежественной толпы, а пифагорейцы и платоники, обладающие большей проницательностью, — как к своему главному интеллектуальному противнику, то киники ненавидели христианство как своего лютого врага и в период гонений на Церковь часто выступали в роли провокаторов и доносчиков (жизнь Иустина Философа), и сами римские императоры нередко прибегали к услугам киников в борьбе с христианством. Но синкретическая философия язычества оказалась бессильной против небесного света Евангелия. Огромная государственная машина империи не смогла сломить дух христианских общин. Тогда на арену вышли киники и актеры с их оружием: насмешками, ложью, клеветой, — демон принял личину обезьяны, передразнивающей Бога. Основа христианства — любовь и благоговение перед святыней, основа цинизма — гордость и презрение ко всему во имя себя самого.

Нередко сектанты называют храмовое богослужение и совершение таинств колдовством, а церковные ритуалы — магическими обрядами, поэтому остановимся на принципиальной разнице между мистикой и магией. Основа христианской мистики — любовь к Богу; христианские обряды и таинства являются средством богообщения. Основа магии — гордыня, желание подчинить себе окружающий мир посредством воздействия оккультных сил. Для мистики Бог — высшая ценность, конечная цель и главное содержание бытия. Для магии высшей ценностью является падший человек с его необузданными страстями, которые он стремится реализовать любыми средствами. Христианство требует от человека уподобления Богу. Желание мистика — быть послушным Богу; проявление этого чувства — молитва: “Да будет воля Твоя!”. Занятие магией — это агрессия по отношению к миру, стремление посредством определенных магических формул и действий подчинить себе мир. Цель магии всегда утилитарна и не выходит из пределов земной жизни. Цель мистики лежит за пределами земного бытия, это — включение в вечность. Маг употребляет силы демонического мира, но в то же время страшится его. Явление демонов вызывает у мага чувство ужаса. Мистик стремится к встрече с Христом через благодать Духа Святаго в своем сердце, и состояние богообщения является для него самым отрадным и светлым событием, которое навсегда запечатлевается в его памяти. Явление духов в магических обрядах происходит в визуальных или слуховых формах. Мистик видит в человеке образ и подобие Божие; прощение обид становится для него потребностью духа. Магия смотрит на человека как на инструмент; понятие личности для нее не существует. Прощение обид и жалость в магических ритуалах считается малодушием. Мистик говорит: “Я хочу умереть для себя, чтобы жить для Тебя”. Маг говорит: “Я хочу жить только для себя”.

Мистика и магия противоположны друг другу не только по своему содержанию, но даже по своим знаковым системам, но о магических обрядах лучше умолчать. Тертуллиан говорил, что это пародия на литургию, черная месса, которая служится в аду сатане, то есть мрачная карикатура на святыню. Во многих колдовских обрядах употребляется ритуальное поругание святыни. Кто заявляет о сходстве церковных ритуалов и магии, тот или совершенно невежественный, или одержимый демоном человек.

Мистика неотделима от нравственного возрождения человеческой личности. Чем выше нравственность человека и чем ближе она к Евангельским заповедям, тем больше расширяется круг духовных познаний человека. Духовная мудрость имеет своим источником не внешние знания, а внутреннее состояние, о котором сказано: “блаженны чистые сердцем, потому что они увидят Бога”. Магия требует от человека не нравственности, а только концентрации внимания. Магия по своему ползучему унитаризму, неразборчивости в средствах и по ориентации на оккультные, космические и психические силы ставит целью для человека самоутверждение в этом мире, развивает в нем гордыню и эгоцентризм, которые в свою очередь являются субстратом всех страстей и психических комплексов.

Главное средство мистики — молитва, благодарность Богу, благоговейная беседа с Ним, исповедание грехов, просьба, прославление Бога. В магических обрядах не существует ни благодарности, ни исповеди, ни просьбы как мольбы о помощи, ни благоговейной беседы души с Богом; в магии другая форма общения: повеление, договор, соглашение, приказ. Маг обращается к духовному миру тоном императива. Мистик переживает благодать как обновление души, как покой и вечность. Маг, получая в общении с демоническим миром его черную энергию, переживает ее как прилив извне чужой силы, несколько напоминающей ощущение от электричества. Его состояние — тяжесть души, смятение сердца, безжалостность даже к самым близким людям, соперничество и в то же время тайное желание смерти. У мистика сердце открыто для Бога, у мага сердце закрыто для всех. Бог для него чужд, от безразличия до ненависти; демонам он повелевает, как дрессировщик связанным зверям, но всегда с тайным страхом, что эти путы могут разорваться и зверь умертвит его. Христианская мистика — это обращение человека к Богу как к Личности. Личность, а не безликая сила может быть предметом любви. В магии, демонологии личное общение отсутствует; магические заклинания обращены к демоническому миру, к миру деструктивному, следовательно, безличному. Демоны обладают индивидуальностью по прежней ангельской иерархии как уровнем сил и возможностей, притом эта иерархия опрокинута, как пирамида, и кто стоял во главе, пал ниже всех. Но бесы лишены свойств личности, нравственности и самопознания; самопознание их выродилось в познание материального мира и зла. Они обусловлены своей ненавистью к Богу и людям до полной потери свободной воли как выбора между добром и злом, следовательно, они безличностные индивидуумы.

Иногда заговоры обращены к олицетворенным (персонифицированным) силам природы, здесь — замена Бога космосом. Характерно, что в эзотеризме язычества главную роль играли хтонические (земные) и подземные божества (Пан, Дионисий, Деметра и др.), магия обращена не к небу, а к земле и аду. Маг, как гипнотизер, посредством заговора заставляет темные силы выйти из своего мрачного подземелья и служить ему. Центр мистических переживаний — человеческое сердце. Под действием благодати оно делается мягким, как воск. Магия имеет своим инструментом человеческий рассудок; при магических обрядах сердце как будто умирает, оно сжимается и становится твердым, как камень. Мистика имеет свои ритуалы, но для нее главное не форма, а содержание, чувство любви и единства с Богом. Магия ставит форму над содержанием; она стремится к внешне точной форме магических ритуалов, их содержание сводится к загадочным знакам и именам, которые становятся паролем для адского мира. В магических ритуалах можно различить два вида колдовства: 1) шаманство, когда маг искусственно доводит себя до экстаза и его душа, отделяясь от тела, сходит на время в мир преисподней; 2) вызов духов из преисподней к себе путем заговоров и магических обрядов. Для христианина-мистика необходим аскетизм, в том числе аскетизм в миру, жизнь по заповедям, участие в таинствах Церкви. Для магии этого не требуется, здесь условие-следствие только одно: чтобы человек сделал душу свою заложницей адского мира.

Общение — это уподобление. Для уподобления светлому миру требуются огромные труды и борьба с собой, а темный мир, кипящий злобой и страстями, близок к состоянию падшего человека, поэтому для общения с демоном ничего не надо, кроме обращения к нему. Нередко человек смотрит на заговоры и гадания как на невинную игру; в таком случае он похож на ребенка, который разводит костер в собственном доме, не зная и не понимая, что произойдет потом. Всякое соприкосновение с демонским миром наносит глубокие психические травмы. Всякое обращение к любого вида магии, хотя бы в виде шутки, должно быть исповедано как тяжкий грех. Некоторые говорят, что при помощи магии можно совершать добро: излечить от болезни, предупредить об опасности и так далее, но не надо забывать, что ложь употребляет добро и правду как приманку, чтобы легче и полнее овладеть своей жертвой. Метафизическое зло не может творить истинного добра.

* * *

Нередко наши оппоненты спрашивают: “А для чего вообще нужна символика и обряды, не лучше ли в простоте души молиться Богу?”. “Богослужение должно быть не символическим, а реальным”, — говорят они. Однако здесь таится противоречие. Само слово уже есть условный знак, оно не реалия в смысле тождества с обозначаемым предметом или событием, а условное, знаковое, абстрагированное отражение реалии в системе звуков и графики, поэтому, зашифровывая содержание в форме слова, мы уже прибегаем к отвлеченной системе моделирования действительности, что является одним из характерных отличий человека от других существ, населяющих землю. Вне слова наша мысль не может подняться над уровнем земной материальной предметности и получить некоторое познание о духовном мире, находящемся за пределом нашего чувственного (сенсорного) восприятия. Мы воспринимаем мир не адекватно, а через его энергии, которые трансформируются в нашем сознании в модели реальности. Например, цвета и звуки — это трансформация волн, которые преломляются через органы наших чувств, поэтому мы под покровом материальности видим не мир, какой он есть, в самих сущностях предметов, а только свойства, действия и энергии, зависящие от возможности механизма нашего восприятия. В будущей жизни мы увидим мир в других измерениях. Наше представление о мире также условно и моделировано. Познание — это раскрытие невидимого; вечная жизнь будет вечным познанием, раскрытием вечно нового; в этом раскрытии предыдущее будет относиться к последующему, как подобие к действительности, а эта действительность окажется только подобием при переходе в другое состояние на новой ступени богообщения. Поэтому говорить о реальности как адекватности вне символики невозможно. Апостол Павел пишет, что здесь мы видим неясные отражения, как в тусклом зеркале, а там увидим воочию. Платон и другие философы сравнивали наше чувственное видение мира с теневыми отражениями предметов.

Отклоняясь несколько в сторону, скажем, что математика — “душа” остальных наук — вся основана на условности и абстракции; все цифры, числа и формулы являются символическими знаками. Любая наука прибегает к моделированию и схематизации. Буквы, ноты, астрономические таблицы и географические карты — это все тоже условные знаки, которые расширяют возможности и границы человеческого познания. Храм является моделью вселенной и символом небесной Церкви, которая наполняет этот символ реальным содержанием. Круг годовой литургики, записанный в богослужебных книгах, можно условно сравнить с картой неба, только это духовное небо, по которому проходит путь человеческой души. Вне символа и обрядов невозможны общая молитва и общее богослужение, где необходимы порядок и ритм. Поэтому те, кто отрицает церковные обряды во имя непосредственной реальности (которая для нас является целью, а не данностью), на самом деле вынуждены создавать свои собственные обряды, например, обряд преломления хлеба у баптистов, сборники песнопений и так далее. Можно убедиться, что каждая община и секта создали свою обрядность, которая со временем переходит в традицию.

Революция стремится уничтожить обряды, чтобы люди забыли свое прошлое, но затем вынуждена спешно создавать свои новые искусственные обряды. Они в большинстве случаев оказываются мертворожденными и постепенно заменяются возобновлением или имитацией прежних обрядов. Движение хиппи как революция против общественной этики, стремление к свободе от морали начинается также с отвержения норм поведения как светской обрядности, а кончается созданием своей системы ценностей — антиэтики, для поддержания которой необходима и своя знаковая система.

Церковный обряд — это традиционный священный символ, посредством которого человек имеет возможность вступить в общение с символизируемым, воспринимать его энергии, включиться в мир духовных реалий. Поэтому модернизм является врагом Православия. Не зная глубины церковной символики, он стремится приблизить обряды к душевному состоянию человека, его эстетическим потребностям, интеллектуальному уровню восприятия и так далее, то есть символ из средства духовной коммуникации (что требует внутренней подготовки и очищения самого человека) превращается в способ удовлетворения душевных потребностей. По сути дела, здесь происходит оземление самой Церкви. Всякое сочинительство священных символов похоже на создание новой реформированной Церкви, а с православной точки зрения — это ритуальная ересь. Обряд и символ не имеют ни предметновещественного, ни миметического свойства с содержащимся в них смысловым гносисом, с тайнописью духовных реалий или событиями священной истории. Здесь связь — в плане идей и энергий, поэтому литургия — такое же откровение, как и Священное Писание. Консерватизм Православия — это сохранение тайны. Обряд, придуманный человеком, быстро исчерпывает себя, он может быть эффектен, но остается лишенным глубины, его эффект — новизна душевных ощущений, то есть то, что противоречит духовному созерцанию, и такой принцип модернизации требует постоянной перемены обрядности и атрибутики, как наскучившей песни или надоевшей одежды, поэтому реформаторство обречено на постоянное сочинительство. Обряд при этом переносится из области духа в область души, берет на себя несвойственные ему эстетические и развлекательные функции, не помогает, а противостоит молитве или, что не менее опасно, искажает внутренний характер молитвы, делает ее сентиментальной, восторженной и нередко просто фамильярной. Поэтому Православие представляет собой не только чистоту догматики, но также чистоту богослужения, традиционализм ритуалов.

Духовный и материальный миры имеют между собой различие и сходство как творение единого Создателя, как две картины, написанные художником: одна — цветовыми красками, другая — тонкими штрихами туши, где едва намечены контуры предметов. Если бы отношения между духовным и материальным мирами заключались только в сходстве и степени их совершенства, то изображение духовного мира носило бы образно-картинный характер; если отношения между ними заключались бы только в несходствах и отрицаниях, то изображение духовного мира носило бы совершенно условный, произвольный и абстрактный характер, как некий договорный знак. Но так как взаимоотношения между двумя мирами носят характер сходства и различия, то символ и обряд содержат в себе элементы одного и другого, как иероглиф содержит в себе абстрагированный намек на картину, имея характер скорее не сходства, а ассоциации.

Рассмотрим храм как священный символ. Храм — это дом, в высшем смысле слова — обитель души. Храм — изображение духовного эона, мистического пути души к Богу, вечности, где события прошлого и будущего переходят в настоящее; физическое место, где присутствует духовный мир, пространство, заключающее собой бесконечность, место, где земля соединена с небом.

Каждый храм — это не пространственный, а энергетический центр вселенной, откуда исходят, как радиусы, волны, но окружности как таковой не существует. В то же время храм является зашифрованной моделью вселенной: его купол — подобие небосвода, стены — горизонта, алтарь, возвышающийся над общем залом храма — суши, обитаемой людьми, восходящей из пучины моря. Это, так сказать, низший аспект символа, а высший — небесная Церковь, духовный мир, где устремление ввысь означает вечное поступательное движение души к Богу. Окружность купола — вечность, крест в основании храма — любовь как содержание вечной жизни. В то же время храм — не статичный, а динамичный символ: он не только указывает на будущее преображение мира во вселенскую Церковь, но кладет начало этому преображению. Сужающийся до точки купол храма означает врастание космоса в духовный эон, а округленный купол в виде пламени — огонь, который преобразит мир, отделит добро от зла, тьму от света и одухотворит саму материальность.

Итак, символ является ключом к истине, а обряд — каналом благодати, которую Господь назвал живою водою. Вне символа человеческая мысль о духовном мире или повисла бы в пустоте, или замкнулась бы в кругу фантазии, то есть в области человеческих представлений, имеющих в своей основе метафизическую ложь падших духов.

О крещении

Одним из главных принципиальных расхождений между православными и баптистами является вопрос о крещении младенцев. Баптисты категорически отвергают крещение детей как насильственный акт над ними, поэтому нам надо рассмотреть этот вопрос в следующих пунктах:

1) Имеют ли родители власть и право решать за ребенка важные для него вопросы, если от этого зависит его благополучие и даже жизнь?

2) Нуждаются ли дети в благодати Божией?

3) Как протекает духовная и психическая жизнь ребенка?

4) Соответствуют ли обеты крещения предназначению человека? Если соответствуют, то отказ от них является не проявлением, а злоупотреблением свободной воли.

5) Существуют ли аналогии крещения в Ветхом Завете, если да, то каково отношение Ветхого Завета к участию в них детей?

6) Может ли ребенок быть лишен плодов крещения без ущерба для себя?

Основой христианской сотериологии (учения о спасении) являются следующие три универсальных факта:

1) грехопадение Адама как источника и потенциального носителя всего человечества легло клеймом отвержения и проклятия на его потомков, которые жили, живут и будут жить на земле до конца ее существования;

2) Сын Божий, став Сыном человеческим, взял на себя проклятие и грехи всего мира. Его распятие было жертвой и священнодействием;

3) в таинстве крещения Голгофская Жертва усвояется каждому человеку как жертва, принесенная лично за него.

Каким образом грех распространяется на последующие поколения? Создание человеческой души является актом творческой силы Божества, но в то же время оно совершается при участии душ родителей. Поэтому человек — уникальное и неповторимое явление, а не копия своих родителей, и в то же время он генетически связан с ними, о чем свидетельствует не только телесное, но и душевное сходство. В этом соучастии душ родителей происходит передача первородного греха, подобно тому, как из загрязненного источника текут мутные воды. Каким образом передается наследственная порча? Через материальный субстрат или другими неведомыми нам путями? Мы этого не знаем — это тайна. Но для нас важен тот факт, что грех в своей безграничной универсальности поглотил, как воды всемирного потопа, все человечество, и поэтому печать греха уже лежит на еще не рожденном младенце. С возрастом в грех включается воля ребенка, и тогда он становится произвольным, личностным грехом. Поэтому непорочность ребенка — выражение весьма условное. Это скорее непроявление его порочности на уровне сознания и воли.

Грех — разрыв между Богом и человеком, и только благодать Божия может восстановить потерянную связь и союз. Возможно ли действие благодати на ребенка? Священное Писание утвердительно отвечает на этот Вопрос. Пророк Иеремия был освящен благодатью еще до своего рождения. Пророк и Предтеча Иоанн возрадовался во чреве праведной Елисаветы, когда она встретила Деву Марию. Значит, младенцы подвержены действию благодати. Лишить ребенка крещения — значит насильственно отстранить его от воздействия благодати, то есть препятствовать цели и предназначению его жизни.

Младенца, еще не научившегося произносить человеческое слово, ни в коем случае нельзя сравнить с животным. Наиболее интенсивная психическая жизнь проходит в раннем возрасте, когда ребенок получает и перерабатывает самый большой объем информации. С возрастом объем этой информации резко уменьшается, и усвоение его становится более поверхностным, поэтому психологи ищут корни характера, привычек и заболеваний во впечатлениях раннего детства. Ребенок эмоционально чутко реагирует на окружающую его среду, только он опирается не на слово, а на более непосредственное восприятие мира, поэтому наши воспоминания детства, проходящие в плане рефлексий, обычно начинаются с того периода, когда мы овладели связной речью. Младенчество является важнейшим периодом для формирования психики человека. Видение мира ребенком для нас тайна, но непосредственное восприятие в переживании и информация, лежащая глубже слова, дают ему возможность переживать явления духовного мира, может быть, с большей, чем у взрослого человека, интенсивностью. С возрастом душа затемняется и грубеет от раскрывшихся в ней страстей и волевых грехов. Священное Писание и опыт жизни говорят о реакции ребенка на святыню. Многие матери замечают особое состояние ребенка в день причастия, как бы озарение внутренним светом и покоем. По-видимому, для ребенка больше, чем для взрослого, открыт мир светлых и темных сил. Ребенок, как и взрослый, носит в себе образ и подобие Божие, следовательно, он нуждается в духовной жизни, и родители должны стараться не заглушить, а пробудить эту жизнь посредством церковных таинств и молитв, а также домашних молитв в присутствии ребенка. Если родители окружают тело ребенка заботой, кормят и одевают его, не дожидаясь того возраста, когда он скажет сам, что согласен есть и пить, то почему они не должны удовлетворить самую главную потребность человеческого духа — потребности у ребенка общения с Богом и духовным миром через Христа в Духе Святом?

Так как укоренилось мнение, что крещение во младенчестве не только игнорирует свободное самоопределение ребенка, но является насилием над его личностью и волей, то нам необходимо ответить на вопрос: что такое религиозное чувство? Является ли оно врожденным свойством человеческой души или приобретается впоследствии? Христианство учит, что религиозное чувство является главным субстанциональным качеством души как образа и подобия Божиего; в нем главное отличие человека от животного. У животного имеется эмоциональный мир, может быть, не менее динамичный, чем эмоциональный мир человека. У животных существует в примитивных формах то, что можно назвать рассудком, то есть умение находить связь между причинами и отдаленным следствием и делать выбор в меняющихся ситуациях. У животного имеются инстинкты более тонкие, чем у человека, но у животных никогда не было обнаружено религиозного чувства. Здесь принципиальное различие между человеком и теми, кого привыкли называть его “меньшими братьями”. Но религиозные чувства, как и остальные способности человеческой души, можно развить и заглушить.

Религиозная жизнь человека является синергизмом двух воль: Божественной и человеческой, двух действий — благодати совершающей и ответа человека, принимающего благодать. Воля имеет не только аспект выбора; более важное свойство воли — это сосредоточение и внимание, поэтому у духовных писателей воля и внимание часто выступают синонимами.

Ребенок еще во чреве матери воспринимает поступающие к нему сигналы, то есть внимает им; это уже важное действие. Однако выбор определяют во многом родители и среда. Психологи отметили интересный факт: обучение до рождения. Оказывается, ребенок тянется к своей матери потому, что узнает ее голос. Это обучение происходит в плане, пока что недоступном нашему анализу. Сюда включается и состояние души матери, то, что можно назвать духовной гигиеной. Духовный опыт народа предписывал матери во время беременности читать продолжительные молитвы и часто причащаться. Естественно, мать читает молитвы и причащается, не спрашивая ребенка, хочет ли он слушать молитвы или участвовать через состояние матери в церковных таинствах. Можно ли рассматривать чтение матерью молитв как принудительное участие в этом младенца? Замечено также, что грехи и преступления, совершенные матерью в период беременности, тяжелыми впечатлениями ложатся в душу ребенка и впоследствии предрасполагают его к тем же грехам. Ребенок должен быть окружен определенной духовной атмосферой, которая необходима ему, как свет растению. В духовном мире нейтральных состояний не бывает. Когда исчезает поле светлых сил, то вакуум заполняется темными сатанинскими энергиями; где нет добра, там возникает зло.

Все христианские конфессии, а также секты, отрицающие крещение младенцев, согласны, что религиозное чувство врожденно человеку, как инстинкт вечности, оно может быть искажено и заглушено, но полностью уничтожить его невозможно. Оно есть данность человека, которую необходимо развить. Дети стоят ближе к духовному миру. Наблюдая за маленькими детьми, психологи свидетельствуют, что они видят в физическом пространстве то, чего мы не видим. Часто взор ребенка фиксирует то место, которое кажется нам пустым, он эмоционально реагирует выражением лица или плачем на присутствие неких духовных существ, а плач ребенка — это средство самопроявления, сигнал, который может отражать целую гамму его эмоций, недоступных для нашей расшифровки.

Является ли крещение младенца насилием над его свободной волей? Если свободная воля рассматривается как возможность и право выбора, то здесь происходит выбор между духовной жизнью и духовной смертью. В этом выборе родители являются не посторонними лицами, а людьми, соединенными с ребенком любовью и ответственными за него. Что приобретает ребенок при крещении? Он становится членом Церкви, получает благодать как неистребимую печать в своем сердце. Его жизнь протекает под покровом светлого духа, который называется ангелом-хранителем; тем самым крещение — это начало жизни во Христе. Чем раньше благодать начнет действовать на душу ребенка, чем менее он будет подвержен космическим импульсам зла и греха, тем правильнее сформируется его характер, тем глубже и действеннее будет его общение с Богом.

Что теряет ребенок, получив крещение? Нам ответят: его не спросили, то есть лишили возможности выбора. Но ведь главный вопрос — правильно или нет сделан выбор. Если христианство истинно, то органическое включение ребенка в Церковь как в поле истины — самое большое благо, которое могут совершить для него родители. Но если бы даже христианство не было истиной, то ребенок ничего бы не терял; крещение было бы пустым обрядом. Нам могут ответить: но человек как свободное существо имеет право и на ошибку выбора. Права на ошибку, как и на грех, не существует; имеется возможность ошибки. Но допустим и это. В таком случае человек, который предпочтет христианству другую религию, перейдет в нее, не считаясь с крещением, так как, отвергая христианство, он отвергает и силу крещения и ответственность за него; поэтому здесь христианство не является некой физической преградой или лишением человека права на духовное самоопределение1.

Баптисты говорят, что преждевременно получивший благодать может не понять этого дара, согрешить против благодати и потерять ее. Во-первых, без благодати тот же человек согрешил бы еще сильнее; во-вторых, после крещения человек, испытавший действие благодати, не становится безгрешным в том смысле, что никто не удерживает в себе полноту благодати. Каждый день христианина омрачен грехом, и вся жизнь ревностного христианина является тяжелой мучительной борьбой с грехом и злом в его душе. Здесь победы чередуются с поражениями, поэтому премудрый Соломон пишет: семь раз упадет праведник и встанет (Пр.24:16). Свет благодати открывает в человеке бездну его греха. Напротив, нередко порочные, испорченные люди считают себя праведными и безгрешными.

Вопрос о крещении связан с различными взглядами православных и протестантов на следствие первородного греха и действие благодати на человека. Православные считают, что первородный грех внес глубокое расстройство в психофизический организм человека на всех его уровнях, однако не уничтожил образа и подобия Божия в человеке как потенциал добра и волевую самоуправляющуюся монаду. Протестантизм склонен думать, что первородный грех уничтожил добро в человеке, и сам человек способен только ко греху и злу.

В православной сотериологии человек — активный соучастник своего спасения, соработник Богу на ниве своей души. Утверждая, что спасение совершается через действие благодати, Православие подчеркивает необходимость содействия ей самой человеческой личности. Эти взаимодействия души с благодатию Божией и, с другой стороны, — с импульсами сатанинских сил, проникающих в душу извне, и со страстями, гнездящимися в самой душе, создают сложную картину духовных состояний человека. Усвоение благодати, этот внутренний путь к Богу, является непрестанной духовной борьбой, оканчивающейся только со смертью человека. Протестантизм придерживается идеи пассивности человеческого начала перед действием благодати, поэтому принятие Духа Святаго рассматривает не как процесс, а как акт, который поддерживается верой человека, уверенностью в своем спасении; человек, получивший спасение в крещении, выражает посредством добрых дел свою благодарность. В протестантизме нет глубокого анализа внутренней жизни человека. Тщательно разработанная в православной аскетике стратегия борьбы с демоническими искушениями и страстями, учение о молитве и так далее чужды протестантизму. Протестантизм развил бурную миссионерскую деятельность, разработал методы бесед и проповедей, дискуссий и полемик с привлечением обширного арсенала научных открытий и гипотез, широко использовал метод психологического воздействия. Он практикует благотворительность, способствовал переводу Священного Писания на языки различных народов и племен, но так и застыл на катехизаторстве. Если духовное рождение — это акт наития и благодати, и человек уже спасен, лишь бы у него была уверенность в своем спасении, то литургика и аскетика становятся малоценными. Протестантизм потерял мистическую глубину и из Церкви сделал собрание, выражение человеческой солидарности.

Вера баптиста — это уверенность в своем спасении, то есть субъективный процесс. Поэтому баптисты вошли в союз с евангелистами и пятидесятниками, отрицающими необходимость крещения, а также с меннонитами, которые, подобно кальвинистам, учат о божественном предопределении, разделившем мир на две части: спасенных и погибших, вне жизни и воли самих людей. Сектанты игнорируют длительную борьбу благодати и греха в сердце человека, а считают спасение мгновенным актом преображения души благодатью. Они низводят веру со степени духовных интуиций и проникновений в мир вечных сущностей до субъективного переживания радости о своем избранничестве. Для них вера — это убежденность в своем спасении. Баптисты не понимают, почему надо крестить младенца, в каких внутренних муках рождается душа для Христа, пока, по слову апостола Павла, “не изобразится в душе Христос” (Гал.4:19).

Семейная жизнь и воспитание ребенка — сложный процесс. В семье осуществляются многогранные взаимоотношения между супругами и детьми, но главная идея христианской семьи — это союз во Христе, как говорит апостол Павел, “домашняя церковь” (Рим.16:4). Для христианина религиозный аспект семьи имеет первенствующее значение. Основа семьи — это треугольник: муж, жена и ребенок. Сюда могут быть включены другие члены, но главный треугольник остается. Дети до крещения являются членами семьи в биологическом, психологическом и юридическом значениях, а в религиозном аспекте они выпадают из понятия членов домашней церкви; следовательно, духовное единство семьи еще не осуществлено, и главная идея единства в мистической благодатной жизни только предполагается, но реально отсутствует. Семья без детей всегда расценивалась как ущербная; было только одно исключение: когда супруги добровольно отказывались от брачной жизни и посвящали себя Богу, но тогда образовывалась другая форма и структура взаимоотношений, не совпадающая с понятием семьи.

При ограничении прав родителей крестить своего ребенка религиозный аспект семьи разрушается, ребенок низводится на степень оглашенного, который является только учеником, но не членом Церкви. Мы говорим о праве крестить детей, потому что, по слову древнего апологета, “душа — по природе христианка”. Если бы был выбор между религиями как выбор между мистическими путями и дорогами к Богу, тогда было бы понятно, что человек может выбрать путь, соответствующий его призванию и индивидуальности. Но христианство не имеет альтернативы, которая могла бы заменить его. Перед человеком два пути: к жизни и к смерти, к Богу и к дьяволу. Вне крещения человек находится под печатью первородного греха, во власти вечной смерти. Родители не знают, спасутся ли их дети, но они надеются. Вера, надежда и любовь родителей, желание ребенку блага, как себе, и соучастие его в вашем благе благодати — вот нравственные основы крещения. Ребенок может не оправдать крещения, но и получивший крещение в старости также может не оправдать его. Противостоит вере гордыня, а заповедям — развращенная воля. Рождая физически ребенка, мать тоже не знает, что выйдет из него и оправдает ли он в своей жизни имя человека, однако она надеется, что ее ребенок будет ее утешением и счастьем, поэтому даже плотское рождение соединено с верой, надеждой и любовью.

Господь после крещения от Иоанна удалился в пустыню, где был искушаем от демонов. Христианину предстоят искушения и борьба. После крещения покой бывает только кратким утешением, как бы отдыхом, а истинный покой — в благодати, в состоянии будущей жизни, в тайне вечности, — покой, который завоевывается в жестокой борьбе.

Ветхий Завет содержит в себе не только пророчество о Мессии, но и прообразы Нового Завета. Таинство крещения является воссоединением человека с полнотой Церкви через жертву Христа в Духе Святом. Первый плод крещения — прощение первородного греха, через который осуществилась власть демона над человеком. Прообразом этого таинства в Ветхом Завете служил обряд обрезания, который стал обязательным со времен Авраама, но существовал еще до Авраама у многих народов мира. Первым плодом этого обряда являлось включение ребенка в ветхозаветную Церковь. Он становился членом религиозной общины. Обряд совершался в восьмой день. Восемь — знак вечности. Обряд указывал на предназначение человека к вечной жизни. Во время обряда младенцу давалось имя, — знак спасения. Метафора имя, записанное в книге жизни, часто встречается в Библии. Имя — принадлежность личности. Ангелы и люди имеют имена. У животных нет имени, а есть кличка как звуковой сигнал. Имя — достоинство человека, имя носит в себе идею возможности принадлежать к небесной Церкви. Обрезание крайней плоти имело два значения: первое — нравственное, борьба со страстями. Здесь берется половая страсть как концентрат всех страстей, которые надо обуздывать силой ума и воли. Это указывает на будущее очищение души от первородного греха, который человек получает в крещении. Второе — мистический аспект, посвящение потомства Богу, так как Потомок Адама должен, по божественному обетованию, “стереть голову змея”; другими словами, обряд поддерживал веру в рождение Мессии.

Крещение — это исполнение обетования и воспоминание о смерти и воскресении Спасителя. Обряд обрезания соединен с пролитием крови младенца, которое указывает на искупительную жертву. В Библии содержится категорическое повеление Аврааму об обрезании его семьи, домочадцев и рабов. Эта заповедь повторно дается Моисею, она распространяется на пришельцев, живущих среди израильтян и составляющих вместе с ними одну религиозную общину. Прообраз не может содержать ложную идею; обрезание младенцев в Ветхом Завете свидетельствует о необходимости присоединения младенца к Церкви (ветхозаветной), что в новозаветное время совершается через таинство крещения. Все возражения баптистов против крещения младенцев с таким же основанием можно отнести к обряду обрезания младенцев. Божественное повеление подтверждало необходимость этого обряда; значит, еще более необходимо раскрытие и исполнение его символов и пророчеств в Новом Завете, то есть таинство крещения. Если баптисты говорят, что время Ветхого Завета прошло, то и мы согласны с этим, но именно потому, что Ветхий Завет раскрылся, исполнился, осуществился в Новом Завете, как зерно, умирая в земле, продолжает жить и раскрывается в колосе пшеницы.

В Послании апостола Павла к Колоссянам явно указывается связь между обрядом обрезания и крещения как прообразом и его исполнением. Обрезаны обрезанием нерукотворенным, совлечением греховного тела плоти, обрезанием Христовым; быв погребены с Ним в крещении (Кол.2:11-12). Вне крещения не может быть спасения, потому что только в таинстве крещения Голгофская Жертва становится жертвой в отношении к крещаемому, как бы принесенной лично за него. До пришествия Христа на землю души умерших сходили в ад, в том числе души младенцев. Если бы младенцы могли быть спасены одной своей личной невинностью, несовершением сознательных грехов на уровне рефлексивной одиночности своих действий, то тогда и во времена Ветхого Завета души младенцев не сходили бы в ад, дожидаясь времени искупления и спасения. Кто родится чистым от нечистого? Ни один (Иов.14:4).

В Посланиях, а особенно в Деяниях святых Апостолов рассказывается о крещении целых семейств. После проповеди Апостолов в Самарии принимали крещение села, то есть все их жители. В Деяниях апостолов указано, что крестился дом темничного стража и дом начальника синагоги Криспа (Деян.16:33; 18, 8), дом Стефана (1Кор.1:16). Под домом подразумеваются все члены семьи, родственники, а также слуги и рабы, если они дают согласие в юбилейные годы пребывать с хозяином до самой смерти. Возражение, что в этих семьях не было детей, малоубедительно, оно не выдерживает критики. Крисп, который со своим домом принял крещение, был начальником синагоги. По законам Талмуда, ни раввином, ни начальником синагоги не имеет право быть человек, не имеющий детей, так как это воспринималось как знак наказания и отвержения. Многочисленность детей и потомков считалась наградой за праведность, поэтому бесчадие иудея или его взрослых детей преграждало ему путь к каким-либо должностям в синагоге.

В книге Бытие (17:11) обрезание названо знамением завета, знаком союза (крещение — это вхождение в Новый Завет, осуществление союза). Этот обряд в новозаветной Церкви исчез не потому, что он был признан ошибочным, а потому, что он осуществился с приходом Мессии. Необрезанный… мужеского пола… в восьмой день истребится… ибо он нарушил завет (Быт.17:14). Эта казнь нарушителей завета — прообраз вечной смерти тех, кто остался без крещения.

Второй прообраз таинства крещения в Ветхом Завете — это Ноев ковчег (1Пет.3:18-21). Вместе с тем это образ Церкви, в которую человек входит через крещение. В волнах всемирного потопа погибло все человечество, кроме тех, кто вошел в ковчег, в том числе погибли дети и младенцы. Грех был уничтожен вместе с грешниками, так как в то время еще не было Церкви Христовой и возрождающего действия ее, которое могло бы исцелить душу человека, положить разделение между человеком и грехом, дать силы человеку противостоять тому потоку греха, зла и разврата, который покрыл землю до водного потопа.

Еще один ветхозаветный прообраз крещения — прохождение израильтян через Чермное (Красное) море. Все прошли сквозь море; и все крестились в Моисея в облаке и в море (1Кор.10:1-2). Облако — символ благодати, море — купели крещения. Сам Моисей — прообраз Христа в смысле пророческого служения. Через Моисея дан Ветхий Завет, через Христа — Новый Завет. Израильтяне вышли из Египта вместе со своими семьями, они прошли по дну расступившегося моря, держа на руках своих детей и младенцев, следовательно, в событиях, имеющих прообразовательный смысл, участвовали младенцы.

Если младенцы не способны к осознанной вере на уровне суждений, то они не лишены другого аспекта — веры на уровне интуиций и мистических переживаний. Господа окружали дети; ученики Христа, видимо, считая, что дети неспособны к пониманию Евангелия, не допускали их ко Христу, но Господь сказал: Не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых естьЦар.тво Небесное (Мф.19:14). Вряд ли эти слова можно понять только в буквальном смысле. Душа приходит ко Христу через действие благодати. Дети ощущали благодать, потому спешили ко Христу, встречали и окружали Его, между тем как их отцы, обученные букве закона, проявили большую холодность. Особенно это было видно во время торжественного входа Господа в Иерусалим, называемого Вербным Воскресением. Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу (Мф.21:16, ср. Пс.8:3). Сердце детей оказалось более восприимчивым к Свету Евангелия, чем изощренные умы иудейских книжников. В Евангелии от Марка написано, что Господь благословил детей и возложил на них руки. Благословение — это священнодействие, значит, дети были способны и готовы принять благодать Божию.

Одной из важных причин крещения младенцев в самом раннем возрасте служит неизвестность срока человеческой жизни. Апостол Павел говорит о том, что день спасения — сегодня, а завтрашний день для нас неизвестен. Смерть посещает не только глубоких старцев, стоящих на краю могилы, но умерщвляет детей, как серп земледельца срезает вместе с пожелтевшей травой еще не распустившиеся цветы. Она вырывает младенцев из рук матерей. Надписи на могильных плитах говорят о том, сколько детских душ ушло в неведомый мир еще до того, как они начали произносить первые слова. Мы не владеем временем, а время владеет нами.

Будущее неведомо и непроницаемо для человека, как темная бездна. Смерть — это разлучение души и тела. После смерти крещение души невозможно. Душа идет в вечность с клеймом первородного греха не как волевой участник преступления, а как потенциальный носитель зла, уходит, не возрожденная благодатью, не получив крещения водой и духом, без которого, по слову Спасителя, никто не может получитьЦар.твия Небесного (беседа Христа с Никодимом). Нужно как можно раньше ввести ребенка в поле действия благодати. До крещения благодать Божия действует извне, после крещения она обитает в сердце человека. О том, что ребенка надо воспитывать с самого рождения, знали уже древние мудрецы. Однажды мать принесла ребенка к Сократу с просьбой научить, как воспитывать его. Сократ спросил: “сколько ему лет?” Мать ответила: “Два года”. Сократ сказал: “Поздно, теперь надо перевоспитывать”.При крещении ребенка мы стремимся к тому, чтобы благодать с самого раннего возраста, действуя в нем, невидимо воспитывала и учила его.

Примечания:

1 В современной церковной практике известны обращения к духовенству с просьбой “раскрестить”, исходящие от тех, кто впадает в ту или иную форму сатанизма. При этом просящие утверждают, что крещение мешает их оккультным занятиям. — Изд.

О почитании святых

Все протестантские деноминации и секты категорически отрицают молитвенное призывание святых, основываясь на том, что единственный посредник и ходатай за человеческий род перед Богом — Иисус Христос и что, поклоняясь святым, мы этим самым похищаем славу у Бога и отдаем ее подобным нам людям. В поклонении святым протестанты усматривают тайное идолопоклонство и считают, что языческий пантеон вторгся в Церковь, скрыв своих богов под другими именами. Из всех протестантских конфессий только одна англиканская Церковь допускает гимны в честь святых, где прославляются их подвиги и добродетели, но отсутствует молитвенное призывание. В сущности эти гимны носят не литургический, а нравственно-дидактический характер на уровне нравоучительных повествований. Ответим сначала на вопрос: почему мы почитаем святых?

Слово “святой” многие люди понимают как “высоконравственный человек”. В миру эти понятия часто употреблялись как синонимы. Человека, бескорыстно преданного своему делу, называли святым, доброго и милостивого называли святым. Между тем, нравственная сторона личности — это только одно из условий святости, а сама святость означает гораздо больше: близость человека к Богу, соединение благодати Божией с душой человека, озарение всего его существа вечным нетленным Божественным светом. Святой — это нерукотворный храм, в котором Божество невидимо обитает присутствием и явлением Своих сил, поэтому, прославляя святого, мы прежде всего прославляем Бога, избравшего его, освятившего его и таинственно живущего в нем. Мы не отнимаем славу от Отца, когда прославляем детей, которых Он воспитал. Мы не унижаем полководца, прославляя воинов, потому что их победа — это его победа. Мы поклоняемся святому прежде всего как храму, в котором обитает Бог. В то же время спасение — это синергизм двух воль — Божественной и человеческой: Божественной, которая пробуждает человека к духовной жизни и дает силы бороться с грехом, и человеческой, которая принимает благодать и покоряется ей; поэтому, прославляя Бога, мы прославляем подвиг жизни святого — человека, подобного нам, но в отличие от нас имевшего пламенную решимость скорее умереть, чем отдаться во власть греха. Мы прославляем человека, по природе подобного нам, но преображенного благодатию Божией и вознесенного ею на ангельскую высоту.

Прославление святого заключается прежде всего в молитвенно-литургическом почитании, а затем в воспоминании его жизни, которая является назиданием для нас как пример исполнения Евангелия для посильного подражания ему. Мы прославляем святого, как прославляем победителя, потому что святость — это венец тяжелой борьбы с демоническими силами, с языческими обычаями и предрассудками мира, которые опутывают человека, как сеть, наброшенная гладиатором на своего противника, и с самим собой, со страстями, восстающими на дух. Святость — это соответствие человека своему высшему предназначению. Слово церковь означает сосредоточие, собрание. И это собрание или единство наиболее полно осуществляется в литургической жизни. Молитва к святым — это вера в единство земной и Небесной Церкви, реальное присутствие Небесной Церкви в сакральном пространстве храма. Прославление святых — это вера в бессмертие души, которая общается с живущими на земле. Господь сказал: Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова, Бог не есть Бог мертвых, но живых (см. Мф.22:32; Мк.12:26-27; Лк.20:37-38).

Молитва — это лучи духовной любви. Апостол Павел сказал, что в будущем веке упразднятся вера и надежда, но останется любовь. Вера исчезнет, так как мы воочию увидим то, во что верим, надежды не будет, так как исполнится то, чего мы ожидали, а любовь останется; не только останется, но в вечной жизни будет похожа на разгорающееся пламя. Вечная жизнь — это вечное приближение к Богу. Способность любить имеет свои измерения, и любовь становится все более глубокой и интенсивной. Любовь — содержание будущей жизни, поэтому мы обращаемся к святым с молитвой. Молитва, как и любовь — свободный акт человеческой души. Молитва — одно из условий общения земных с небесными. Любовь деятельна, святые желают нам добра, может быть, больше, чем мы сами желаем себе, но они не вмешиваются насильно в нашу жизнь. Само добро несовместимо с насилием, поэтому святые ждут нашей обращенности к ним, и этот диалог осуществляется в молитве, особенно в храмовой молитве.

Из Священного Писания мы знаем, что святые обладали особыми дарами Духа Святаго: исцеляли больных, избавляли от смерти, прогоняли демонов, предсказывали будущее, видели на расстоянии, знали мысли и так далее. Бог — это Дух, вездесущий, вневременной и внепространственный. Святые видят и слышат нас в Духе Святом. Некоторые сектанты говорят, что душа после смерти до Страшного суда находится в состоянии сна, однако сон — это состояние тела, а не души. Нервная система — это пограничная полоса между душой и телом, но структурно она относится к миру физическому. Во сне происходит восстановление, очищение нервной системы, обработка информации, полученной человеком, но душа в это время не спит; состояние сновидения — это ее деятельность при уменьшении телесных импульсов и активизации подсознания. Если бы душа умершего погружалась в состояние беспамятства и забытья, то любовь не могла бы оставаться в душе после смерти. Любовь же динамична и активна. Сектанты возражают нам, что в ветхозаветной Церкви отсутствуют праздники в честь святых, гимны и молитвы Церкви в честь святых. В ветхозаветное время души праведников сходили в ад, ожидая своего искупления. До распятия и воскресения Христа Спасителя между землей и небом пролегала непроходимая пропасть, поэтому святые сами нуждались в искуплении и спасении, сами находились во временной власти демона и ада. Человечество должно было быть вначале искуплено и земля соединена с небом, тогда человеческая природа в Лице воскресшего и вознесшегося на небеса Спасителя и спасенных Им праведников стала достойной прославления и вечной жизни. Славить того, кто находится в аду, и просить тех, кто еще разлучен с Богом, было бы преждевременно и поэтому бессмысленно.

Любовь расширяет пределы человеческой жизни. Есть изречение: “Живет тот, кто любит, и живет настолько, насколько умеет любить”.

В сферу общения христианина входит не только ограниченный круг людей, с которыми он встречался и был связан в этой жизни, но и огромное поле всей священной истории человечества, световыми вершинами которого являются святые. Они пребывают духом или волей своей в Церкви. Мы осуществляем общение со святыми через молитву. Это мистическая связь. Существует еще онтологическая связь: и они и мы включены в единое духовное тело Церкви, тело Христа. У нас один ходатай пред Богом — Христос, в том смысле, что Голгофская Жертва — это единственный путь, по которому человек может придти к Небесному Отцу. Кровь Авеля, пролитая его братом, вопияла к небу об отмщении, кровь Христа ходатайствует о нас и умоляет Бога о прощении. Что же касается ходатайства святых, то они являются нашими сомолитвенниками и старшими братьями. Они молитвенно ходатайствуют пред Богом о нас, чтобы Бог по любви к ним дал бы нам те блага, которыми одарил их и сделал бы достойными этих благ. Их молитва тоже жертва, но если Господь на кресте искупил нас Собой, то святые просят, чтобы Господь одарил нас так, как их, услышал нас так, как услышал их, то есть себя (как объект Божественной любви) заменяют нами. Любовь хочет страдания других взять на себя, а свою радость разделить со всеми. Любовь — это мистическое единство, которое не интегрирует личности: каждая из них, оставаясь собой, живет другим и в другом, отчего ее жизнь становится более глубокой. Рай — это море света, где лучи любви идут от одного ко всем и от всех к одному.

Протестанты, будучи чужды мистики и литургических глубин Церкви, сравнивают ее с пантеоном богов. Но язычество — это замена единого абсолютного и трансцендентного Божества космическими и историческими феноменами, олицетворенными и облеченными в форму мифов. Язычество как религия хтонических (земных и подземных) богов вырождается в демонопоклонение и демонологию с магией, с магическими ритуалами, экстатическими прорицателями, оргиями и гекатомбами, вакханалиями и сатурналиями. Это атрибуты языческого мира, к какому бы региону он ни принадлежал. Этот кипящий страстями демонический мир язычества, языческих богов, враждующих и соперничающих друг с другом, объединился в единый военный лагерь против Церкви Христовой. Там не было альтернативы: или сатана в многоликом виде Пана, Сатурна, Шивы, или Христос. Христос победил ад и мир. Силою Христа святые побеждают грех. Их жизнь — уподобление Христу. О них сказал Господь: Кто Мне служит, Мне да последует, и где Я, там и слуга Мой будет (Ин.12:26). Христос невидимо пребывает в Церкви, следовательно, и они в Церкви с Христом.

Языческий Рим, воздвигший пантеон как свой духовный акрополь, посылал христианских святых на съедение голодным львам и в пламя костров, а теперь протестанты сравнивают с пантеоном сонм христианских мучеников, отдавших жизнь за имя Христа. Разорвав связь между земной и Небесной Церковью, отвергнув молитвы святых, протестанты логически должны были отвергнуть молитвы христиан за умерших. По мнению протестантов, Церковь бессильна помочь тем, кто перешел за грань земного бытия. Там их ожидает только одно — возмездие. Там человек находится в некоем вакууме, изоляции. Апостол Павел говорит, что любовь пребывает во веки (см. 1Кор.13:8). Сектанты лишают умерших любви, предоставляя их себе самим. Это безразличие или беспомощность, которая превращается в жестокость к умершим, несовместима с потребностью человеческого духа помогать не только живущим на земле, но и тем, кто ушел в другой невидимый мир. Для протестантов ад — это Аид, где нет надежды, куда не проникают лучи любви и молитвы.

В ветхозаветной Церкви было почитание Ангелов. Изображение Херувимов стояло в алтаре иерусалимского храма. Господь сказал, чтобы никто не унизил в своем сердце даже ребенка, потому что его Ангел-хранитель видит лицо Небесного Отца (Мф.18:10). Если малое дитя достойно уважения ради его Ангела, то какого почитания требует достоинство самого Ангела, — а святой, по словам псалмопевца, “в малом умален от Ангела” (Пс.8:6): Ангел уже утвержден в добре и благодати, а святой до конца земной жизни находится в огне духовной борьбы. Господь дал людям, народам и странам Ангелов-хранителей. Библия повествует о том, что Ангелы принимают участие в Священной истории мира. Ангелы — духи, пребывающие в благодати Божественной любви. Помогать людям — не обязанность Ангелов, а их духовная потребность и желание. Они любят людей как образ Божий; они любят людей потому, что за человеческую душу отдал Себя на распятие Сын Божий. Они любят людей, потому что сама любовь хочет распространить благо на других; она подобна вину, переливающемуся через края чаши. Святые по мере сил своих подражали Христу; дело Христа — спасение человечества, поэтому святые должны продолжать дело Христа, способствовать спасению людей и каждого человека. Они — носители добра, но они, выражаясь современным языком, не интервенты добра, любовь их деликатна. Они помогают нам невидимо и ждут, пока мы не призовем их. Каждый человек чувствует в сердце своем светлые и темные импульсы, идущие, как волны, из двух миров. Если он обратит свое сердце к миру света, к душам, ставшим по благодати Божией христоподобными и богоподобными, к Ангелам и святым, то он будет чувствовать себя не одиноким и оставленным перед силами зла, а в великой духовной семье, где его братья придут к нему на помощь, защитят его, не оставят в руках демона, обольстителя и человекоубийцы. Святых можно сравнить с опытными воинами, которые провели всю свою жизнь в духовной борьбе, знают силу и хитрость духов ада, знают нашу немощь, сострадают нам и готовы придти на помощь тем, кто призывает их имена. Протестанты же превратили сакральную Церковь в только земную общину, разрушили связь между землей, небом и преисподней.

О поклонении мощам святых

Тишина многолика. Есть задумчивая тишина гор, есть гулкая тишина ущелий, есть тишина ледников — непроницаемая, как стена из стекла, есть тревожная тишина леса, есть давящая тишина подземелья, есть таинственная тишина древних храмов и башен, есть еще особая, наполняющая душу покоем и миром тишина — это тишина кладбища.

Кладбище как будто хранит на себе печать вечности; это проникновенная тишина, которая говорит без слов. Каждая могила — тайна. Некоторые могилы похожи на колыбель спящего ребенка, другие — излучают из себя невидимый свет; есть могилы, из глубины которых, кажется, доносится стон и мольба. Кладбище — это островок другого мира, в ограде которого еле слышен глухой гул города, подобный шуму бьющихся о берег морских волн. Он не нарушает, а как бы контрастом подчеркивает покой и тишину кладбища. Могила — это не только видимый знак конца земного пути, точка, поставленная под строкой человеческой жизни, это не только визуальная память о смерти; могила — нечто другое. Могила — отпечаток человеческого духа, который перешел в вечность, и того состояния, в котором он ее встретил. Около некоторых могил так легко и радостно, другие кажутся сдавленными тяжестью могильной плиты, как будто камень лежит на чьей-то груди. Каждая могила — это повесть, которую чувствует человеческое сердце, но не может прочесть ее тайнопись. Недаром почти у всех народов, даже у язычников, гробницы — жилища мертвых — почитались больше, чем жилища живых.

Древние христиане любили совершать богослужения, особенно литургию, в подземных кладбищах-катакомбах, на гробницах, где престолом-жертвенником служили гробницы христиан-мучеников, — не только потому, что над ними висел дамоклов меч гонений, но потому, что их сердца ощущали здесь особую благодать.

Баптисты проявляют по отношению к усопшим большее безразличие, нежели язычники и иудеи, так как у тех существуют погребальные ритуалы и молитвы о упокоении усопших. Доктрина баптистов о спасении одной личной верой обратилась в жестокость и беспомощность по отношению к тем, кто перешел грань земного бытия. Усопшие не только оставлены лежать в вырытых в недрах земли могилах, но и заключены в духовных могилах своих поступков и деяний, которые, как и все человеческое, пронизаны тлением и грехом. Баптисты приносят в жертву своему вероучению самую главную ценность — любовь, которая всегда действенна и динамична. Баптистский утилитаризм знает только живых членов своей общины.

Один известный философ-гегельянец заказал в церкви литургию об упокоении своих усопших родных. Когда его коллеги выразили удивление тому, что человек, отрицающий бессмертие души, идет в церковь молиться об упокоении душ усопших, он ответил: “я не знаю, что происходит, разум мой не может дать мне ответ, но сердце мое чувствует, что во время литургии мы вместе, литургия вновь соединяет нас”.

Баптизм отрицает поклонение святым мощам и святыням. Баптисты ссылаются на Ветхий Завет, где прикосновение к мертвому телу считалось осквернением и требовало ритуального омовения и очистительной жертвы. Ветхозаветный священник и назорей не имели права прикоснуться к трупу даже самого близкого им человека. Но в Ветхом Завете смерть воспринималась только как следствие и образ греха; даже для праведников смерть была переходом в ад. В земной жизни человек был несчастным изгнанником из рая, а по смерти бездна преисподней смыкала над ним свои уста. Какое почитание мощей и поклонение им могло быть в то время, когда человечество потеряло благодать, когда даже души праведников были отлучены от Бога и власть сатаны простиралась над ними, когда в ад не проникали лучи небесного света? Тело человека истлевало в земле, а душа сходила в преисподнюю, где пребывала в томительном ожидании пришествия Спасителя мира.

Смерть и Воскресение Христа были новой духовной верой, победой над смертью и адом. Воскресение Спасителя из мертвых стало образом будущего воскресения, явлением Божественной силы, которая воскресит и преобразит весь физический план вселенной. Тела воскресших праведников станут подобны телу Воскресшего Христа, то есть будут преображены Духом Святым. Эта тайна открылась на Фаворе, когда Божественный свет Христа сделал сияющим, подобно свету Солнца, Его Тело и белым, как снег, Его одеяние. Преображение Христа на Фаворе — это свидетельство о будущей славе святых небесной Церкви. Бог в Своем существе запределен миру, но в Божественных энергиях сообщается с миром, пребывает в нем, освящает не только душу, но и тело человека. Мистическое в!идение благодати Церковь запечатлела в иконографическом изображении святых, окруженных нимбом света. Праведники пребывают в Духе Святом, они соединены Божественным светом и излучают свет. Израильтяне не могли смотреть на лицо Моисея, когда тот спустился с Синая, где беседовал с Богом, от сияния благодати, и просили, чтобы пророк закрыл лицо свое покрывалом. От случайного прикосновения к костям пророка Елисея воскрес мертвый. Гробницы праведников источают жизнь. Вечная жизнь начинается во времени, Небесное Царство — на земле в стяжании Духа Святаго.

Каждый из нас в своей жизни видел лица, озаренные светом изнутри, которые казались прекрасными. Иногда мы думаем: “как этот человек похож на Христа!”, но похож не по внешнему виду и по чертам лица, а по благодати, которая преображает его, светится в его глазах, лежит как печать небесного покоя на его лице, дышит в его словах, делает его молчание подобным таинственной беседе. Это явление Духа Святаго в физическом плане. Каждый из нас может подтвердить по своему внутреннему опыту, что с одними людьми нам легко и свободно, как будто в их присутствии какая-то грязная чешуя или жесткая заскорузлая кора спадает с нашей души; нам с ними радостно, словно вернулось наше детство, еще не омраченное грехами и страстями. В общении с ними мы ощущаем новые силы, прилив духовной энергии, полученной от них. Мы знаем и другое, когда на лицах людей лежит печать греха, как клеймо каторжанина, выжженное раскаленным железом; кажется, сами глаза такого человека говорят, что он готов совершить любое преступление. Даже внешне красивые лица внезапно предстают перед нами, как залитые кровью лица убийц, безобразными и отталкивающими. Нам кажется, что такие люди излучают гнетущую, мрачную тьму, особенно их глаза; от общения с ними мы испытываем тяжесть и опустошение, как будто невидимый вампир присосался к нам. У святых даже одежда и вещи имеют чудодейственную силу, например, в Ветхом Завете жезл Моисея и милоть (мантия) пророка Илии, а в Новом Завете — убрусы (головные покрывала), которые носили Апостолы, и оковы апостола Петра.

Каждый из нас может свидетельствовать своим внутренним опытом, что не только люди, но даже местности, дома и вещи имеют свое духовное лицо, свой темный или светлый фон. В некоторых домах нам легко и хорошо, мир водворяется в сердце, забываются все наши заботы и противоречия, мы перестаем думать о греховном и суетном. Уже древние заметили, что дух человека как бы “отпечатывается” на его вещах. Так и наоборот, “есть дома, где какая-то тяжесть давит грудь, где человек чувствует тоску и тревогу, ему хочется поскорее покинуть это место, бежать оттуда. Есть места, где человек дышит полной грудью, вдыхает чистый воздух, как в горах или саду. А есть дома с роскошной обстановкой, тщательно убранные, как будто каждая вещь вылизана языком, и в то же время чувствуется, что атмосфера этого дома пропитана миазмами; человек ощущает липкую, зловонную грязь, как будто разлитую вокруг него. Есть места, где внезапно содрогается душа, ей кажется, что здесь совершилось преступление и пролилась человеческая кровь. Особенно поражены этой “черной радиацией” греха те дома, где занимались колдовством, гаданием, спиритизмом и так далее.

Темные и светлые силы проявляются в физическом плане: человек может стать причастником Божественной благодати и медиумом демонического мира. Мы почитаем не только мощи святых, но их гробницы и дома, в которых они жили, одежду, в которую они одевались; их вещи хранят благодать, как сосуд, в котором содержалось миро, сохраняет его благоухание. В Новом Завете смерть перестала быть преддверием ада, для святых она — встреча со Христом, начало истинной жизни, переход в царство света. Не только душа, но и тело человека причастны благодати, в противном случае какой смысл имеет воскресение мертвых? К вечной жизни предназначен человек как личностное духовнотелесное существо. По воскресению из мертвых тело подобно душе (одухотворено), а душа подобна телу (будет иметь видимый образ).

Церковь открыла нам еще одну тайну, связанную с воскресением мертвых. Тело человека взято из земли, оно содержит в себе все физические элементы и, кроме того, энергетические структуры космоса. Человек представляет собой всю вселенную в миниатюре, поэтому некоторые из древних философов и отцов Церкви называли человека микрокосмом. Чтобы подчеркнуть эту связь и зависимость, у древних мистиков видимый мир иногда аллегорически изображался в образе человека. Душа человека, как дыхание Божественных уст, принадлежит духовному миру. Человек — звено между двумя мирами, более того, эти миры содержатся в нем самом, во взаимосвязи его души и тела. Человек — венец Божественного творения, им заканчивается последний акт создания видимого мира; как царь олицетворяет собой свою державу, так человек является представителем космоса в духовном мире.

Разорвав союз с Богом, человек отдал во власть смерти и ада не только себя, но вверг весь материальный мир в бездну тления и грубой овеществленности. В материальном мире произошла глубокая деформация: иерархическое устройство самих материальных структур, предполагающее принцип свободы и симпатии, сменилось механическими законами. Эти законы в сравнении с прежней гармонией похожи на болезненные комплексы, в них отразилась, как следствие греха, потеря любви — главного основания всего мироздания. Например, закон тяготения — это насилие и порабощение слабого сильным, меньшего б!ольшим. Вне любви насилие, подчинение и ограничение стали единственными средствами сохранения структур от полного распада. Через восстановление союза между Богом и человеком, царем космоса, произойдет преображение и одухотворение самого космоса. Космос будет восстановлен в прежнем своем величии, все мироздание превратится в единую симфонию во славу своего Создателя. Но это будущее преображение начнется с освящения Духом Святым человека, поэтому воскресение мертвых будет также воскресением всей вселенной.

В земной жизни между душой и телом существует тесное взаимодействие, но и после смерти остается некая сокровенная связь, поэтому погребение мертвых считалось одним из дел милосердия уже в Ветхом Завете (см. книгу Товита), а в Новозаветной Церкви существовали братства, члены которых брали заботу о погребении бедных, безродных, странников и нищих. Есть много случаев, когда души непогребенных, особенно злодейски убитых, являлись людям и указывали место, где находился их труп или кости, и просили совершить погребение.

Христианство учит о первородном грехе, который, как болезнь, поразил человека и сделал тело гнездом страстей. Но в то же время христианство свидетельствует о достоинстве человеческого тела как дивного инструмента души. Другие религии не дают основания уважать человеческое тело. Для пантеистов тело — переходный этап, дурная модальность, эфемерная форма, случайно связанная с духом, его временная одежда. Для материалистов тело — конгломерат клеток, молекул и атомов, структура, распадающаяся по смерти на элементы. Для крайних спиритуалистов тело — тень души; уходит душа — исчезает тень. Для антропоморфных религий античности сама душа — тень тела. Для индуистов тело — это форма иллюзорного бытия, зло и мираж. Для буддистов почти то же, с той разницей, что они не признают природу души, а только ее элементы, которые после смерти под импульсом жажды жизни создают новые комбинации души и тела.

Мы почитаем мощи святых как неоскудевающий источник благодати, как образ будущей жизни. Тела святых — это пророчество о том времени, когда смерть упразднится, ее больше не будет, когда по воскресении из мертвых исчезнет дуализм души и тела и образуется единая монада личности, где тело станет формой души, а душа — содержанием тела. Поэтому для нас мощи и гробницы святых — символы вечности, источники невидимого света и духовных сил. Гробницы святых — это солнца из недр земли, озаряющие мир.

О священстве

Одной из самых больших проблем для православных христиан, особенно для людей, недавно пришедших в Церковь, является их духовное и эмоциональное восприятие священнослужителей как живых представителей Церкви. Этот вопрос часто становится предметом спекуляции со стороны сектантов, а также представляет широкую возможность обвинять и дискредитировать Церковь на основании поступков священнослужителей. Необходимо уяснить, какое место и значение имеет личность священника в его церковной деятельности и какая зависимость существует между благодатью, действующей в церковных таинствах и обрядах, и нравственным уровнем священника, совершающего их.

Грех — это универсальное явление, это болезнь, которая поразила все человечество, здесь нет исключений, здесь разница только в степени греха и в соотношении между злом и добром в душе каждого человека. Макарий Великий пишет: “Даже в душах святых остаются некие темные пятна, поэтому спасение и для святых — дар Божественного милосердия”. Христианство не знает механического освящения: человек, получая сан священника, остается как личность с тем же потенциалом добра и зла, ему так же, как и любому из его пасомых, необходимо бороться с собой, искоренять, как бы с кровью вырывать из своего сердца страсти и пороки, для него не облегчен путь духовного совершенствования, напротив, он становится ответственным за ту благодать, власть и право, которые получил в таинстве хиротонии, то есть подлежит более строгому Божескому и человеческому суду.

Есть два вида иерархии: одна — церковная иерархия, где благодать дается как право и власть совершать таинства и обряды. Эта благодать принадлежит не человеку, а его сану, она дается ему как бы взаймы для исполнения им своей миссии. Со смертью эта благодать не дает душе никаких привилегий и преимуществ, она покидает ее — так воин слагает свое оружие, возвращаясь домой. Но в служении священника действует именно она, поэтому само священство и иерархическая система в Церкви является средством к освящению и спасению самого себя и других людей. Иерархия — это каналы, через которые благодать Божия изливается в мир.

Существует еще духовная иерархия: это степень благодати, зависящая от личного подвига человека. Эта благодать принадлежит личности человека, если только он не потеряет ее через грех, по смерти она не отнимается у души, а, напротив, соединяется с ней вовеки, нераздельно и неразлучно. Это благодать мучеников, преподобных и праведников.

Благодать священства дана не для самого священника, а для народа, но по мере личного подвига священника действия ее становятся более явственными и полными, как поток воды из родника, который его хозяин непрестанно очищает от камней и песка. Благодать священства, соединенная с личной святостью человека, делает его служение исключительным по силе действия на душу. К числу таких священнослужителей принадлежали в свое время: Гавриил, архиепископ Кутаисский, архимандрит Алексий Шушания1, святой праведный Иоанн Кронштадтский и Оптинские старцы. Они были всегда окружены народом, который явственно чувствовал свет и тепло благодати, исходившей от них.

Возьмем другой пример: священника, не поднимающегося по своему нравственному уровню над паствой, а иногда стоящего и ниже ее. Что происходит во время служения такого священника или епископа? Благодать действует через него, но против него. Она просвещает народ, но опаляет душу недостойного. Святитель Григорий Богослов, один из великих Вселенских учителей, приводит такое сравнение: вода, источающаяся из скалы, течет потоком в долину, но камень, орошаемый ею, остается камнем, а в долине, где протекают потоки и ручьи, цветут кусты и трава, жадно прильнув к этой воде. Так душа священника, у которого нераскаянные грехи, остается бесплодной и мертвой, как камень, но люди, присутствующие в храме при богослужении, пьют устами души своей живую воду — благодать Божию. В другом месте, сравнивая таинство, совершенное достойным и недостойным иереем, святитель Григорий говорит, что оттиск от золотой и свинцовой печатей один и тот же. Поэтому мы стоим перед антиномией: во время священнодействия недостойного священника благодать не уменьшается, а при служении достойного — увеличивается.

Церковь в ее земном бытии называется воинствующей. Эта Церковь борется с невидимым царством зла, она противостоит натиску черного поля космического зла, сотканного из грехов людей и падших духов. Черные сатанинские энергии несут с собой хаос в жизнь человечества и внедряют в души людей безумную жажду греха, проявляются в видимой природе катастрофами и катаклизмами. Когда этот черный сатанинский покров окутает тучей всю землю, она забьется в судорогах предсмертной агонии. Единственная сила, которая реально противостоит царству ада — это Церковь, поэтому Церковь так ненавистна и гонима. Святой Климент, епископ Римский, сравнивает Церковь, ее иерархию с войском. В жестоком невидимом бою, от которого зависят судьбы всего человечества, священники, пусть даже грешные и недостойные, находятся на передовой, — а ведь мы не станем жестоко осуждать солдат, которые стоят в первом ряду, в первой цепи, хотя бы они были слабы и плохо обучены. Пусть многие из них будут грешны и порочны, но мы простим их ради битвы, в которую они брошены, ради того риска, которому они подвергаются. Сан священника ответственен и опасен, поэтому святой Иоанн Златоуст пишет: “Мало вижу священников спасающихся”. Смерть как отвержение от вечной жизни страшнее, чем физическая смерть. Если мы сравним грехи священника как человека с тем ответом, который он будет держать как священник перед Богом, то мы скорее пожалеем, чем осудим его.

Все мы испытывали в жизни особенно тяжелые искушения, которые обезволивают человека и влекут его ко греху. Эту давящую силу греха, похожую на гипноз, каждый из нас хоть когда-либо в жизни ощущал как присутствие какого-то страшного невидимого существа, которое подчиняет нашу волю своей власти. Священнослужители испытывают особо сильные искушения, на борьбу с ними демон посылает самых испытанных и опытных во зле падших ангелов, поэтому некоторые люди после принятия священства впадали в те искушения, о которых даже не имели представления раньше. Мы видим их грехи, так как священник у всех на глазах, но демонов, борющихся с ним, мы не видим.

Некоторые говорят: “Я верю в Христа и Его первую общину, но в Церковь, в священников я не верю”. Но ведь первая община — Апостолы Христа — как раз были первой христианской Церковью, от которой идет преемственность рукоположения, как свет свечи, зажженной от другой свечи. Грех присутствовал и среди учеников Христа: из 12-ти Апостолов Иуда был предателем и богопродавцем, но можно ли из-за этого отрицать остальных Апостолов? Среди 70-ти Апостолов был Николай Антиохиец, гностик и еретик, о котором Дух Святый сказал: Ты ненавидишь дела николаитов, которые и Я ненавижу (Откр.2:6). Значит, грех присутствовал всегда, но сама Церковь — свята. Церковь — это прежде всего невидимая сила, благодать Божия, освящающая и спасающая тех, кто покоряется этой благодати. Апостолы исполняли миссию Христа на земле, Миссию Апостолов продолжают исполнять священники. Эта миссия заключается, во-первых, в храмовом богослужении, во-вторых, в проповеди Евангелия, в‑третьих, в руководстве верующих: священник — отец и наставник своих прихожан. Деятельность священника подчинена твердым канонам, правилам Церкви. Христос сказал Своим ученикам, чтобы они никого, кроме Бога, не называли отцом и учителем, так как фарисеи подменили учение Завета раввинистическими преданиями, человеческими измышлениями, которые исказили в глазах народа сам образ ожидаемого Мессии. И священник — учитель, поскольку учит евангельскому слову, руководствуясь толкованиями святых Отцов, а не своими собственными представлениями и домыслами. Впавший в ересь перестает быть учителем. Священник называется отцом, поскольку он участвует в духовном рождении христианина: от таинства крещения до обряда погребения. Священник называется наставником, так как он наставляет своих прихожан к исполнению Евангельских заповедей, руководствуясь патристической литературой. Если он учит чему-либо противоречащему Церкви, то он теряет право на имя наставника, его слова превращаются в пустоцвет.

Эти три вида служения (“отца”, “учителя” и “наставника”) отличаются друг от друга: в своем литургическом служении священник является образом и символом Христа-Спасителя, поэтому через священника Сам Христос присутствует в богослужении. В некоторых случаях священник символизирует различных лиц Священной истории: Иоанна Предтечу, Апостолов и так далее. Проповедь священнослужителя зависит не только от действия благодати, но и от личных способностей, изучения Священного Писания и логики. Благодать способствует развитию его естественных сил, а кроме этого воздействует на сердца людей, слушающих его. Поэтому проповедь священника имеет б!ольшую силу и воздействие, чем проповедь мирянина, при остальных равных условиях.

Основой христианской нравственности являются заповеди Ветхого и Нового Заветов. Заповеди — это неизменные повеления Божии, обращенные к душе человека, и звенья союза между человеческой душой и Божеством. Священник является наставником, поскольку его советы находятся в русле Евангельского учения, но как учитель нравственности он сам должен знать путь, по которому ведет других. Если это условие отсутствует, то христиане могут иметь своим наставником книги святых Отцов. Первый вид служения — безусловен, второй — необходим, но не всегда успешен (проповедь), третий — желателен, но часто остается неосуществленным. Первый вид служения дан в полноте каждому священнику, второй зависит от способности священника, третий определяется личностью самого священника.

Между душой священника и благодатью священства происходит непрестанное взаимодействие. Оно похоже на пылающий огонь, который скорее согревает дом души, но при неосторожном обращении с ним, как пожар, сжигает его. Благодать священства помогает священнику в его личном духовном подвиге, но в то же время при нерадивой и греховной жизни отдаляет от Бога дальше, чем мирянина. По откровению Макария Александрийского, в самом сердце ада находятся не разбойники и убийцы, не идолопоклонники и чародеи, а священники, которые вели греховную жизнь, не каялись и при этом литургисали. Как должен вести себя мирянин по отношению к грешному священнику, то есть когда поведение священника превышает обычный уровень греха, который мы встречаем в человеке? Так, как сын должен вести себя по отношению к недостойному отцу: уважать отца ради заповеди Божией, но в то же время не подражать ему.

Что означают внешние знаки почитания священника, например, лобызание руки при его благословении? То, что священник является образом Христа и через него Христос благословляет, то есть эти знаки относятся не к человеку, а к Божеству, как честь, оказанная послу, относится не лично к нему, а к государству, которое он представляет. Оскорбление даже недостойного посла считается оскорблением правительства, которое он представляет. Поэтому верующий может ограничить общение с недостойным священником, дабы избежать соблазна, но должен оказывать ему подобающее уважение во имя Христа, благодать Которого тот получил при рукоположении.

Примечания:

1 Архиепископ Гавриил Кутаисский (канонизирован Грузинской Церковью) и архимандрит Алексий (Шушания) обладают огромным духовным авторитетом в Грузинской Церкви. — Изд.

О монашестве

Сектанты рационалистического толка отрицают институт православного монашества. Не понимая сущности монашества, они представляют его как агностическое презрение к человеческому телу, как извращение богоустановленных отношений между мужчиной и женщиной, как человеконенавистническое отрицание семьи и общества. Одни из критиков монашества видят в нем духовную гордыню, эгоцентризм и эгоизм, то есть отсутствие любви к человеку, своему ближнему, другие — бессмысленное самоистязание, вроде самобичевания жрецов Осириса, третьи — форму психического расстройства, четвертые — атавистический зов человека в леса и пещеры, из которых вышли его предки, пятые — результат приобретенной или наследственной патологии и так далее. Почему-то именно монашество вызывает у атеистов и сектантов особое раздражение и становится излюбленной мишенью для нападок, насмешек и иронии. Особенно изощрялся в издевках над монашеством чувственный и развращенный Ренессанс. Реформация в Германии, так называемая великая революция во Франции и октябрьская революция в России начались с погрома монастырей. Значит, монашество мешало своим существованием развитию и воплощению в исторические формы планов демонических энергий и сил. Если верна поговорка: “скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты”, то отчасти верна и другая — “скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты”. К сожалению, у определенной части интеллигенции также сложилось отрицательное отношение к монашеству — отчасти под влиянием светской литературы, не создавшей ни одного правдивого образа монаха; по слову апостола Павла, душевный не может понять духовного (см. 1Кор.2:14), отчасти под влиянием модной модернистской философии Розанова, Мережковского и различных софиологов и “богостроителей”, пытающихся создать культ “святой плоти”, для которого святы все желания тела. Литературно-философский декаданс начала XX века довершил изоляцию Церкви от общества. Для современной интеллигенции (или ее значительной части) жизнь монаха стала чуждой, незнакомой и непонятной, как жизнь Робинзона Крузо на необитаемом острове.

Относительно вышеуказанных обвинений монашеству отметим следующее.

1) Монашество — это религиозный максимализм, любовь к Богу, которую человек не хочет разделить между Богом и миром. Церковь порицает подвижничество, основанное на гностическом дуализме, на противопоставлении друг другу духа и тела как двух начал — Божественного и демонического, доброго и злого. Об этом существует особое постановление Гангрского собора1. Если монах из секты гностиков переходил в Православие, то древняя Церковь освобождала его от обетов монашества, принятых в результате неправильных антропологических представлений, и предоставляла ему выбор дальнейшей жизни: повторить монашеский постриг в Православной Церкви или остаться мирским человеком со свободным правом создать семью.

2) Христианское подвижничество имеет целью не уничтожение тела, а подчинение его духу. Святые Иоанн Кассиан, Василий Великий и другие предостерегали монаха от чрезмерного аскетизма, который может не только повредить здоровью, но и развить в неопытном подвижнике чувство гордыни. Святитель Василий Великий говорит: “Мы боремся со страстями, а не с телом”. Самоистязания в виде бичевания, нанесения себе ран и тому подобного запрещаются в Православной Церкви. Аскетизм имеет целью воздержание от излишеств. Поразительные подвиги святых Отцов совершались при поспешестве благодати Божией и поэтому превосходили обычные человеческие силы. Церковь считала их чудом, а не образцом для копирования. Следует, однако, помнить, что излишества и распущенная жизнь приносят гораздо больше вреда организму, чем воздержание.

3) Психические расстройства обычно проявляются в виде аффектов, депрессий, галлюцинаций и экзальтаций — того, что более всего чуждо православному монашеству, которое учит о рассудительности, трезвенности, очищении сознания от ярких картин и грез, о состоянии внутреннего мира и покоя. Творения отцов-подвижников обладают ясностью мысли, четкой композицией, рассудительностью, — тем, что отсутствует в творчестве душевнобольных. В своей жизни аскеты проявляли не эгоизм, а любовь, доходящую до самопожертвования, уважение к людям, терпение и прощение обид, тогда как для душевнобольного характерен эгоцентризм.

4) Основной формой монашества является не отшельничество, а общежитие в виде монастыря или скита. Отшельническая жизнь — последующая ступень; она нужна только некоторым особым подвижникам для глубокой молитвенной сосредоточенности. Говорить о пещерном атавизме монахов так же странно, как говорить о любом человеческом сообществе или союзе как о волчьей стае.

5) Мы знаем выдающихся общественно-политических деятелей, полководцев и ученых, которые исполняли свои обязанности и службу в течение многих лет, не проявляя каких-либо психических отклонений, а затем приняли монашество в результате большего осмысления жизни.

Однако не только люди, стоящие за оградой Церкви, отрицают монашество. Среди самих христиан, называющих себя православными, появляются критики монашества, которые считают его чем-то случайным и наносным в Церкви. Они обычно предъявляют монашеству следующие обвинения:

а) человек, принимающий монашество, сознательно обедняет свою жизнь;

б) он лишает себя законных и благословенных радостей земного бытия;

в) он перестает быть полезным членом общества.

Обедняет ли себя монах в интеллектуальном плане? Священное Писание и святоотеческие творения — это глубочайшие философские истины, которые открыл не человеческий ум, а Божественный Логос. Христианскую литургику сами рационалисты назвали “поющим богословием”. В этом кругу высших истин постоянно находится мысль монаха. Главное — не внешний объем знаний, а их высота, не горизонтальное, а вертикальное измерение. Неужели гора сырой руды дороже крупиц золота? То, до чего не могла дойти мировая философская мысль, дано в Откровении. Многое из того, что мир считает интеллектуальной ценностью, оказывается интеллектуальной ложью, которая не приводит к истине, а отводит от нее. Главное для человека не механическая память, фиксирующая поступающую информацию, а творческая память, которая может на основе глубоких онтологических знаний решать сложные задачи во всех областях жизни и деятельности.

Христианское учение, богословские знания, Евангельская нравственность, антропологические наблюдения аскетов прошли через тысячелетние проверки, через фильтр испытаний, через опыт жизни многих поколений, поэтому они объективно более достоверны и устойчивы, чем новейшие философские и психологические системы. Обедняет ли себя эмоционально монах? Эмоциональное богатство — это чистота и глубина чувства. Аскетизм — это очищение человеческого сердца. Современное искусство и каналы массовой информации можно сравнить с селевым потоком грязи, который, как лавина, затопляет островки прежней культуры, погружает воображение человека в болото секса и крови. На обеднение таких эмоций сетуют враги монашества? Эмоциональное богатство — умение сопереживать, это пробуждение духа. Оно как раз характерно для монашества.

Преподобный Агафон говорил: “Я хотел бы взять у прокаженного его тело и взамен отдать ему свое тело”. Страсть и чувственность, напротив, делают человека эгоистичным и жестоким.

Нам говорят, что монашество лишает человека радости искусства и литературы. Так ли это? — А церковное зодчество? Литургические песнопения и поэзия Псалтири? Разве они не шедевры искусства даже с формальной стороны? Это не искусство для искусства, а искусство как воплощение идеи; искусство, которое содержит в себе глубочайший смысл. Оно выше мирского искусства уже тем, что осуществляет связь с трансцендентным миром, с вечными духовными сущностями, с вечной красотой. Что же касается христианской литературы, то возьмем хотя бы Библию. Здесь содержится история, поэзия, философия, этика и то, что несравненно больше — Божественное откровение.

Ценители мировой литературы обычно говорят, что литература помогает им лучше понять человека и узнать жизнь. Между тем в святоотеческих творениях душа человека раскрыта до таких глубин, куда не проникал скальпель таланта мирского писателя или поэта. Какой светский писатель может сравниться с Иоанном Златоустом даже по внешней красоте и экспрессии слова? Один из ученых-византологов пишет, что Демосфен в течение семи веков до Иоанна Златоуста не имел себе преемника, равного по дарованию. Творения Златоуста — это целая энциклопедия нравственных и богословских знаний, психологических наблюдений, историко-типовых характеристик. Возьмем другого отца — Григория Богослова, слог которого отличается виртуозным искусством и филигранной отделкой каждой фразы. Его можно назвать поэтом-философом. Еще один духовный писатель — Ефрем Сирин стоит на одной ступени с лучшими поэтами мира. В средневековых монастырях были переписаны и сохранены многие исторические и научные произведения. Духовная литература имеет все, что есть у светской, кроме ее страстности и грязи. Неужели модные детективы и эротическая литература, которая, как мутные волны, выплеснулась на современный книжный рынок, могут эмоционально обогатить человека? Если искусство — это вид познания через сопереживание, то современная литература дает познание греха через соприкосновение с ним и оставляет в душе человека грязные пятна. Если, по словам пословицы, ложка дегтя портит бочку меда, то нам серьезно предлагают в бочке дегтя искать пропавшую ложку меда.

Критики монашества утверждают, что оно лишает человека радости жизни. Разве существует в мире радость более глубокая и чистая, чем духовная радость? Мирская радость, пронизанная чувственностью и страстностью, сменяется усталостью, опустошением, часто — скорбью и разочарованием. Нам говорят — есть не только радость страстная и опьяняющая, есть еще и другая, светлая радость, например, в общении с природой. Но ведь монастыри чаще всего строились в самых красивых местах, где сама природа учила размышлять о вечности. Перенеситесь мысленно в те места, где построены древние грузинские монастыри. Их строители обладали не только эстетической одаренностью, но и чувством высшей красоты и гармонии. Напротив, противники монашества, дети современной урбанизации, чаще всего видят природу в немногие дни своей жизни, а рассуждают о красоте ее, находясь в асфальтобетонном плену.

Наши оппоненты говорят о радости семейной жизни, однако они сами, не осознав этого, дотронулись до болевой точки современного общества. Официально более половины семей разваливается в первые два года после их образования, — и нет гарантии, что в других семьях дело обстоит благополучно. Разрыв и разногласие в семье оставляют травмы и разочарования, иногда на всю жизнь. А другие трудно разрешимые вопросы семейной жизни? Например, детоубийство (аборт), которое делает семью союзом убийц, шагающих к своему иллюзорному благополучию по трупам детей. Какая радость может быть у людей, запятнанных человеческой кровью? Нам говорят, что бывают благополучные семьи. К сожалению, таких семей становится не больше, а все меньше и меньше. Психологически не подготовленные к браку супруги превращают свой дом не в оазис, а в поле борьбы за власть и место сведения счетов за взаимные обиды. Часто такие супруги позволяют себе по отношению к своим детям то, чего не позволили бы по отношению к чужим и даже — к своим врагам (также — и дети по отношению к своим родителям). Христианство с уважением относится к браку, но смотрит на семью как на нелегкое, ответственное дело, требующее от супругов много самоотверженности, терпения и такта, а не как на источник постоянных наслаждений.

Нам говорят, что есть еще один вид радости, которого лишают себя монахи — это радость творчества. Но, во-первых, сама молитва — это высшее творчество и динамика души, которая включает человека в поле трансцендентного мира и в личностный диалог с Творцом всего сущего. Во-вторых, церковное искусство — это творчество особого рода, заключенное в рамки традиций и твердых канонов, основанное не на воображении, как мирское искусство, а на мистическом в!идении и духовном сопереживании. Это творчество включено не в чувственно-материальный мир, а в надмирную сферу духовных реалий. Религиозное творчество отрицает только фантазию как область лжи, и считает грезы (которые могут стать мысленным наркотиком) не творчеством, а безвольным тяготением к наслаждению. Религиозное творчество — это волевой синергетический процесс, где духовный мир обнаруживает себя через материальные формы; этот процесс включает в себя вечные энергии, действующие в Церкви.

Третье обвинение критиков монашества: человек, уходя из мирской жизни, перестает быть полезным членом общества. В истории Церкви огромное духовное и нравственное значение имел тот институт с вековыми традициями, который называется духовничеством и старчеством. Его представителями были преимущественно монахи-аскеты. Их жизнь в уединении или монастырском послушании, борьба со страстями, непрестанная молитва делали духовный мир реально ощутимым до очевидности. Они видели свою душу в различных состояниях, то озаренную светом молитвы, то погруженную в черные бездны греха. Перед ними открывалась страшная картина падения человечества, борьба демонических сил за душу человечества, тонкая стратегия ада, выработанная и отшлифованная в продолжение тысячелетий. Они видели зарождение и развитие грехов в своем собственном сердце, как бы на высвеченной карте греха, овладевали умением подавлять и уничтожать его в самом начале, воплощали в своей духовной жизни аскетические знания древних подвижников, умели различать импульсы светлых и темных духов и поэтому сами становились наставниками на пути ко спасению для сотен и тысяч людей. Без их водительства и руководства сколько бы людей погибло в волчьих ямах и западнях, расставленных демоном на этом пути; сколько бы не выдержало борьбы с грехом, сколько бы извратило свою духовную жизнь, сколько бы пребывало в состоянии ложной духовности, гордыни и того самообольщения, которое именуется прелестью!

Жизнь людей полна трагизма, измен, потери ближних. Превратности жизни ставят человека на край пропасти, которая называется отчаянием. На протяжении истории христианства монастыри были тем местом, где люди обретали силы пережить свою внутреннюю Голгофу, находили помощь и утешение. И этого было бы достаточно, чтобы свидетельствовать о высоком служении монашества человечеству. Но есть еще другое, невидимое, мистическое служение — это сила молитвы за весь мир. Добро и зло не проходят бесследно. Каждый человеческий грех расширяет мрачное царство ада. Грехи человечества, соединяясь вместе, как невидимые капли влаги в тучи, нависают над землей — это потенциал и причина тех катастроф, которые переживает и будет переживать человечество. Темным силам противостоят светлые силы — та удерживающая сила, о которой говорит апостол Павел (см. 2Фес.2:7), — дух благочестия и молитвы. В этом мистическом плане монашество возлагает на себя главный подвиг — покаяния и молитвы за человечество, и поэтому монахи, ушедшие из мира, осуществляют высшую близость к миру в духовной любви и высшее служение в молитве за мир. Недаром демоническая сила старается искоренить и уничтожить монашество или умертвить его.

Критики монашества говорят, что глубина жизни — глубина любви, а монах лишает себя любви. Напротив, жизнь монаха — это любовь, а не влечение темных инстинктов и страстей, не аффект, который легко превращается в ненависть. Любовь монаха обращена к высшему существу — Богу, к высшему добру и красоте, то есть к единственно достойному предмету любви, в котором может успокоиться человеческое сердце. Глубина любви — в ее интенсивности. Монах ограничивает себя во внешних впечатлениях, уклоняется от ненужных забот именно для того, чтобы его любовь была сконцентрирована, как свет, проходящий через увеличительное стекло. Любовь к Божеству постоянна, здесь нет разочарований, измен и перемен; здесь только восхождение от одной ступени к другой. В мирской любви столько трагедий, столько кровоточащих разрывов, столько разбитых сердец. Как часто то, что в миру называется любовью, разрушается от малейшего испытания, как хрупкий сосуд от удара, и превращается в холодное безразличие, отвращение, ненависть и насмешку. Монах любит человека, но не эмпирического человека, а то, что вечно в нем, — образ и подобие Божие, то есть любит человека отраженной от Бога любовью. Даже самая счастливая дружеская и семейная любовь похожа на мерцающий свет лампы, которая освещает угол комнаты, а любовь монаха — как свет путеводной звезды, сияющей высоко над миром. Церковь — это сердце мира, а монашество — сердце Церкви.

Примечания:

1 Гангрский собор (сер. IV в.), признав духовную ценность монашеского пути, предостерег от неистовствующего неправославного аскетизма. — Изд.

Пост и телефильмы

Многие христиане считают, что пост установлен только для того, чтобы подчинить тело душе. Святитель Григорий Богослов назвал тело “ночной и страстной служанкой”. Душа — царица, тело — ее раба, которая должна участвовать в славе своей царицы. Но эта “раба” своенравная, непослушная, склонная к мятежам, и поэтому ее часто надо силой принуждать к повиновению.

Однако это лишь одна сторона поста. Есть другая, еще более важная, то, что святые Отцы называли “духовным постом”.

Человек состоит из души и тела, но в самой душе можно различить две не сливающиеся друг с другом силы: первая — обращенность к вечности, к тому, что стоит над текущим потоком земного бытия, — способность души к богообщению святые Отцы называли духом; вторая сила — обращенность к земле, совокупность познавательных сил: рассудка, воображения, памяти, а также чувственные влечения, эмоциональные переживания и, наконец, генетически вложенные инстинкты, без которых человек не мог бы существовать ни одного дня.

Главное в человеке — дух; в духе — образ и подобие Божие, дух отделяет человека как бы глубокой пропастью от всех остальных обитателей земли. В духе вложена целевая идея человека — вечное богообщение. Насколько человек живет духовно, настолько он живет достойно своего предназначения; это единственная возможность иметь радость и мир в земной жизни, в этом море страданий. У некоторых христиан такой триметрический взгляд на природу человека (дух, душа и тело) вызывает представление о душе как о чем-то низменном и недостойном в сравнении с духом. Это не так. Без душевных способностей невозможна была бы для человека земная жизнь и, следовательно, формирование его как нравственной личности для вечной жизни.

В самой природе человека нет ничего скверного и низменного; скверное — это извращение воли, разрушение иерархии и правильной соподчиненности способностей и сил человека; низменное и недостойное — это страсти и грех. В нашем наличном, а вернее, падшем состоянии тело проявляет себя непокорным душе, а душа — непокорной духу.

Поэтому пост — это не только укрощение тела, но прежде всего — укрощение душевных страстей для того, чтобы мог пробудиться и действовать дух.

Пост телесный подразумевает: 1) ограничение в пище; 2) употребление особого вида пищи; 3) редкий прием пищи.

Душевный пост также должен включать в себя: 1) ограничение внешних впечатлений — пищи души, информации, которую привык получать человек ежедневно в огромных объемах, подобных “пиршествам Гаргантюа”; 2) контроль над информацией, то есть над качеством пищи, которую получает душа, исключение того, что раздражает страсти; 3) редкий прием пищи, то есть периоды уединения, молчания, безмолвия, пребывания с самим собой, которые дают человеку возможность познать свои грехи и осуществить главную цель поста — покаяние.

С постом несовместимы все виды развлечений и зрелищ, бесконтрольное чтение, продолжительные разговоры, шутливый тон, посещение тех мест и домов, где царит мирской, нецерковный дух, — все то, что рассеивает человека, отключает ум от молитвы, а сердце от покаяния.

Наши страсти тесно связаны с чувственными образами. Страсть появляется в сознании в виде греховного образа; и наоборот, греховный образ, воспринятый со стороны, возбуждает страсть в нашем сердце (преподобная Синклитикия называла глаза окнами смерти). Сценой, на которой непрестанно демонстрируются человеческие страсти во всем их разнообразии, эффектности и изощренности, в наше время является телевизор. Он похож на источник постоянной радиации, который облучает смертоносным стронцием психику людей.

Телевизор держит человека в страстном напряжении, как будто в пространстве его экрана заключен сгусток всех чувственных эмоций, страстей, похоти, жестокости, преступлений. То, с чем человек в прошлые века мог — и то случайно — соприкоснуться несколько раз в жизни (скажем, картина убийства), теперь он видит каждый день. Широкими волнами с телеэкрана льется мутный поток на седовласых стариков, девушек и малых детей. Кажется, что телевизор поймал земной шар, как мяч, в свою сетку. Он дотянулся до вершин гор, проник в тундру и тайгу, вошел, как хозяин, почти в каждый дом.

Телевизор потакает самым низменным страстям человека; даже в как будто нравственных постановках вкраплены сексуальные сцены, может быть, из опасения, что зритель заснет от излишней морализации, а иногда эти сцены представляют собой главное содержание всей передачи. Человек, включая телевизор, добровольно включает себя в поле душевной грязи.

Говорят, что демоны сами не могут совершать блуд, но обитают около тех мест, где творится мерзкий грех, мысленно наслаждаясь им, по выражению древних писателей: “обоняя смрад блуда и крови”.

Подобно этому зрители теле- и видеофильмов питаются “медитацией секса” и в то же время без всякого зазрения совести считают себя самыми порядочными людьми: они оскорбились бы и пришли в негодование, если бы кто-то назвал их духовными развратниками и блудниками.

Некоторые говорят, что они совершенно бесстрастно смотрят эротические фильмы. Это самообман: если бы они были бесстрастны, то не теряли бы время на подобное занятие; именно плененная страстями душа приковывает их к телевизору, и они отходят неудовлетворенными, если случайно не получат привычного для них “допинга”.

В древнее время Церковь на долгие годы отлучала от причастия блудников, так как этот грех пропитывает смрадным ядом все поры души и тела, и нужно продолжительное время, чтобы человек очистился и отрезвился, встал бы снова на ноги, как после тяжелой болезни.

Блудник духовно мертв, пока не принесет искреннего покаяния и не исполнит епитимии. После эротических передач по телевизору человек приходит в церковь так, как мертвого приносят для отпевания; стоит в храме, но его нет. Там его тело, как гроб, а душа глуха и слепа, как труп, она не чувствует благодати, не может искренне молиться. Покаяние подразумевает волевое желание и решимость больше не совершать грех, а здесь человек обычно, возвратившись домой из церкви (иногда даже после причастия), проводит часы около телевизора.

Он не только духовно опустошен, в нем постепенно отмирает сама способность искренне каяться, то есть возможность вернуть потерянную благодать.

Другая “инъекция зла”, которую получает человек от телевизора, — это серия убийств и насилий, к которым он привыкает.

В древнем Риме борьба гладиаторов в цирке, бой людей с дикими зверями и другие подобные “развлечения” привлекали десятки тысяч зрителей. Девиз римской толпы был: “хлеба и зрелищ”, как будто в этих словах заключалась вся их жизнь. А самым захватывающим зрелищем для толпы являлась льющаяся кровь и предсмертная агония.

Телевизор делает из людей садистов, которые спокойно и с тайным наслаждением смотрят на сцены убийств. Если бы в них оставались человеческая любовь и сострадание, то они в ужасе отвернулись бы от этого кошмара. Телевизор сделал преступление и жестокость обыденностью. Попробуй кто-нибудь сказать, что ему противно и страшно смотреть на сцены насилия и убийств, его посчитают за истерика и нервнобольного. Если человек скажет, что считает ниже достоинства христианина смотреть на сексуальные картины, то ему открыто заявят, что он “ханжа”, имеющий отжившие старомодные взгляды.

Душа имеет три способности: разум, эмоцию и волю. От неразлучной дружбы с телевизором воля у человека обессиливается, как у тех, кто часто принимает сеансы гипноза; чувство притупляется и требует новых острых ощущений и “допингов”, а разум становится порабощенным сменяющими друг друга картинами, которые заставляют его жить в каком-то фантастическом мире, в постоянно продолжающейся фантасмагории.

У разума две силы: образное и словесное мышление. Слишком обильная, неуправляемая информация развивает низшую механическую память, но подавляет творческую силу и энергию. Человек, беспрерывно получающий обильную пищу, становится бесформенной грудой жира, которой трудно двигаться и дышать, которая еле передвигает ноги под собственной тяжестью. Слишком большая, неуправляемая информация похожа на хроническое переедание, при котором мышцы перерождаются в сало. Ум становится дряблым и пассивным иждивенцем чужих мнений и идей. Картины, которые человек увидел на экране телевизора, вращаются в его подсознании, всплывают в памяти, мелькают в сновидениях, как призраки. Мышление становится поверхностным, а язык — болтливым. Защитные силы психики истощаются, не будучи способными справиться с лавиной впечатлений.

Где место для безмолвия, для сердечной молитвы? Человек не видит самого себя, он как будто бы живет не в доме, а в театре с непрекращающимися представлениями.

Святые Отцы говорят о том, что существуют три вида деятельности ума: это созерцание, рождающееся в безмолвии молитвы, рассуждение и воображение, при этом воображение — самый низший вид мышления, соединенный с чувственными страстями и фантазией. Святые Отцы заповедовали пребывать в молитве, давать, когда это нужно в практической жизни, место рассудочному размышлению (при этом знать его меру и пределы) и бороться с воображением как со своим противником. А телевизор способствует обратному: развитию воображения, подавлению творческой силы ума и потере молитвы. Человек, проводящий время поста у телевизора, похож на обжору и пьяницу, который глотает все без разбора, даже не разжевывая куски, и при этом считает, что он держит пост по всем уставам Церкви.

Воскресный день

Некоторые секты, в частности, адвентисты, упрекают Церковь в том, что она изменила четвертую заповедь Синайского Десятисловия — онтологическую, неизменную основу догматики и нравственности Ветхого и Нового Заветов, которая названа в Библии “Законом Вечным”. По мнению сектантов, празднование первого дня недели вместо седьмого является незаконным и неоправданным нарушением прямого Божественного повеления, не допускающего каких-либо отступлений или изменений. Празднование воскресного дня вместо субботы сектанты склонны объяснять подчинением Церкви государственной власти в лице императора Константина, который в 324 году издал закон, повелевающий праздновать во всей империи воскресный день.

Мы знаем, что ветхозаветные пророчества в Новом Завете не отменились, а исполнились. Ветхозаветная символика не уничтожилась, а воплотилась и приобрела новый, более глубокий смысл в обрядах, священных символах и таинствах новозаветной Церкви. Одним словом, Ветхий Завет раскрылся и осуществился в Новом Завете. Слово суббота означает покой. Этот день, завершивший цикл творения, символически указывал на вечность, но истинный покой — это мир души с Богом, поэтому ветхозаветная суббота была только прообразом чаемого небесного покоя. Даже души умерших праведников ожидали своего искупления и спасения. Их покой был покоем от мук, но не покоем встречи с Богом, когда душа успокаивается в царстве благодати, как ребенок на руках матери. Это был покой, похожий на отдых после долгих трудов. Ветхозаветный праведник не осуждался своей совестью и карающим законом, но предоставлялся сам себе и был не в силах выйти из своего ограниченного сотворенного бытия в метафизическую свободу через приобщение к Божественной жизни. Ветхий Завет запрещал делать грех и зло, но еще не давал человеку силу творить истинное добро, поэтому суббота в Ветхом Завете была упразднением от всех дел. Истинный покой души — это Сам Господь, поэтому истинная суббота могла настать только после Голгофской Жертвы, схождения во ад и Воскресения Христа Спасителя. Итак, суббота давала форму покоя, но не имела внутреннего содержания, она была пустым алавастром, который еще не наполнен миром. Пасха страданий и Пасха Воскресения явились центром Священной истории, началом Нового Завета и основанием Церкви. Воскресение дало содержание субботнего покоя: мир с Богом, восстановление в человеке образа и подобия Божия, богообщение и покой в Духе Святом. Суббота была пророчеством о покое, пророчеством о Воскресении, в этом смысле — образом вечности. Воскресение — это начало вечной жизни на земле. Ветхозаветная Пасха воплотилась в Новозаветную Пасху, а суббота — в воскресный день.

После воскресения Христа из мертвых ветхозаветная Пасха стала иудейской Пасхой, Пасхой тех, кто не принял Христа как Спасителя и Мессию. В древнеиудейском сознании суббота была ожиданием Мессии. Теперь празднование субботы, как и ветхозаветной Пасхи, — это в мистическом плане неверие в Христа и ожидание пришествия другого Мессии. Днем Великой Субботы, когда Христос лежал в гробу, окончился Ветхий Завет. Воскресением Христа из мертвых началась новая жизнь — Новый Завет. В Ветхом Завете субботой оканчивалась неделя, в Новом Завете воскресеньем неделя начинается. Праздник субботы был благодарением Бога за сотворение видимого мира, ожиданием Мессии и приготовлением к вечности. Воскресение Христа — это залог нашего общего воскресения. В воскресный день мы благодарим Бога за вечную жизнь. Для творения мира было достаточно воли Божией, для искупления и спасения человека послужили кровь и страдания Сына Божия. Если зерно, брошенное в землю, не проросло, если суббота выше воскресенья, то, значит, ее прообразовательный смысл и пророчество не исполнились, значит, еще не кончилось время Ветхого Завета. Истинный покой — это не покой мертвого тела, это не покой ничегонеделания и пустоты; истинный покой души — это покой от грехов и страстей, покой от демонических сил. Некоторые из Отцов рассматривают воскресенье не как первый день недели, а как 8‑ой. Восемь — образ вечности. Ритм недели остался тот же: 6 и 1. Символически единица (1) — это начало, вечность и абсолют; 6 — равновесие, симметрия и гармония между духовным и материальным; 7 — действие Божественных сил в мире; 8 — вечная жизнь. Суббота была дана в Ветхом Завете, так как до Воскресения Христа не могло праздноваться еще не совершившееся событие. Суббота названа Вечным Заветом, но жертвоприношения в ветхозаветном храме также названы “вечными”, так как они были пророчеством о Голгофской Жертве. Их таинственный смысл осуществился в распятом Христе, в вечной Жертве.

О церковном календаре

I

Непрекращающаяся полемика о церковном календаре может превратиться в тавтологию: каждая сторона будет варьировать одни и те же мысли и положения. Поэтому мы считаем, что для каждой культурной и целесообразной дискуссии необходим определенный план. Мы предлагаем сторонникам реформы ответить на ряд принципиальных вопросов, которые, по нашему мнению, были обойдены молчанием, то есть сознательно проигнорированы.

Наши оппоненты говорят о прогрессе и цивилизации, о необходимости контактов и сотрудничества, и почему-то одним из условий этого ставят интеграцию культурных и исторических традиций. Для нас остается непонятным, неужели наши уважаемые ученые-оппоненты не знают таких очевидных фактов, что в современном мире, в том числе в тех странах, которые они считают эталоном функционирования общественных организаций и структур, существуют и действуют десятки культовых и ритуальных календарей, которые пользуются защитой как закона, так и общественного мнения? Это первый вопрос, на который мы хотели бы получить Ответ. Известно ли нашим оппонентам, что в США насчитывается несколько сотен религиозных организаций, конфессий и сект, причем каждая конфессия и община вправе иметь свой ритуальный календарь? Так, например, в Америке существует большая община зороастрийцев-маздеистов с центром в Чикаго, которая пользуется древнеперсидским календарем. В этой стране оберегаются как реликвии ритуальные календари аборигенов. В ряде мистических сект введены древнеиндийские календари; в некоторых ашрамах (монастырях) пользуются древне-китайскими календарями. Если бы в США какая-либо общественная организация или группа людей стала бы требовать отмены культового календаря, то это было бы воспринято как нарушение религиозной свободы — одного из основных прав человека, и дело могло бы быть передано в суд, поскольку это рассматривалось бы как дискриминация религиозного ритуала и психическое насилие.

Некоторые из наших оппонентов считают наличие двух календарей опасностью для сельского и промышленного хозяйств, каким-то дестабилизирующим явлением. Известно ли им, что супертехнологическая держава — Япония в 70‑х годах нашего столетия решением парламента приравняла к гражданскому календарю синтоистский календарь с 60-летними циклами и эпохами императорских династий? С тех пор государственные и гражданские документы должны иметь две даты. Привело ли это решение к дестабилизации хозяйственной жизни Японии?

Наши оппоненты говорят, что существование церковного календаря является преградой или нежелательным фактором в налаживании связей с передовыми государствами. Известно ли им, что в государстве Израиль возрожден ветхозаветный календарь — очень сложный по своей структуре, а по средней величине года близкий к юлианскому календарю? Разве это мешает Израилю находиться в самых тесных связях с американо-европейским миром?

Наши оппоненты выразили опасение, что календарь, не привязанный к сезону, может вызвать ошибку во времени посевов различных сельскохозяйственных культур. Мусульманский лунный календарь совершенно не связан с сезонами, каждый год он обгоняет григорианский календарь на 11 дней. Мы предлагаем нашим оппонентам убедиться воочию, что мусульмане получают неплохие урожаи, для этого не обязательно посещать рынки Стамбула или Багдада, достаточно побывать на наших рынках и увидеть, как сторонники лунного календаря бойко торгуют овощами и зеленью, не уступая в этом отношении сторонникам сезонного солнечного календаря. В этом вопросе экспертами могут выступить жены наших оппонентов.

Наши оппоненты почему-то повторяют очевидную ошибку, считая, что Рождество Христово приходится на день зимнего солнцестояния, и пытаются этой ошибкой доказать преимущество григорианского календаря. Между тем солнцестояние приходится на 22 декабря, так что для подтверждения их мнения необходима еще одна, уже литургическая реформа: аннулировать праздник Рождества Христова 25 декабря и перенести его на 22 декабря. Нам кажется, что это отголосок антибиблейской школы, так называемой мифологической: Христа старались представить как солярное божество наряду с Амоном и Митрой. Может быть, наши оппоненты считают, что древние астрономы, уже до нашей эры вычислившие длину звездного года с точностью до 20 секунд, не знали точной даты зимнего солнцестояния?

Наши оппоненты ссылаются на постановление Константинопольского церковного совещания 1923 года при патриархе Мелетии, которое постановило ввести в Церковь “новый стиль”. Знают ли они, что это совещание состояло всего из девяти человек: патриарха, пяти архиереев, одного архимандрита и двух мирян? Поэтому оно не было ни всеправославной конференцией, как оно наименовало себя, ни поместным Собором, как называют его наши оппоненты. Каким образом это совещание могло принимать решения от имени всей полноты Православия? Кто избрал и послал делегатов на это совещание, какие полномочия были им даны? На Соборе обычно присутствуют все архиереи поместной Церкви и представители епархий из мирян. На каком основании наши оппоненты назвали Собором совещание и решение группы из нескольких человек, по численности меньшей, чем Синод Константинопольской Церкви? Известно ли нашим оппонентам, что кроме календарного вопроса там были приняты решения о второбрачии духовенства, вступлении в брак клириков после рукоположения и тому подобные1?

Наши оппоненты обходят молчанием тот факт, что в 1923 году патриарх Мелетий не пригласил в Константинополь представителей Грузинской Церкви для участия в обсуждении календарной реформы. Поэтому, по нашему мнению, несовместимо с достоинством автокефальной Церкви принимать постановления и рекомендации того церковного собрания, которое игнорировало ее историческое существование.

Наши оппоненты ссылаются на Тбилисский Поместный Собор Грузинской Церкви, происходивший в 1928 году. Этот Собор избрал Католикоса — Патриарха всея Грузии Христофора. На заседании под председательством новоизбранного Патриарха архиереи приняли решение ввести в Грузинской Церкви новый стиль. Под этим документом подписались Патриарх и несколько архиереев. Вопрос остается неясным: было ли это решением Собора или архиерейского совещания? Предположим, что Собора, но разве наши оппоненты не знают, что соборные постановления должны пройти проверку временем и испытание самой церковной практикой — их должен принять весь церковный народ? Что же произошло? Реформа, будучи отвергнута народом и большинством священников, полностью провалилась и через несколько месяцев была отменена. Этот эксперимент еще раз убедительно показал, что православный народ считает юлианский календарь органической частью церковной жизни и литургического предания.

В уставе Грузинской Церкви, изданном при патриархе Каллистрате и с незначительными изменениями — при патриархе Мелхиседеке III, содержится указание, что Грузинская Церковь пользуется так называемым старым стилем. Однако наши оппоненты заявляют, что реформа была не отменена, а отложена на неопределенное время. Между тем поместный Собор не обладает компетенцией решать вопросы и утверждать правила на отдаленное и неопределенное будущее; он решает текущие дела Церкви. Из всех поместных Соборов Православной Церкви только десять вошли в Церковную конституцию и названы каноническими. Мы предлагаем нашим оппонентам найти хоть один случай в церковной истории и церковном праве, когда поместный Собор выносил бы постановления на 70 лет вперед.

Мы указывали на то, что Церкви, принявшие новый стиль, принуждены пользоваться двумя календарями: григорианским — для непереходящих праздников и юлианским — для Пасхи и связанных с ней праздников. Один из наших оппонентов заявил, что пасхалия вычисляется по звездам, вне какой-либо календарной системы. Обратим его внимание на следующий факт: воскресный день, обязательный для Пасхи, и семидневная неделя не имеют никакого отношения к астрономии и звездной карте; неделя — условный отрезок календаря.

Некоторые из оппонентов склонны видеть в настоящем положении дел у новостильников только переходный период к григорианской пасхалии. Напомним им, что постановление I Вселенского Собора о дне Пасхи не соблюдено в системе григорианского календаря. Отменить постановление Вселенского Собора не имеет права никакая инстанция и власть, так как Вселенский Собор является высшим законодательным органом Церкви. Постановление I Вселенского Собора было также подтверждено на последующих Вселенских Соборах. Его нарушение всегда останется антиканоническим действием, а попытка отмены — не только экклезиологической реформой, но и экклезиологической революцией, ломающей самые основы церковного права.

Итак, календарная реформа привела к образованию календарного гибрида. Мы будем благодарны сторонникам реформы, если они соизволят ответить на наши вопросы не выборочно, а в том порядке, в каком они поставлены.

II

Мне задают вопрос: почему я назвал юлианский календарь “космической поэмой”, а григорианский календарь — “сухой бухгалтерией”? Некоторые люди считают сравнение календаря с поэзией или прозой непонятным и неуместным.

Я думаю, что в вопросе о церковном календаре столкнулись два мировосприятия: мистическое и рационалистическое. Для мистического время — это тайна бытия, к которой можно приблизиться через символы, сравнения, ассоциативные переживания; для рационалистического время — это только фактичность, объективное условие бытия, внешняя данность, над которой нечего задумываться; факт надо вычислить, измерить, использовать по назначению и — “все в порядке”, остальное — область мечтательности, недостойной трезвого и делового человека. Эти два мировосприятия невозможно согласовать, так как они уходят корнями в ту глубину сердца, где определяется сама человеческая личность. Рационалистическое мышление ограничивает средства познания рассудочным анализом, игнорируя остальные познавательные силы и способности души. Мистическое мышление имеет другие антропологические основы: оно обращено к сокровенным знаниям души и к ее потенциальным возможностям как “частицы неба”, “дыхания Божества”, к знаниям, которые древние мыслители называли врожденными идеями, воспоминаниями, а христианские мистики — памятью сердца, внутренним логосом. Ум для древних был больше, чем рассудок, как целое больше своей части.

Теперь перейдем к конкретному вопросу: в чем сходство юлианского календаря с поэзией?

Главными свойствами поэзии, отличающими ее от прозы, являются ритмика (последовательное чередование ударных слогов) и цикличность строф. Юлианский календарь обладает непревзойденной ритмикой — строгим повторением всех своих числовых характеристик; он заключает в себе законченные и в то же время соединенные друг с другом четкие циклы. Основной цикл — 4‑летие (сочетание трех простых лет и одного високосного года) можно сравнить с четырехстишием — наиболее распространенной поэтической строфой. Для поэзии характерны рифма или рефрен; аналог рефрена — високосный год, который заключает собой каждое 4‑летие, 20-летие, 100-летие, 1000-летие. Для поэзии характерны симметрические параллелизмы. В юлианском календаре параллелизмы — фазы луны и числа месяца, которые симметричны в 19-летнем метоновом цикле2, и совпадение дней недели и чисел месяца в 28-летнем цикле.

В григорианском календаре периоды, ритмы и циклы разрушены и деформированы, и пасхальный цикл (Великий индиктион) — венец православной литургики — вообще уничтожен. Поэтому григорианский календарь похож на прозу. А проза чисел — это бухгалтерия.

Я назвал юлианский календарь космической поэмой, так как он имеет космические ориентиры, указанные в Библии, и его парадигма выходит за пределы солнечной системы. Юлианский календарь отразил в себе проекцию трех сфер: звезд, солнца и луны, как чертеж многоярусного здания Вселенной.

Я говорил о мистике и рационализме как двух различных формах мышления. Однако следует отметить, что рационалисты древних веков, потеряв мистическое чувство, еще сохраняли способность к экстатическому восприятию мира, а рационализм нового времени все больше сливается с утилитаризмом. Не научные открытия XVI столетия, а утилитаризм вызвал к жизни григорианский календарь и создал широкое поле для его распространения.

Еще остается спорной проблема, способствует ли рационализм развитию науки или только обедняет интеллектуальные возможности и духовную жизнь человека.

Эйнштейн считал самой драгоценной способностью ученого умение удивляться. Когда человек начинает думать, что для него все стало понятным, он перестает быть ученым и превращается в ремесленника от науки. Эйнштейн говорил про себя, что он постоянно удивлялся феноменам пространства и времени (тому, что другие с детства привыкли воспринимать как само собой разумеющееся), поэтому он смог создать теорию относительности. Тем более характерно для человека религиозного постоянно испытывать чувство благоговения перед непостижимой тайной бытия. Там, где глаза рационалиста видят только земные реалии в трех измерениях, там взгляд мистика находит новые глубины и емкости, угадывает в вещественном символы духовного и созерцает мир в его отношении к вечности как в “световом измерении”.

Юлианский календарь был и остается гениальным произведением науки и искусства и, осмелюсь сказать, мистической философии. По окончании календарных работ император Юлий Цезарь произнес слова, которые оказались провидческими: “Мой календарь не будет превзойден (буквально: “побежден”) никогда”. Мы знаем особые случаи, когда Господь открывал Свой Промысл через языческих царей (сон фараона, видение Навуходоносора). Но главное, что юлианский календарь был избран и воцерковлен отцами Церкви; на нем построена пасхалия и ее каноны, утвержденные Соборами; его периоды и циклы органически слились с православной литургикой; в его ритмах Церковь жила почти 2 тысячи лет; он сам вошел в церковное предание; поэтому юлианский календарь — это золотая цепь, соединяющая нас со всей историей Церкви. Это наше духовное сокровище.

ПРИМЕЧАНИЕ: Мы уже отмечали, что каждое число и цикл юлианского календаря имеют строгий аналог и созвучие в периодах Великого индиктиона (532 года), как последующих, так и прошедших. Окружность древние философы и мистики считали наиболее совершенной геометрической формой. Поэтому цикличность юлианского календаря, а особенно Великий пасхальный круг является символом вечности, где нет конца. Кроме того, через 532 года (Великий Пасхальный круг) все числовые элементы повторяются, образуя единое гармоничное целое. Поэтому юлианский календарь можно метафорически назвать симфонией времени и поэмой, написанной великим мастером.

Примечания:

1 Выдающийся богослов и канонист нашего столетия профессор С. Троицкий, говоря о так называемом “Всеправославном” конгрессе 1923 года, отмечал, что “несомненно, будущий историк Православный Церкви должен будет признать конгресс 1923 г. самым печальным событием ее жизни в XX веке”. И неудивительно, ибо назвавший себя безо всякого на то основания “всеправославным” конгресс в Константинополе (на котором действительно присутствовало всего 9 участников, имевших от своих Церквей весьма неопределенные полномочия) фактически открыл путь к перемене традиционного церковного календаря и к вторжению модернизма в Православную Церковь.

Первоначально его решения были отвергнуты почти всеми поместными Православными Церквами. Даже от участия в нем отказались три старейшие после Константинополя патриархата: Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский. Не участвовали в нем также Русская, Болгарская и Грузинская Православные Церкви, Синайская архиепископия. Однако Константинопольскому конгрессу удалось разрушить литургическое и календарное единство Православной Церкви. Реформированный календарь стал постепенно вводиться во многих поместных Церквах. От этого произошло печальное разъединение в богослужебной практике отдельных поместных Церквей, а также и в самих Церквах, официально воспринявших это противоканоническое новшество. Подробнее о константинопольском “Всеправославном конгрессе” 1923 года см. статью еп. Триадицкого Фотия в кн.: “Современное обновленчество — протестантизм “восточного обряда””. М. Изд. “Одигитрия”. 1996. С. 191–209. — Изд.

2 Метонов цикл назван по имени грека Метона (V в. до Р. Х.), предложившего этот цикл в 6940 суток как основу для календаря. — Изд.

О расколе

I

Положение в Церкви вызывает тревогу, но не за Церковь — “врата ада не одолеют ее”, а за людей1.

Несколько священников Грузинской Церкви примкнули к зарубежным неканоническим группировкам. Эта трагедия может иметь для них роковой исход, но это также наша общая трагедия. По словам святого Иоанна Златоуста, грех раскола равен греху ереси. Церковь едина и единственна, поэтому Символ веры произнес вечный и окончательный приговор над всеми расколами, которые были и будут.

Раскольники упрекают Церковь в нарушении чистоты Православия. Но Православия нет вне Церкви. Только в литургисающем организме Церкви хранится, передается из поколения к поколению, живет и животворит дух Православия. Православным быть невозможно без принадлежности к исторической Церкви, а раскольники отвергают реальную Церковь во имя несуществующего мертвого макета “идеальной Церкви”, созданного их горячечным воображением. Для нас Православие — не ностальгия по своей мечте, не абстрактная идея, а прежде всего благодать Божия, действующая в Церкви.

Необходимое, важнейшее условие Православия — включенность в систему церковной иерархии как носительницы благодати. В расколе иерархия или вовсе отвергается, или, что случается чаще, подменяется неканоничной, раскольниками-епископами, запрещенными в своих поместных Церквах и поэтому, согласно канонам, не имеющими права совершать никакие священнодействия.

Некоторые из братьев выдвигают странную концепцию: пока у нас пребывала благодать, раскольничьи группировки и иерархии были безблагодатны, а когда наша Церковь за грехи и отступления от правил потеряла благодать, то они стали благодатными. Неужели наши грехи имеют такую чудодейственную силу, что могут превращать чужую неправду в духовную истину, сухие ветви раскола в живые цветы, а вчерашних противников Церкви в саму Вселенскую Церковь?

Но существует множество раскольничьих группировок, называющих себя православными и не признающих друг друга. По какому же каналу протекла живая вода благодати, покинувшая нас?

Один говорит: теперь распределитель этой воды Киприан2, другой возражает: нет, Авксентий, третий уверяет, что ее родник забил ключом в Есфигменском монастыре. Честнее было бы каждому из них сказать: “Благодать там, где я”.

Неужели Грузинская Церковь превратилась в епархию Киприана, или Авксентий будет вести ее за собой, как лодочка тянет на буксире потерпевший аварию корабль?

Не только раскольничий архиерей, но канонически рукоположенный епископ не имеет права в чужой епархии ни рукополагать, ни служить, ни проповедовать без просьбы или разрешения местного епископа. Если наши братья не считаются с этим апостольским правилом, то где же их Православие? Здесь они попадают в тупик раскола: борьба за Православие превращается в борьбу с Православием.

Святой священномученик Киприан, епископ Карфагенский (III в.), писал: “Церковь во епископе, а епископ в Церкви”. Без епископа, согласно апостольским правилам, иерей не может совершать ничего, относящегося к священству.

Дорогие братья, отвергая своего архиерея, вы отвергаете свое священническое служение, вы отвергаете все, что получили от Церкви.

Тот же Отец пишет: “Епископство одно и нераздельно. Пусть никто не обманывает братства ложью! Епископство одно, и каждый из епископов целостно в нем участвует. Так же и Церковь одна”. Поэтому все раскольничьи иерархии — это не Церковь, а мертвые тени Церкви.

В вопросах веры могут ошибаться иерархи, даже патриархи, были случаи, когда впадали в ересь поместные Церкви, но никогда в истории человечества полнота Вселенской Церкви, совокупность всех поместных Церквей, не принимала ложного догмата как своего вероучения. Иначе не исполнились бы обетования Нового Завета: Церковь — столп и утверждение истины (1Тим.3:15); врата ада не одолеют ее (Мф.16:18).

Я хочу рассказать моим братьям маленькую притчу: зеленые листья сказали дереву, на котором росли: у тебя кривой ствол и потрескавшаяся от старости кора; мы попросим ветер, чтобы он сорвал нас с ветви, и на земле, собравшись вместе, станем новым лесом. Дерево ответило: детки, вы, сами не ведая того, питаетесь соком моих корней, а когда упадете с ветви на землю, то станете не лесом, а прахом.

Господь сказал: Горе тому, чрез которого соблазн приходит (Мф.18:7). Все мы повинны в соблазнах, но самый опасный соблазн — в вере, от которого может зависеть вечная участь смерти или жизнь. Если из-за вас погибает душа человека, то его гибель, как кровь, будет вопиять к небесам. Я надеюсь, что многие из братьев вернутся в Церковь, но смогут ли они привести всех тех, кого увели за собой?

II

Священник Павел Флоренский как-то сказал: “Я лучше предпочту грешить вместе с Церковью, чем спасаться без Церкви”. Разумеется, эти его слова надо понимать условно, как гиперболу — “грешить с Церковью вместе” невозможно, всякий грех — это сопротивление учению Церкви, это противостояние благодати, действующей в Церкви. Также нельзя спасаться без Церкви, рассчитывая на свои человеческие силы и свою слабую волю, постоянно колеблющуюся между добром и злом. Флоренский хотел сказать, что только в Церкви спасение и что, покидая Церковь, человек совершает духовное самоубийство.

Новозаветная Церковь существует на земле около двух тысяч лет. Сколько расколов и разделений произошло за этот период! Уже в апостольские времена были несогласия и разделения, о чем пишут в своих посланиях святые Иоанн Богослов и Климент Римский. Чаще всего разделения и расколы проходили под знаменем сохранения чистоты веры, как, например, расколы донатистов и новациан, которые требовали от церковной иерархии отлучения от Церкви навсегда христиан, отвергшихся от веры во времена гонений, и за другие тяжкие грехи. Все расколы в Церкви имеют один общий признак: это вера в свою праведность, желание построить Церковь, чистую от человеческих скверн, на основе своего горячего рвения, на своем исповедании, а в сущности — на протесте и противопоставлении самих себя Церкви. Много было расколов в истории, но ни один из них не оказался оправданным последующими поколениями, ни один из них не стал спасением в критические моменты жизни Церкви. Церковь Христова никогда не возрождалась через раскол. На протесте можно только разрушать, но созидать и строить невозможно. Здесь мы видим повторяющуюся картину: центробежные силы раскола обращаются против него самого, и община, отторгнутая от Церкви, сама разламывается, дробится, рассыпается на части, как неизбежно распадается мертвое тело.

В каждую историческую эпоху мы можем обнаружить десятки разделений и отпадений от Церкви по различным причинам, существенным и несущественным, иногда серьезным, а иной раз и вздорным. Нас спросят: а что делать, если эти причины очень серьезны? В Церкви существует и никем не может быть отменен принцип соборности, ответственности каждого христианина за чистоту веры: каждый священник и мирянин может и должен пользоваться теми правами, которые Соборная Церковь дала ему, в том числе исповедовать свою веру и защищать ее устно и письменно, но именно — как члену Церкви, в системе церковной иерархии, в живом организме Церкви. Раскол заменяет соборность противостоянием. Поскольку он образуется на разрыве — он не имеет корней, внутренних духовных сил. Следует заметить, что среди попадающих в расколы встречались богословы обширной учености, аскеты, носившие вериги, красноречивые проповедники, которые могли зажигать эмоции, убеждать народ, находить сторонников и увлекать их за собой, но среди уходивших в раскол не было и не могло быть тех, кто имел бы мир Божий в своей душе и распространял его бы вокруг себя, — тот мир, о котором Господь сказал: Мир Мой даю вам (Ин.14:27; преподобный Серафим Саровский говорил: “Стяжи мир в сердце, и около тебя спасутся тысячи”.) В среде же раскола всегда какое-то беспокойство, волнение, всегда поиск чужой неправды. Церковь борется с демоном, раскол же, сам того не понимая, борется с человеком.

Ефрем Сирин писал: “Мы — Церковь погибающих, но Церковь кающихся”. Здесь — видение своего греха и упование на благость Божию, на благодать, которая дается или возвращается только одним путем — через покаяние: другого пути нет. Человек, находящийся в расколе, не может искренне каяться: он осудил Церковь, противопоставил Ей свою личную “праведность”, дал своей “правде” б!ольшую цену в собственных глазах. Увлекая других в раскол, он указывает на самого себя как на образец исповедничества. В чем же ему каяться? Именно уходя в раскол, он теряет то глубокое самопознание, когда собственная душа открывается верующему как бездна греха, — ведь иначе он бы меньше доверял себе. Тот, кто поставил себя над Церковью, как может видеть себя ниже самой низкой твари, в проказе и сквернах греха? Он может совершать только внешний обряд “покаяния”, но без горячего и искреннего самоосуждения; может смиреннословить, но не смиряться.

Раскольники всегда говорили: “мы не отпали от Церкви, мы и есть Церковь”, — эти слова повторяли все отпавшие от Церкви на протяжении двух тысяч лет, но это оказывалось самообольщением. Они хотели похоронить Церковь, чтобы построить на ее месте свой храм. Но где теперь все эти “храмы” расколов? Можно сказать: “расколы рождались с победными криками, а умирали с глухими стонами”, — Церковь же все жила! Приговоренная раскольниками к смерти, она существует, она полна духовных сил, она остается единственным источником благодати на земле. Христианские догматы в самой сжатой и точной форме заключены в Символе веры, который обязателен для всех христиан. Вселенские Соборы запретили изменять в нем даже одно слово: этот Символ есть чистейший свет нашей веры и исповедание Православия. В нем указаны и главные свойства Церкви. Могут ли люди, отколовшиеся от Церкви, приписать эти свойства своей общине? Церковь в Символе веры названа единой: она единственна и целостна. Выходит, раскол должен объявить несуществующими все поместные Церкви, и не только Церкви, но также отрицающие друг друга течения в самом расколе. Какая же группа в расколе — единственная в мире Церковь? Где ее признаки, в чем свойства? Одно течение раскола борется с другим с такой же непримиримостью (а может, и с большей), с какой все они борются со Вселенской Церковью, и каждый раскольник громко кричит, что “голубь” Духа Святаго — его ложе.

Царь Соломон советует обращаться к прошедшему, чтобы лучше увидеть и понять настоящее. А в прошлом мы видим одно: расколы вздымались, как волны, и исчезали, как пена на поверхности моря.

Символ веры повелевает нам верить в соборность Вселенской Церкви: это безусловная воля Божия. Священник Павел Флоренский писал, что всечеловеческое — значит соборное, а соборное — значит церковное: эти три понятия связаны между собой; всечеловеческое выражается в соборности как форме, а соборность осуществляется в церковности как идее. В расколе соборное мышление подменяется групповым, которое не имеет ни традиций, ни преемственности, ни твердых ориентиров истины и потому превращается в конгломерат (в узел, клубок) частных мнений. Святые Отцы считали соборность выражением любви обетованной Церкви: Да любите друг друга, как Я возлюбил вас (Ин.15:12), Пребудьте в любви Моей (Ин.15:9). Когда оскудевает любовь, то ослабевает дух соборности; тогда соборность становится внешним, структурным понятием, а не внутренней потребностью всей Церкви: ее дыханием, ее жизнью. Соборность — вовсе не “церковная демократия”, а чистота веры, хранимая единством любви, за которую каждый христианин несет ответственность.

Наши братья нарисовали картину гибели Содома, но забыли о любви Авраама, который просил Бога о помиловании уже осужденных городов.

Символ веры повелевает нам верить во Вселенскую Церковь. Но разве может хоть одна из отпавших от Церкви общин назвать себя вполне серьезно Вселенской Церковью? Неужели люди, находящиеся в расколе, особенно их лидеры, могут взять на себя миссию Вселенской Церкви? “Возвещать Истину всем народам мира”, быть проповедниками Божественного света во все концы вселенной, быть “солью земли”, ее духовной силой? Думают ли они, какую тяжесть хотят взять на свои плечи? Только человек с разгоряченной мечтательностью и гордой самоуверенностью может подумать, что он в силах воздвигнуть или возродить Вселенскую Церковь3.

Символ веры свидетельствует, что Церковь свята: она свята не человеческой праведностью, а благодатью Божией, обитающей в ней. Раскольники должны сказать, что в Церкви нет благодати, иначе грех раскола будет очевиден. Но у каждого из нас имеется доказательство того, что благодать есть в нашей Церкви, доказательство, которое нельзя опровергнуть никакими доводами: каждый из нас, хотя и не часто, может, всего несколько раз в жизни переживал в своем внутреннем состоянии это глубокое неземное чувство — встречу с благодатью Божией (особенно во время принятия церковных Таинств). Тогда благодать становится для нас самоочевидной, она не доказывается, она воспринимается как новая жизнь, как ни с чем несравнимая радость. Человек, помня это состояние, может сказать: я знаю, что благодать живет и действует в Церкви.

По Символу веры мы исповедуем Церковь Апостольской, то есть верим, что ее иерархическая преемственность ведет начало от Апостолов. Раскол же отрицает эту преемственность хотя бы уже тем, что ищет другую иерархию где-то на стороне. Люди, отпавшие от Церкви, еще вчера считали такие “параллельные иерархии” незаконными. Почему же сегодня в их глазах они вдруг оказались “благодатными” и “спасительными”? Мы видим ответ только в одном: просто они стали им нужны для осуществления раскола как видимая, конкретная его опора.

Раскол происходит сам из себя, он возникает из пустоты, образно говоря, вырастает из трещины храма, живет и питается отрицанием, разрушая, а не созидая, хотя он и пытается доказать обратное.

Мы далеки от того, чтобы обвинять наших братьев в преднамеренной лжи, но сам раскол тем не менее — это поле метафизической лжи. Мы считаем происходящее трагической ошибкой, которую на земле, в этой жизни, мы еще можем исправить, но в вечности она необратима.

Святые Отцы изображали Церковь в виде корабля, плывущего по безбрежному морю, обуреваемого волнами: люди, отпавшие в раскол, — это те, кто потерял надежду и с криком “спасайтесь, корабль уже тонет” бросились с палубы в море. Им казалось, что они на крыльях своей ревностной веры, а точнее, своего распаленного воображения, преодолеют пучину, но все они нашли могилу в бушующих волнах, а корабль продолжает плыть среди бурь и штормов, ночной тьмы и туманов, водимый благодатью Божией.

Примечания:

1 Организация раскола — обычный способ действия враждебных Церкви сил. Церковь невозможно уничтожить “физически”, и потому враги стремятся обессилить ее путем насаждения внутренних противоречий, разногласий и как следствие — разделений и расколов. При этом причины, провоцирующие раскол, могут быть совершенно различными. Однако очевидно, что для Церкви раскол пагубен независимо от того, что служит поводом к нему — желание “либеральных” перемен, “обновления”, “реформ” или же ревность о “чистоте веры”, “хранении Православия”.

Хорошо известно, что в России в 20‑х годах обновленческий раскол поощрялся и всячески поддерживался советской властью в лице специального секретного отдела по уничтожению Церкви, находившегося в структуре ГПУ. Возглавил его Е. А. Тучков — автор и разработчик многих мероприятий по уничтожению Русской Православной Церкви, проводившихся в те годы. Одновременно он являлся секретарем комиссии по отделению Церкви от государства. Но менее известно, что ГПУ было заинтересовано и в расколе “справа”, угроза которого исходила от епископов, считавших действия святителя Тихона “неудовлетворительными”, требовавших более решительного противления богоборческой власти. В своем стремлении разрушить Церковь коммунисты готовы были поддерживать своих самых непримиримых противников — лишь потому, что их действия провоцировали раскол. Вот лишь один из многих примеров:

Из протокола № 55 заседания
Комиссии по проведению декрета
Об отделении церкви от государства
При ЦК РКП(б) 6 марта 1923 года

“Поручить т. Тучкову принять меры к усилению правого течения (выделено Изд.), идущего против Тихона, и постараться выделить его в самостоятельную противо-тихоновскую иерархию <…> Проводимую ОГПУ линию по разложению тихоновской части церковников признать правильной и целесообразной. Вести линию на раскол (выделено Изд.) между митрополитом Сергием (назначенным Петром временно Местоблюстителем) и митрополитом Агафангелом, претендующим на Патриаршее Местоблюстительство, укрепляя одновременно третью тихоновскую иерархию — Временный Высший Церковный Совет во главе с архиепископом Григорием, как самостоятельную единицу…”

(Иеромонах Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Книга вторая. С. 13; с. 15).

В настоящее время проблема раскола в Русской Православной Церкви так остро, как в 20‑х — 30‑х годах, конечно, не стоит. Однако причины и поводы для него, равно как и люди, способные его возглавить, изыскиваются, враждебные Церкви силы по-прежнему стремятся создать благоприятные для раскола условия.

Первые попытки спровоцировать раскол в наше время были предприняты сразу же с началом перестроечной “оттепели”, когда положение Церкви только-только стало меняться, когда тиски, в которых она находилась, понемногу начали ослабевать. Тогда в средствах массовой информации началась широкомасштабная кампания по “рекламированию” Зарубежной Церкви. Целью ее было представить Зарубежную Церковь как “единственно истинную Русскую Церковь”, “не запятнавшую себя сотрудничеством с коммунистами и КГБ”, и тем самым вызвать раскол в среде верующих нашей страны, “поделить” их между двумя не признающими друг друга Церквами, расколоть на два враждебных лагеря. И хотя раскола как такового не получилось, печальным последствием этой кампании стали “зарубежные” (!) приходы на территории России.

Затем на протяжении долгого времени в прессе всячески превозносился лидер современного обновленчества священник Георгий Кочетков, ныне запрещенный в священнослужении, взявший на себя функции епископа и имевший организованных в некую псевдоепископальную структуру последователей в разных регионах страны.

Наконец, в последнее время все большие опасения начинает вызывать деятельность ряда “ревнителей” Православия, подвергающих яростной критике, которая противоречит православной экклезиологии и просто-напросто выходит за рамки элементарного приличия, епископат Русской Православной Церкви, тем самым подрывая ее авторитет и скорее нанося ей ощутимый вред, нежели принося хоть какую-то пользу. — Изд.

2 Киприан, как и Авксентий (см примеч. к с. 28) — один из лидеров греческих раскольников. - Изд.

3 Примечательно, что “возродить” неколебимую и несокрушимую до конца времен Вселенскую Церковь раскольники намереваются всякий раз на базе собственной маленькой группы; одно это уже в достаточной мере свидетельствует о безосновательности такого рода притязаний. - Изд.

Символ и христианская символика

Пограничная полоса между Церковью и сектами проходит не только в области теологии (умозрительных догматов), но также в плане антропологии. Сюда включены вопросы о познавательных (гностических) силах человека, о средствах его душевных и духовных коммуникаций, а также примыкающие к ним вопросы о формах и возможностях общения человека с Богом и духовным миром. Поэтому, по нашему мнению, первым вопросом фундаментальных богословских и философских проблем должно стать определение символов и символики в ее двух аспектах: словесной и обрядовой (ритуальной).

Православная антропология учит о двух видах слова: внутреннем и внешнем логосе. Внутренний логос можно условно сравнить с непосредственным видением вещей, интуитивным познанием, созерцанием; это — духовная сторона логоса. В душевном плане поле действия внутреннего логоса — это тайники сердца, где хранится в закодированном и зашифрованном виде вся информация, которая генетически свойственна человеку. Эта информация настолько велика, что античные философы склонны были отождествлять познание с припоминанием (информация, которую получает человек во время своего земного бытия, не только от рождения, но и от самого момента зачатия). Свойства логоса — это способность мгновенно обработать огромную информацию, превосходящую объем информации, содержащейся во всех библиотеках мира. К внутреннему логосу относится также ощущение истины как чувства достоверности. Этот внутренний логос присущ людям всех времен и всех народов и составляет одно из существенных (субстанциальных) свойств человека как образа и подобия Божия. Внутренний логос охватывает области духа и души в их динамическом взаимодействии.

На поверхности, как бы на оболочке внутреннего логоса, рождается внешнее (профористическое) слово, или комбинация представлений. Внешнее слово локализуется на плоскости рефлексий. Если внутренний логос имеет пневматопсихический (духовно-душевный) характер, то внешнее слово — психосоматический (душевно-телесный). Действенность внутреннего логоса стабильна, несмотря на то, что ее обнаруживание, то есть связь с рефлексией, зависит от многих факторов психофизического состояния человека. Внешнее слово нестабильно; оно зависит от настроения (непосредственные переживания, страсти, целевые ориентиры). Профористическое слово относится к внутреннему слову как подобие, однако воля и страсти человека колеблют внешнее слово, отрывают от внутреннего; тогда происходит ложь мыслей. Бывает состояние, когда внутреннее слово подавляется внешним. Внешнее слово, как язык, исторически беспрерывно меняется, внутреннее — постоянно. Внешнее слово воспринимается как средство общения фонетически и графически (речь и книга). В некоторых случаях оно может восприниматься и визуально, и это имеет существенное значение. Внешнее слово является знаком, а язык — условной системой. Если внешнее слово совпадает с внутренним, то оно является средством его выявления, обнаружения, как бы материализации; если же оно не выявляет внутреннего, то превращается в оболочку пустоты, в средство дезинформации как для самого человека, так и для тех, кто находится в общении с ним. По отношению к языку внешнее слово — это строительный материал. Внутреннее слово — душа языка.

Священное Писание — откровение Божие, обращенное к людям на человеческих языках. Главным средством выражения и познания является символ, вокруг которого группируются остальные изобразительные средства речи. Священное Писание многопланово, оно дает уникальный пример гармонии между внутренним и внешним словом, реальные события служат символом духовных сущностей или процессов; поэтому в словах Священного Писания история дана как тайнопись духа.

Символом широко пользовались древние поэты и философы, но никто из них не дал определения символа, возможно, потому, что они считали, что символ — не только средство выражения, а тайна бытия. Символ отличается от аллегории и эмблемы, во-первых, тем, что не сочиняется и не составляется, а находится во взаимодействующей с человеком среде, включая историческую, культурную, общественную и материальную среду, и выявляется обобщенным сознанием человечества, особенно в творческом гносисе. Аллегория — искусственное построение образа, основанное на внешнем сходстве. Символ многозначен и многогранен, аллегория обычно однозначна. Аллегория сочиняется, а эмблема составляется, притом они могут меняться. Число эмблем и аллегорий может увеличиваться и убывать, а число символов ограничено. Символ имеет постоянный и устойчивый характер.

Какова основа символа? Земной мир и духовный мир имеют одного Творца. Цель земного мира (космоса) — преображение, одухотворение и единство с духовной сферой. Земной мир действием Духа Святаго через человека как образ и подобие Божия — связующее звено — должен войти в плерому духа и эон вечности. В идее это уже осуществилось, когда Сын и Слово Божие принял человеческую плоть. В эсхатологическом плане это завершится, когда, по словам апостола Петра, мир сгорит, но не уничтожится, и будет новое небо и новая земля (2Пет.3:10-13). Поэтому богословы видят сходство между духовным и материальным, но сходство особой формы: материальный мир, сотворенный Божественной Премудростию, является иерархической системой символов, в которых зашифрована информация о вечном и бесконечном, о предназначении мира и его Творце. Это сходство и различие между идеальным и реальным, духом и материей, является основой того вида гносиса, который мы назвали бы священной символикой.

После грехопадения человека произошла деформация макромира и микромира во всех их плоскостях. Деформирован космос, в него вошли распад и тление. Деформирован человек и способности его к богообщению и богопознанию, поэтому символы выявляются из общей картины мира как уцелевшие части поврежденного здания. Символ может открыться в слове в Священном Писании и в обряде (ритуале). Символ в точном переводе этого слова означает связь, связывающее начало. Он имеет в себе не только закодированную информацию, но и то, что гораздо важнее, — свойство коммуникации. Через системы символов человек включается в бытие духовного мира, соприкасается с ним глубинами своего духа, недосягаемыми для рефлексий. Поэтому расшифровка и объяснение обрядов имеют второстепенное значение: и богослов, и неграмотная женщина могут одинаково включаться в литургическую жизнь и переживать мистику богообщения. Символ может быть полностью понят только в вечности, когда будет раскрыт целевой план космоса, его динамических структур, энергетических сущностей и эйдосов (образов-идей), то есть он может быть понят только взором, брошенным из будущего в прошлое, а в земном бытии можно фиксировать символ, но не разрешить его иерографическую задачу. Здесь нам важна связующая коммуникативная способность символов, то есть включение человека в символ и обряд через веру и волю, чтобы посредством символа соприкоснуться с бездной духа, с бездной Божественного бытия. Храм — это символ неба, физическое место, где вмещается бесконечное — полнота бытия, не ограниченная ничем, как человеческое тело Христа Спасителя, ограниченное в пространстве, вмещает полноту Его бесконечного и трансцендентного Божества. Здесь во времени через литургические символы открывается вечность, так как вечность — это прежде всего особое состояние, откровение Духа Святаго человеческой душе. Церковные символы — это не припоминание прошлых событий и не воображение будущего, а каналы и мосты, переброшенные между двумя сферами бытия — земного, пространственно-временного, и духовно-вечного.

По нашему мнению, здесь проходит раздел между православной Церковью и сектами. Для сектантов символ — это только изобразительное средство; это носитель информации, то есть условный знак, посторонний для человеческого духа. Поэтому сектанты стремятся утилизовать символ, заменить его словом — рассудочной информацией. Стержнем сектантских собраний служит проповедь. В плане эмоционального воздействия это выражается в замене мистики светской музыкой и пением. Сам обряд и ритуал в сектантских собраниях превращен в знак припоминания тех или иных библейских событий, а иногда в их имитации. Поэтому такие обряды у сектантов, как “преломление хлеба”, являются простым воспоминанием. В связи с различным отношением к символу у сектантов возникает иная система духовных ценностей, иное представление, чем у православных, о возможностях человека к богообщению, и на первом месте ставится информация. Их религиозная деятельность бурно протекает на уровне миссионерства, но застывает там, где начинается область мистики и аскетизма. Сектанты сами чувствуют потерю мистической глубины и пытаются заменить ее в одних сектах категорической уверенностью в своем спасении, в других — искусственной экзальтацией.

Нам кажется, что различное отношение к символике можно наблюдать в католичестве и протестантизме — как по отношению к Православию, так и друг к другу. Возможно, что корни этого скрываются в антропологических концепциях. Католицизм уменьшает значение и следствия первородного греха для человека. Католические теологи, особенно из ордена иезуитов, утверждают, что первородный грех лишил человека только благодати и сверхъестественной помощи, но оставил целостными естественные силы человека. Католицизму чужд аскетизм древних подвижников, учение о борьбе со страстями и о непрестанной молитве, являющееся непременным условием православной сотериологии1. Поэтому в католицизме наблюдается перемещение от символического к картинному изображению, замена иконы как символического изображения портретным рисунком и изваянием, там как будто хотят заменить символ зеркальным отображением духовного мира, что, по нашему мнению, ведет к приземлению духа. В литургике это проявляется в театрализации и внешней эффектности богослужения.

Протестантизм впадает в другую крайность: он учит о первородном грехе не как о болезни и порче мира и человека, а как о низвержении их в состояние некоего хаоса. По их мнению, грех разрушил связь между духом и материей, поэтому они не признают коммуникативное значение символа, а рассматривают его как условный знак. Эта расщепленность между образом и словом привела к крайнему упрощению обряда. Человек из соучастника своего спасения превращается в предмет спасения, от которого требуется только уверенность в том, что он спасен. Для поддержания этой уверенности в рационалистических сектах употребляется проповедь, перемежающаяся совместным пением (ритмическим словом), а для сект, называющих себя мистическими, — искусственные приемы, приводящие в состояние нервного возбуждения (магические мистерии, танцы и т.д.). Для протестантов Церковь — это форма солидарности, а религия заключается в личных субъективных переживаниях. В противоположность католицизму символ в протестантизме заменен условным знаком, поэтому здесь наблюдается тяготение к абстрактному искусству.

Так как большинство сект ссылается на Священное Писание как на единственный авторитет, то следует разобрать вопросы о значении символа в самом Священном Писании, о символике в обрядах ветхозаветной Церкви, которые достаточно полно представлены в Библии, особенно в Пятикнижии Моисея. Без разрешения проблемы символа беседы с сектантами будут похожи на беседу людей, говорящих на разных языках. Сектанты, допуская ошибку в понятии символа, затем логически продолжают ее, отрицая Церковь, священство, иконы и ритуалы.

В проблематике символа некоторых вводит в заблуждение термин “символизм” как название литературного течения конца XIX — начала XX столетия. Однако поэтический “символизм” ничего общего не имеет со священной символикой. Там вместо символа тонкие ассоциации и неясные туманные образы, как бы знаки, всплывшие на поверхность нашего подсознания. Символ же объективен, поэтому он отвечает идее Церкви как общности и единства. Образы символистов субъективны, они ведут к крайнему индивидуализму. Характерно, что многие выдающиеся символисты, такие как Бодлер, Метерлинк, Блок и Андрей Белый, принадлежали к оккультным сектам. Богопознание — это процесс, в котором должны участвовать все силы человеческого духа, весь целостный человек как личность, а не только его чувство или рассудок. Церковное богослужение — это система символов, в которую включается человек как цельная личность, поэтому он является реальным участником тех событий Священной истории, которые содержатся в обрядах и ритуалах Церкви.

Отвергая символы, протестантизм оказывается на краю пропасти, разделяющей духовное и материальное. Этот вакуум, эту открывающуюся пустоту он хочет заполнить уверенностью, что цель уже достигнута посредством внутреннего состояния, которое он отождествляет с действием благодати. Эти переживания носят субъективный, индивидуальный характер; они не подлежат коррекции через мистический опыт Церкви, который в протестантизме отсутствует, не интегрируются в литургике, так как обряды упрощены, объединены и сведены к минимуму. Духовный путь протестанты заменили медитацией: Христос пришел, и поэтому они уже спасены. В противоположность, как реакция на это, появились секты мормонов, иеговистов, которые абсолютизировали земные реалии и смотрят на вечность как на бесконечное продолжение земного существования. Католицизм в своем стремлении утилизовать и инструментализовать символ заменяет его в живописи миметическими изображениями, а в ритуале — сценическими имитациями событий. На полотнах позднекатолических художников увековечены человеческие страсти и завуалирован грех. Это чувствовали сами католические живописцы, и потому одни старались найти выход к потерянной духовности в античном культе красоты, другие — в патологических душевных состояниях (так, например, знаменитый Эль-Греко искал натурщиков для своих картин в психиатрических лечебницах).

Важным предметом разногласия между православной Церковью и баптистами является вопрос об иконах. Баптисты отвергают возможность изображения духовного мира в физическом плане и поэтому не признают почитание икон. Они смешивают понятие иконы с понятием идола, с изображением несуществующих божеств, то есть религиозной фантазии и фикции. Для православных икона — органическая принадлежность храма, выявление духовного и невидимого в материальном плане — не как его зеркальное изображение или проекция, а посредством особого знакового языка. Икона является символом и подобием, но особого рода, где смысловую нагрузку символа несет образ, где сходство становится знаком, а знак приобретает визуальное сходство, где конкретное изображение святого становится символом его духовного бытия, знаком его присутствия. В иконе сочетаются два принципа: катафатичность (сходство) и апофатичность (несходство). Сходство необходимо для узнавания святого, для выявления его как неповторимой личности; условность и несходство служат выражением другой формы и бытия его существования. Икона одновременно обращена к земле и от земли. Мы смотрим на нее от земли взором, привыкшим видеть только земные реалии. Святой как бы смотрит через икону на землю, поэтому в иконе нет земной перспективы, она ассимметрична и условна, в ней преломляются иные линии зрения. Как иероглиф занимает промежуточное место между буквой и рисунком, так икона сочетает в себе свойство символа и картины. Икона многопланова; иногда это достигается отсутствием перспективы, то есть иллюзорного восприятия пространства, иногда в иконе очерчено несколько взаимопроникающих сфер. Одноплановость и присутствие зрительной перспективы являются нарушением принципа иконописи и открывают широкое поле для религиозной профанации.

Итак, икона — это не живопись духовного мира и не отвлеченный знак, а обобщенный в художественную идиому мистический опыт всей восточной Церкви.

Икона имеет несколько аспектов: информативный, психологический, мистический, сотериологический, эсхатологический. В информационном плане икона — книга, написанная краской зрительных образов. Духовный мир в своей сущности невыразим. Но не следует забывать, что и материальный мир так же невыразим в своих сущностях, а фиксируется через действие и свойства. Человек воспринимает не сущность материального предмета, а его динамико-энергетическое проявление, и затем трансформирует его в образы предметов (например, лучевые волны в цвета и звуки, и т.д.). Духовный мир так же невыразим словом, однако у нас есть Священное Писание как откровение самого духовного мира на уровне человеческого языка, в системах звуков и графики. Если утверждать, что невозможно дать некоторые духовные понятия о мире, поднять к нему мысль, отразить его хотя бы в теневом отражении изобразительным средством языка, то это будет значить, что Библия — не откровение Божественных истин, а ничто. Библия и икона — путь к богообщению. Икона и храмовая живопись — это аналог Библии в визуальном плане.

Рассмотрим и психологический аспект. Мы мыслим и воспринимаем через сложную систему ассоциаций. В нее включена наша эмоциональная сфера. Вещь, принадлежащая близкому нам лицу, дорога нам как воспоминание о нем. Портрет родного или любимого лица пробуждает чувство его присутствия, поэтому с психологической точки зрения икона способствует сосредоточенности в молитве и актуализации нашего религиозного чувства. Даже в этом, по сути дела, рационалистическом плане значение иконы не может быть отвергнуто. Икона имеет мистический и сотериологический характер. Она соединена с лицом, изображенным на ней. Благодать, то есть ипостась святого, проявляется в его образе через особое духовно-энергетическое поле. В этом смысле икона является источником сил, исцелений и сверхъестественных явлений, которые зафиксированы в истории Церкви и в наименовании некоторых икон чудотворными. Икона имеет эсхатологический смысл: это будущее преображение человека Духом Святым. Икона — это идея будущего одухотворения космоса, когда окончится противоборство духа и материи. Высшим символом и иконой преображенного космоса является храм. Символ — это связь и средство взаимодействия между модусами бытия, между материальным и духовным, временным и вечным, сотворенным и несотворенным, ограниченным и абсолютным. Первые страницы Библии — сама величественная картина творения — дают нам некоторые указания на свойства символов.

1) Творение происходило постепенно и поэтапно, от низшего к высшему:

а) символ динамичен, сходство между символом и символизируемым имеет не только структурный, но и динамический характер;

б) символ иерархичен. Символы составляют систему ценностей и ступени гностического постижения;

в) символ перспективен: событие из прошлого может раскрываться в настоящем и символизировать будущее.

2) Творение имеет цель — возведение мира к Богу.

Символ обладает целевой идеей, поэтому включение человека в ритуальную символику служит началом его одухотворения и преображения.

3) Земле даны силы для воспроизведения жизни. Она является субстратом жизни. Символ имеет свою энергетическую сущность, подобно энергетической сущности символизируемого. Поэтому, включаясь в символ, в нем и через него душа энергетически общается с символизируемым. Творение человека — это творение через единого (Адама) множественности в силу единства человечества. Символ имеет обобщенное и обобщающее свойство. Он понятен во все времена и всем народам, хотя и раскрывается на разных уровнях. Здесь корни сходства символов языческого и христианского миров, сходства, имеющего космический и универсальный характер. Это сходство, относящееся к общности человеческого рода, его познаний и исканий, нередко профанируется сектантами и атеистами как проникновение язычества в христианство. Те, кто хочет видеть в сходстве символического языка рецидив язычества в Церкви, должны помнить, что христианство не могло придумать новой символики, как, скажем, придуман искусственный язык эсперанто2; это была бы не символика, а непонятная, чуждая людям обрядовая тайнопись. Христианство взяло общечеловеческую символику и раскрыло ее глубокий смысл. И в ветхозаветной Церкви, и в языческом мире зажигались светильники в храмах, приносились жертвы, воссылались молитвы, но целевые идеи и понятия о символизируемом были у язычников искажены. Что же касается символического языка новозаветной Церкви по отношению к ветхозаветной, то символы были углублены, возведены на высшую иерархическую ступень, однако между ними сохраняется генетическая связь. Символами могут являться исторические события, так как история человечества носит провиденциальный характер. Самые характерные события, как бы нервные узлы истории, — это символ будущих судеб человечества и мира.

Шесть дней творения и седьмой день покоя являются историческим ядром мироздания, которое затем через деятельность человека переходит в миросозидание и должно окончить вселенским преображением, воплощением и раскрытием всех символов и подобий в новом небе и на новой земле.

Мы отметили, что высшее место в системе символов занимает храм. Значение храма многогранно. Это место присутствия Божества, поэтому имя храма — Святыня. Это пространство, где воплощено единство двух литургисающих Церквей — небесной и земной, где события Священной истории, уже произошедшие на земле и предсказанные в Откровении, имеют форму актуального, настоящего. Поэтому в циклах и ритмах богослужения открывается вечность, а в пространстве храма вмещается бесконечность. Храм — это символ, единый и многогранный, и в то же время целый мир символов. Храм — это образ преображенного космоса, это символ небесной Церкви, это история Ветхого и Нового Заветов, радиусы которых сходятся в одном центре, в лице Христа Спасителя. Апостол и тайновидец Иоанн Богослов свидетельствует, что в небесном Иерусалиме храма не будет: сам Бог в будущем веке станет храмом для спасенных; поэтому храм служит символом Самого Божества и Божественного Света, который делает Церковью душу человека и Вселенную, освобожденную от власти смерти, тления и греха. Нам могут возразить, — а нужна ли сложная символика, не лучше ли в простоте молиться Богу. Но ведь беда в том, что в нас на самом деле нет простоты, которая чистым зрением созерцает духовный мир. Грех ввел сложность и распад в душевно-телесный организм человека, овеществил тело, разделил во внутренних противоречиях силы души, противопоставил душу духу. Человек — запутанный клубок противоречий, он оземлен, подавлен грехом, опален вспышками страстей. О простоте может говорить только человек, потерявший самопознание. Мы не можем видеть духовный мир, как наши глаза не могут видеть солнца; однако через земные символы и иносказания, как через затемненное стекло, мы смотрим в страну Вечного Света. Апостол Павел говорит: Мы видим как бы сквозь тусклое стекло <…> тогда же лицем к лицу (1Кор.13:12).

Те, кто отрицает символику или же впадает в крайний спиритуализм, забывая о своей телесности и греховности — живут в мире мечтательных представлений о себе как об уже спасенных, в замкнутом кругу, в призраках, вызванных из небытия, или же, в другом случае, материализуют духовный мир, считают его продолжением земной жизни без преображения и качественного изменения (это последователи Сведенборга, мормоны, иеговисты и хилиасты различных толков). В первом случае убеждение, что спасение совершено, делает символ как путь к спасению ненужным. Во втором случае, если земная реальность единственна, то понятие символа как связи вообще исчезает. Апостол Павел говорит, что мы через видимый мир познаем невидимое Божество (ср. Рим.1:20). Но религиозное познание его — не философское суждение и не абстракция, а познание через общение и контакт. Символ — связь видимого с невидимым, материального с духовным. Отрицая символику, сектанты забывают о том, что такой универсальный факт религиозной жизни, как молитва, совершается посредством слова, являющегося, с одной стороны, материальным субстратом речи (графика и фонетика слова), с другой стороны, условным знаком. И здесь в молитве совершается связь между чувственным и сверхчувственным, связь души через материально-знаковую систему профористического слова с миром духовных сущностей.

Отвергая почитание икон, сектанты отвергают также почитание Креста, в отличие от византийских еретиков-иконоборцев VIII-IX веков, которые допускали в храмах изображения Креста, но без распятия. К своей обычной критике иконопочитания сектанты прибавляют еще особые возражения против почитания Креста и употребления крестного знамения. По мысли сектантов, Крест — это орудие пыток и смерти Спасителя мира, орудие, через которое совершилось самое великое злодеяние и несправедливость, оно стало как бы сосредоточением и воплощением земного и космического зол. Сектант недоумевает, как можно почитать ложе пыток и плаху казни любимого человека, тем более Бога, принявшего плоть. Для ветхозаветного сознания Крест был знаком отвержения и проклятия, он внушал чувство ужаса и отвращения. Апостол Павел писал о том, что распятие, Крест иудеям — соблазн, эллинам (язычникам) — безумие, а нам — сила Божия (1Кор.1:23). Юридическое мышление, в основе которого лежал принцип мирской справедливости и причинно-следственной связи между действием, результатом и целью, в рамках которого рассматривалось само Божественное правосудие, промысл Божий о мире и провиденциальный ход истории, не могло понять, как из преступления, совершенного людьми по отношению к Мессии, может последовать спасение человечества. Этот кажущийся парадокс противоречил всем правовым и нравственным понятиям зарождающегося раввинизма, который хотел составить точный регламент действия не только для человека, но для Самого Божества. Иудейские книжники быстро поняли, что Иисус из Назарета обращается с вестью о спасении не только к Израилю, но ко всему миру, и это уравнение Израиля с языческим миром в возможности стать наследникамиЦар.тва Божия, Обетованной земли, воспринялось интеллектуальной элитой Израиля как вопиющая несправедливость. И само Евангелие прозвучало для них как ложная весть, как провокация против избранного народа. Крест, крестная смерть Спасителя были для них очевидным свидетельством того, что Бог отверг Иисуса из Назарета. Крики толпы: “Если Ты Сын Божий, сойди со креста, и мы поверим Тебе”, говорили о том, что юридическое сознание раввинизма не могло вместить антиномических понятийЦар.тва Божия и Креста, Мессии и Осужденного на распятие, спасения и смерти. Для иудаизма сущность Креста — проклятие и отвержение. Для языческого мира главные атрибуты божеств — это могущество и воля к победе; там боги вступают в борьбу с чудовищным порождением хаоса, друг с другом, а иногда с людьми; боги Гомера похожи на сражающихся гладиаторов. Бог, добровольно умирающий на кресте смертью раба, для язычника-эллина — безумие. Во времена гонений языческие судьи часто спрашивали христиан: как Умерший на кресте может спасти тебя? То есть, как может помочь тебе Тот, Кто умер позорной смертью и не мог спасти Себя Самого. Если иудей относился к Кресту с содроганием и ужасом, то язычник — с гордым презрением. Языческий и иудейский мир, один в силу своей космофилии, другой — по гордыне духа, не могли постигнуть тайну Креста.

Священное изображение — это отражение идеи в определенном структурно-визуальном образе. Икона отличается от картины тем, что не фиксирует конкретного события в его исторической привязанности к месту и времени, не воплощает непосредственных эмоций участников событий, а передает сущность, смысл, идею события, как бы изымая его из власти пространства и времени. Поэтому почитание Креста для христианина — это мистическое восприятие идеи Креста.

Крест для христианина имеет несколько значений. Крест — это иконографическое изображение события, которое произошло на Голгофе: это центр мировой истории; Крест в космическом аспекте — это план мироздания (всякое строение имеет своей опорой крест) и путь к мировосстановлению. Крест в Ветхом Завете — знак отвержения и гибели, состояние человечества, отверженного Богом. В христианском плане Крест — вся земная жизнь Спасителя от Вифлеема до Голгофы. В сотериологическом плане это универсальная жертва, принесенная за все человечество; в ангелологическом — победа над сатаной, разрушение его власти на земле и в преисподней, новое отношение человечества к миру светлых духов.

Крест — наиболее полное откровение любви Творца к Его созданию, которая до распятия была неведома даже ангелам. В нравственном аспекте Крест — это путь души за Христом; это новая заповедь о жертвенной любви. Без Креста были бы непонятны слова Спасителя: “Любите друг друга так, как Я возлюбил вас”. В аскетическом плане Крест — образ самоотречения, в эсхатологическом плане — любовь Логоса к Церкви и обручение Христа с человеческой душой через Крест. В мистическом плане — это тайна любви, проявляемая через страдания; в символическом — это образ спасения мира, совершенного Христом.

Четыре конца Креста — знак четырех стран света и четырех времен года, жертва, охватывающая пределы пространства и времени. Верхняя линия Креста — путь к Богу, единство земной и Небесной Церкви, линия вниз — поражение демонических сил, будущее разделение зла и добра, надежда на спасение тех, кто находится в аде до Страшного суда. Горизонтальная линия Креста — Божественная любовь, которая объемлет вселенную, проповедь о спасении, обращенная ко всем народам. Для христианина Крест — символ не смерти, а жизни. Любовь — это полнота жизни, а жертвенность — высшее проявление любви, поэтому распятие Христос назвал Своей славой. Крест — это не поражение, а добровольный акт Божественной любви (Господь сказал Петру, что легионы ангелов могли бы защитить Его). Крест — это иконографическое изображение всего Священного Писания, так как Сам Господь сказал, что в двух заповедях любви к Богу и ближнему содержится весь закон и пророки, а Крест — это солнце любви, озаряющее мир. Крест — это символ покорности воле Божией. Только Христос мог стать жертвой за грехи мира. Если в лице Адама пало все человечество, потенциально существовавшее в нем как в своем начале и истоке, то Сын Божий, в предвечной идее Которого существовал Адам и все человечество, мог принести в Своем лице жертву за весь мир. Сущность жертвы — добровольная замена виновного невиновным, поэтому Крест — это соединение Божественной правды и Божественной любви.

Во святая святых ветхозаветной Церкви хранился прообраз Креста — меч Голиафа, которым Давид-псалмопевец поразил филистимлянского исполина и спас Израиль. Христианская Церковь хранит и почитает Крест, орудие смерти, которым побеждены смерть и диавол и которое стало знаком и знамением нашего спасения.

Сектантов смущает ритуальное поклонение и целование Креста. Здесь мы опять встречаемся с вопросом о значении обряда как знакового языка и средства общения. Поклонение включает в себя чувство благоговения и признание величия того, чему поклоняется человек. Святитель Василий Великий писал: “Почитающий добродетель становится причастником добродетели”. Поклонение содержит в себе также чувство своей греховности, недостоинства и внутреннего покаяния (святой Иоанн Златоуст пишет, что человек становится достойным богообщения через признание своего недостоинства). Поцелуй — это знак любви и верности.

Сектанты спрашивают: нужны ли обряды? Не достаточно ли одного визуального созерцания Креста, чтобы вспомнить, что произошло на Голгофе? Обряд — это выраженное движение души, это язык, менее дифференцированный и конкретный, чем слово, но более органический и глубокий. В слове человека преимущественно содержится его мысль, а в движении — его чувства, непосредственное выражение духовного состояния. По еле заметным движениям глаз и губ мы уже можем догадываться о переживаниях человека.

Существует обратная связь от внешнего движения к внутреннему душевному состоянию человека, давно замеченная психологами. Не только чувство проявляется в движении и жесте, но само движение может индуцировать соответствующее чувство. Язык динамики и жеста принял в миру определенную поведенческую форму, им мы постоянно пользуемся в повседневной жизни. Например: рукопожатие и поклон как приветствие, привычка вставать навстречу гостю и так далее. Эти ритуалы настолько проникли в нашу жизнь, что мы перестали воспринимать их как условные знаки. Система взаимоотношений через бытовую обрядность является органической частью этикета; нарушения обычно воспринимаются как разрушение форм общения и общежития и могут привести к разрыву в отношениях между людьми. В зависимости от человека эти ритуалы могут быть бездушны (впрочем, как и слова), но если в них заключено внутреннее содержание и соответствующая эмоциональная информация, то они придают общению людей задушевный характер и как бы образуют гармонию между ними. Поклон — знак уважения и благоговения. Поклонение Кресту помогает человеку глубже переживать это чувство. Обряд переводит мысль (понятие) в сферу эмоционального восприятия. В обряде полнее, чем в слове, участвуют человеческая личность и лежащая глубже слова область подсознания. В мистическом плане обряд — это такой же диалог, как и молитва. Это возвращение души от мира к себе и обращенность ее к Богу — выход (восхождение) души из себя, из своей тварной ограниченности к свободе Божественного бытия и ответ Божества человеческой душе. Поклонение Кресту — связь, то есть соучастие в тайне Креста, мистическое начертание в душе своей образа Креста как имени христианина, как “вечной печати” Христа.

Примечания:

1 Так называемые духовные упражнения, разработанные в различных католических орденах, как правило, не имеют целью очищение души от эмоций, чувственных образов и т.п., поэтому молитвенная аскеза в католицизме прямо противоположна православной и, строго говоря, с православной точки зрения аскезой считаться не может. II Ватиканский собор настолько “смягчил” правила поста, что пост для мирян оказался практически отменен. Аскетический “подвиг” новопостриженных монахов в иных случаях сводится к трехдневному воздержанию от прогулок, газет и телевизора. Отменяется и правило затвора для женских орденов, так что инокинь подчас принуждают выходить на улицу в светской одежде, что бывает попросту мучительно для большинства из них. — Изд.

2 Эсперанто — язык, сложенный из элементов ряда естественных языков, и эти элементы сочетаются по правилам, также предусмотренным реальными языковыми системами, поэтому искусственность его не абсолютна. Очевидно, человек не в состоянии выдумать язык, в котором не было бы ничего от естественных языков, то есть от способа общения, заложенного в человеке при сотворении. — Изд.

Что такое модернизм? Может ли Православие совмещаться с модернизмом?

Модернизм означает “осовременивание”. Модернизм как постоянная (перманентная) ревизия духовных ценностей Церкви, по нашему мнению, основывается на ложных психологических и экклезиологических установках. Само слово модерн уже подразумевает определенную концепцию, а именно, что Церковь — это развивающийся и эволюционирующий организм, в котором должно отмирать старое и отжившее, и на смену ему приходить новое и жизнеспособное. Эта теория эволюционирующей Церкви приводит к разрушению самого понятия Церкви как полноты Откровения, тождественной себе самой во все исторические времена. Теория эволюции искажает православную антропологию; она представляет человека в виде исторически развивающегося существа, которое перерастает прежние, данные в прошлом, религиозные сведения и представления и нуждается в новых, более глубоких и соответствующих его времени понятиях. Здесь же должно эволюционировать само Откровение, и будущее представляется как возможность новых религиозных открытий. Религия получает странное сходство и аналогию с научными гипотезами, которые по мере накопления знаний совершенствуются и изменяются, то есть истина для модернистов становится относительным, релятивистским понятием. Тогда становится неясным: в какую же мы Церковь верим — в Церковь настоящего или Церковь будущего? И что представляют собой догматы — сознание Церкви или же этап развития человеческой мысли? Нам кажется, что модернизм — это следствие смешения двух планов, или двух сфер человеческого познания: духовного и душевного. Вопросы, относящиеся к жизни и ведению духа, решаются на уровне души; Откровение воспринимается через призму душевных представлений; духовным кажется не надмирно прекрасное, а по-земному красивое, не возвышенное, а способное вызывать восторженность, не глубокое, а красочное. Очищение души представляется не как победа ума и воли над страстями, а как катарсис драмы, то есть глубокие и контрастные переживания. Для этого нужен эффект, который влечет за собой не покой и мир души, а психическую возбужденность и аффективность.

Истинная духовная жизнь глубока, но проста. Модернизм чужд этой простоты (хотя там может быть искусственная упрощенность как один из приемов). Духовная жизнь — это не сложная и красочная мозаика чувств, не волны эмоций, хотя в некоторых случаях, особенно в переломные периоды в жизни человека, покаяние может приобретать эмоциональный характер; духовная жизнь по своей сущности тиха и ясна, и эту тишину модернисты воспринимают как нечто безжизненное. Среди них распространено выражение “спящий Восток”: для них жизнь духа — это внешняя динамика, поэтому модернист обычно смотрит на монашество как на духовный эгоцентризм. Модернисты ссылаются на слова священного Писания: се, творю все новое (Откр.21:5) для оправдания своего стремления превратить Церковь в полигон для испытаний новых усовершенствований, открытий и творческих идей, которые для верующего человека представляются или дерзостью невежд, или детской затеей. Все новое — не в этом мире, а в Духе Святом, в переживании человеческой душой благодати. Здесь, на земле, все старое: древняя истина и древние заблуждения.

Модернизм чужд идеи соборности. Церковные символы объединяют христиан в одном духовном ведении, в одном языке Церкви. Модернисты заменяют знаковую систему, то есть в язык Церкви стараются ввести свои частные жаргоны. В этом смысле модернизм является разобщением и центробежным явлением. Модернисты не знают или не понимают, что символы, в отличие от других изобразительных средств человеческого языка, не сочиняются, а существуют как данность в мышлении человека, — микрокосма в макрокосме. Символ — это свидетельство того, что видимый мир по отношению к невидимому миру представляет собой некое подобие, как творение единого начала. Модернисты заменяют символы сочиненными ими или взятыми из душевной области — литературы, искусства, философии, науки — метафорами, эмблемами, поэтическими аллегориями и так далее. Они говорят, что древний язык непонятен для современников и необходимо найти другие, более доступные средства выражения. Здесь профанация: тайна всегда останется непонятной, каким бы вербальным интерпретациям мы ее ни подвергали. Тайна не раскрывается на уровне словарной семантики, она открывается по мере духовной подготовленности человека. Форма связана с содержанием; само Откровение рождает форму; с изменением формы изменяется содержание. Рационализм в религии — это желание упразднить феномен веры как внутренних духовных возможностей, заменить ум (нус) рассудком (рацио), который хочет узурпировать место духа; ограниченное хочет определить безграничное. Здесь обычно происходит замена религии как таинственного общения духа с Божеством философией и плоской морализацией. Обряд и ритуал Церкви насыщены символическим и духовным содержанием; в них должна включаться душа, тогда она получает мистическую информацию: не рациональные знания, а очищение и духовную силу. Обряд и ритуал из-за своей глубины не могут быть поняты и исчерпаны через слова. Если бы даже обряд мог быть разобран и описан с исторической, лингвистической и психологической стороны, все равно сущность его осталась бы непонятной для голого рассудка. Обряд можно сравнить с руслом реки, а благодать, которая, сообщаясь с душой, делает человека новым творением, — с ее потоком .

Есть еще одна разновидность модернизма — это ложный мистицизм. Человек чувствует себя медиумом неведомых для него сил, которые он воспринимает как явление ангелов или “излияние” Духа Святаго. Такой модернизм принимает формы не театральности, ищущей эффектов, и не плоского рационализма, который хочет поставить Божественные истины ниже человеческого рассудка, а оккультизма. Этим модернисты хотят “углубить” мистику Церкви, а на самом деле подменяют ее демонизмом. Иллюстрацией этого могут служить “иконы”, написанные Врубелем и Дали, из которых ощутимо для души верующего сочится метафизическая тьма. Модернисты говорят, что надо идти за временем, чтобы быть понятным людям. Но мы знаем, куда идет человечество и куда идет время. Церковь должна сохранить свои вечные ценности от энтропии времени, то есть возвыситься над ним. Наивно думать, что если превратить тайну в аксиому, а мистику в философию, то мы сможем сделать религиозным хотя бы одного человека. К христианству привлекает душу благодать Божия, и душа ощущает христианство не как кодекс поведения или сумму рационализированной теологии, которая хочет доказать, что существование Бога очевидно, как дважды два — четыре, а как тайну, которую надо искать, беречь и хранить. Есть еще один вид модернистов, о которых не хотелось бы даже говорить; это модернисты-прагматики; их интересует количество верующих, посещающих храм — арифметическое число, ради которого они готовы превратить Церковь в концертный зал, политическую трибуну или спиритический кружок, то есть работать на все вкусы, лишь бы корабль был полон пассажирами, а куда этот корабль плывет — этот вопрос для них безразличен. Христос сказал: Кто от истины, слушает гласа Моего (Ин.18:37). К Церкви приводит людей тот голос истины, который звучит в их сердце. Модернизм обычно берет на вооружение понятия и представления мирской культуры и цивилизации, то есть уподобляет Церковь миру, который, по словам Писания, лежит во зле (1Ин.5:19). Последнее время пышными “цветами зла” расцвела еще одна ветвь модернизма — религиозная эклектика.

Модернисты этого толка прямо не заявляют себя учителями Церкви; напротив, они считают себя всего-навсего учениками, но учениками не Православия, а всех религий и философских систем. Они считают, что можно и нужно брать лучшее из других религий и тем обогащать Церковь. Эти люди, побывав в инославных и иноверных общинах, загораются желанием внедрить в Православие то, что импонирует их чувству и поражает их воображение. Они утверждают, что в этих обрядах и ритуалах также выкристаллизировался духовный опыт столетий и содержится глубокий смысл. Они не воспринимают православную Церковь как живой организм, где внесенное насильственно инородное тело вызовет травму и затем или будет отторгнуто живым телом, или останется в нем, угнетая и заражая его. Мы согласны, что в ритуалах и обрядах этих общин заложена огромная информация и отражен их духовный опыт. Но какова природа этого опыта? Пророки открыли, что “боги язычников — демоны”, Апостолы заповедали: не пить из бесовской чаши. Православная Церковь именно потому называется православной, что в ней сохранена чистота догматической информации и благодатного духовного опыта. Обычно эти модернисты протестуют, если их сравнивают с теософами; они говорят, что верят в единую Церковь как полноту истины, но, признавая частичность истины у других религий, считают возможным заимствовать их достижения хотя бы со стороны формы. Им нравится экстатика пятидесятников, мусульманский намаз, театральные представления индуистов, напоминающие мистерии, оккультная символика розенкрейцеров, уличные марши “Армии спасения” и так далее. Они считают, что неразумно пренебрегать таким богатым арсеналом средств воздействия; однако такие заимствования — вовсе не безобидная косметика, они таят опасность: создание каналов, через которые духовная ложь будет проникать, как бы сочиться, в Церковь.

В Библии описан случай из жизни пророка Елисея. Город Самария был окружен сирийскими войсками, в нем начался голод, жители стали собирать траву, чтобы приготовить из нее себе пищу. Один человек увидел у городской стены незнакомое ему экзотическое растение, похожее на плющ, оно понравилось ему на вид, он сорвал его и вместе с другими травами бросил в котел. Когда травы сварились и люди стали черпать из котла и есть пищу, то они почувствовали боль: пища превратилась в яд. “Человек Божий, смерть в котле”, — кричали они пророку, умоляя его о помощи. Одно неведомое растение отравило пищу (4Цар.4:40).

Некоторые считают, что догматы вечны, а обряды можно изменять; однако Библия говорит нам о другом. Моисей на Синае получил не только Откровение в виде закона и догматического вероучения — ему был открыт образ скинии — ветхозаветной Церкви, дан план скинии и даже указание о материалах для нее и о всех предметах, касающихся богослужения. Как Ветхий Завет был раскрыт в Новом Завете, так символы ветхозаветного храма в их пророческом значении получили мистическое раскрытие и высшее содержание в новозаветной Церкви. У истоков православного богослужения также стоит Откровение. По преданию, чин литургии был дан Самим Христом апостолу Иакову, первому епископу Иерусалима, а дальнейшие виды литургии были сокращением этого чина также по откровению Божьему. Творчество человека основано на его эмоциональном восприятии или силе рассудочных моделирований, а религиозные реалии принадлежат другому — духовному миру.

Мы кончим тем, чем начали: модернисты на основе душевных чувств, иногда поэтических и горячих, но не очищенных от страстности и аффективности, хотят оценить мир духовных явлений. Это все равно что стараться посредством осязания уловить человеческую мысль. Вместо духовного мира они сочиняют свой собственный фантастический мир, мир иллюзии, значит, лжи. С духовным миром можно соприкоснуться только посредством покаяния и борьбы со страстями, путем православной мистики. И тот, кто увидит хотя бы смутные очертания этого мира, остановится в изумлении перед его красотой.

Размер шрифта: A- 15 A+
Тёмная тема:
Цвета
Цвет фона:
Цвет текста:
Цвет ссылок:
Цвет акцентов
Цвет полей
Фон подложек
Заголовки:
Текст:
Выравнивание:
Боковая панель:
Сбросить настройки